Книга: День Святого Никогда
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДЕНЬ ДРАКОНА
Дальше: 2

1

Дождь, всю ночь барабанивший по крыше мансарды, к утру стих и сменился мелкой противной изморосью. Потом прекратилась и она; бледно-розовое, все еще вялое после короткого сна солнце лениво вскарабкалось на небо и низко повисло почти над самыми рядами черепичных крыш, дырявя жиденькими лучами и без того рваную завесу облаков цвета кирпичной пыли. От мокрых мостовых повалил пар, клубясь над канализационными решетками, и солнечные лучи высекли первые блики из окон домов. Однако окна мансарды — все пять, четыре слуховых, заколоченных намертво, и еще одно английское окно в торце дома — были слишком грязны, чтобы бликовать: ночное ненастье оставило на них свой след в виде мутно-серых потеков, сквозь которые даже рассвет выглядел так, как будто ему не мешало бы помыться.
Да и вообще, чердак «Меблированных комнат Матильды Розекнопс» не отличался особыми удобствами, ибо был переоборудован под жилое помещение всего два месяца назад, а из двух его постоянных обитателей один бывал дома редко и нерегулярно, а другой уделял вопросам комфорта столь мало внимания, сколь это вообще было возможно. Меблированным чердак тоже можно было назвать лишь с большой натяжкой: тут и было-то из мебели всего три табурета, накрытый клеенкой стол, комод, старая кровать со столбиками для балдахина (но без балдахина) и продавленный диван со скрипящими пружинами. За ширмой в уголке был оборудован умывальник. Посередине чердака стояло ведро, куда попадала дождевая вода, просачиваясь через прохудившуюся крышу. Дождливыми ночами здесь было холодно и сыро, и донимали сквозняки; а днем, когда августовское солнце палило во всю мочь, на чердаке становилось не продохнуть из-за густой и затхлой вони старых портянок. Этот неповторимый аромат сохранился здесь с тех самых пор, когда обитатели «Меблированных комнат Матильды Розекнопс» использовали чердак для сушки белья; удушливый, липкий запах въелся в балки крыши, и когда солнце припекало, заставляя мокрую черепицу наверху потрескивать от нагрева, балки и опоры, натянувшиеся за ночь сыростью, начинали источать запах прачечной особенно сильно.
— Ну и лето, — проворчал Феликс, зябко поеживаясь и кутаясь в клетчатый шотландский плед. — Хтон знает что, а не погода!
Дождливые ночи и знойные дни чередовались вот уже второй месяц подряд. От постоянной смены температуры и влажности у Феликса ныло правое колено: на ночь он надевал теплый наколенник, сделанный из рукава старого шерстяного свитера, но помогало слабо. Утром, сразу после пробуждения, боль вгрызалась в самую сердцевину когда-то выбитого и наспех вправленного сустава и принималась высасывать оттуда костный мозг, обгладывая мелкие хрящики. После такой болезненной побудки, ставшей уже привычным явлением в жизни Феликса, подниматься с дивана и одеваться было выше его сил. Но именно умение совершать поступки, выходящие за пределы собственных возможностей, отличает выжившего героя от погибшего: отшвырнув плед, Феликс сел, спустил ноги на пол и стянул с ноги шерстяную повязку, втягивая при этом воздух сквозь сжатые зубы и с трудом удерживаясь от желания застонать. Потом он встал, сладко зевнул и сделал глубокий наклон вперед, пытаясь дотянуться пальцами до носков. Охнув, он схватился рукой за поясницу и поковылял умываться.
Покончив с утренним туалетом, он быстро оделся, причесался и подошел к окну. Внизу по улице проехала, гремя колесами по мостовой, телега с сеном, запряженная парой понурых лошадей. Феликс проводил ее взглядом, и попытался открыть окно, но ничего у него не вышло: оконная рама за ночь набрякла от влаги, и скользить вверх не пожелала, намертво застряв дюймах в трех от подоконника. Феликс дернул ее разок-другой, а потом плюнул на это занятие. Пора было готовить кофе.
Примус отозвался на легкое взбалтывание гулким хлюпаньем керосина, и Феликс, отвернув винт для спуска воздуха, налил в чашку денатурат и чиркнул спичкой. Спирт загорелся бледно-голубым пламенем. Выждав, пока он выгорит, Феликс закрутил винт и пару раз надавил на кнопку насоса. Примус загудел, нагреваясь, а Феликс закрыл и убрал подальше склянку со спиртом. Денатурата в склянке оставалось на донышке, и Феликс сердито подумал: «Пьет он его, что ли?»
Потом он налил в джезву воды, добавил сахар и поставил ее на конфорку. Когда вода закипела, он экономно насыпал в джезву кофе из ржавой жестяной банки. За его спиной закряхтел и заворочался, учуяв кофейный аромат, Бальтазар. Не оборачиваясь, Феликс сказал, следя за поднимающейся пеной:
— Доброе утро.
Бальтазар не ответил и сполз с кровати, ощупью выискивая шлепанцы. Всунув в них ноги, он забрел за ширму и принялся звенеть умывальником, смачно схаркивая отдающую железом воду. Кофе подоспел как раз к тому моменту, когда Бальтазар показался из-за ширмы и, шаркая, направился к столу. Волосы он больше не расчесывал и не стягивал в конский хвост, и теперь они спутанными космами падали ему на лицо, скрывая перебитый нос и шрамы от девятихвостой плети. Феликсу была видна только его неопрятная и неухоженная борода, совсем непохожая на былую элегантную эспаньолку, но когда Бальтазар медленно подошел к столу и стал вслепую нашаривать табурет, Феликс догадался, что испанец опять не снял повязку. Каждую ночь идальго надевал на глаза черную ленту из плотной ткани с пришитыми шорами вроде лошадиных — нечто подобное он носил когда-то давно, пытаясь излечиться от заработанной в афганских горах снежной слепоты; теперь же повязка стала для него средством против кошмаров, как он сам говорил. Иногда — как сегодня — он не снимал ее весь день, предпочитая оставаться во мраке добровольной слепоты. И отговаривать его от этой идеи было бесполезно…
— Приятного аппетита, — сказал Феликс и протянул Бальтазару эмалированную кружку с дымящимся кофе. Узловатые, неоднократно переломанные и криво сросшиеся пальцы Бальтазара с третьей попытки ухватились за кружку и крепко стиснули обжигающе горячий металл.
— Ты б оделся, что ли… — больше для порядка сказал Феликс и отхлебнул свой кофе.
— Не хочу, — глухо сказал Бальтазар и поднес кружку ко рту.
И такое с ним тоже бывало: он мог целыми днями бродить по мансарде в кальсонах и нательной фуфайке с длинными рукавами, категорически отказываясь накинуть хотя бы халат.
— Ну-ну, — сказал Феликс. — Не с той ноги встал?
Бальтазар угрюмо промолчал.
— Есть хочешь?
Бальтазар мотнул головой.
— Вот и славно, — сказал Феликс и допил кофе. — А то еды у нас практически нет. Зато есть тема для разговора. Не очень, правда, приятная тема…
И это еще было слабо сказано: разговор им предстоял в высшей степени тяжелый и муторный, и Феликс долго откладывал его на потом, но больше тянуть не было никакой возможности: сегодня Феликсу предстояло увидеться с Сигизмундом.
— Бальтазар, — сказал Феликс осторожно, — постарайся, пожалуйста, вспомнить… это очень важно… что случилось с огнестрелами?
Бальтазар сидел неподвижно, как истукан, и не проявлял никаких признаков понимания, и Феликс решил освежить его память:
— Ты взял их тогда. В тот вечер. Два моих огнестрела. Они лежали на столике у дверей. Под плащом. Два огнестрела и пороховница.
— Я не помню, — тускло проговорил испанец.
Феликс вздохнул.
— Бальтазар… Это очень важно. Понимаешь? Очень! Они были с тобой, когда ты вернулся домой в то утро. Ты спустился в погреб с двумя огнестрелами. Но когда пришли жандармы, ты стрелял больше двух раз. Где ты брал пули? Я точно помню, что оставил коробочку с пулями у себя в кабинете. Я взял с собой только пороховницу, когда мы ходили за доктором. Но Марта говорит, что ты стрелял шесть раз. Откуда ты взял пули?
— Я был пьян. Я не помню.
— Это были твои пули? — безжалостно продолжал допрос Феликс. — Где ты держал свои огнестрелы? В винном погребе? Да? Да или нет? Бальтазар, да пойми ты, я должен знать, сколько огнестрелов досталось жандармам. Марта не помнит, или забрали они что-то из твоего дома. Палаш, по крайней мере, бросили… Но Патрик спускался потом в погреб — ночью, тайком. Там ничего не было. Если они прихватили с собой огнестрелы… — Феликс осекся на полуслове.
Плечи Бальтазара вздрагивали от беззвучных рыданий.
— Извини, — сказал Феликс и потер лоб. — Я не хотел… бередить… Я… Извини.
— Я не помню! — прорычал Бальтазар. — Я ничего не помню! Я не хочу помнить! Оставь меня в покое!!!
— Ладно, — сдался Феликс. — Ладно. Это все… не важно. Все ерунда. Ты только успокойся, хорошо? И прости меня.
Бальтазар уронил голову на сложенные руки.
— Я хочу спать, — заявил он вдруг. — Я устал.
— Хорошо. Иди ложись…
Когда Бальтазар вернулся в кровать, натянув на голову стеганое одеяло, Феликс медленно выдохнул и хрустнул пальцами. «Да, — подумал он, — такие вот дела… Паршивые дела. И что я скажу Сигизмунду?»
Он ополоснул джезву и кружки дождевой водой из ведра (в умывальнике было пусто), и решил сходить за продуктами. Благо, лавка зеленщика располагалась прямо напротив меблированных комнат, а до булочной и бакалеи было рукой подать… Феликс проверил содержимое бумажника, обулся в новые, но уже порядком рассохшиеся ботинки, захватил плетеную корзину и совсем уже собрался было уходить, когда в дверь постучали.
«Ну кого еще Хтон принес?» — раздосадовано подумал Феликс и пошел открывать. Марта приходила по четвергам, и у нее был свой ключ, а возвращения Патрика следовало ожидать не ранее конца следующей недели…
— Не ждали? — сверкнул белозубой усмешкой на небритом лице Патрик, когда Феликс распахнул дверь. — Принимайте гостей! — заявил он, поднимаясь по скрипучей лестнице в мансарду. Левая рука его висела на перевязи, а сам он был грязен, весел и зол.
— Какой же ты гость? — удивился Феликс. — Ты хозяин, это я — гость…
— Хорош хозяин, который опять едва не заблудился в этом дурацком квартале! — хмыкнул Патрик. — О-хо-хо… — прокряхтел он, стряхивая наземь котомку и на ходу расшнуровывая ботинки. — Нет, что ни говорите, а дома надо бывать чаще… Отец спит?
Отцом он стал называть Бальтазара со дня переезда в мансарду, хотя сам Бальтазар навряд ли это заметил.
— Угу. Что с рукой? — спросил Феликс, глядя, как Патрик неуклюже стаскивает через голову наспинные ножны с доставшимся ему по наследству палашом.
— Ерунда… — отмахнулся Патрик и плюхнулся на диван. — Ф-фу… Устал я что-то… А пожрать у нас ничего нет? И душ надо бы принять… — рассеяно пробормотал он и зевнул.
— Пожрать сейчас сообразим. Душ, если ты забыл, по коридору налево. А пока ты не уснул, покажи-ка мне эту самую ерунду.
От Патрика кисло и остро пахло лошадиным потом. Феликс помог ему освободиться от грубой кожаной куртки, а потом бережно стал отдирать бинт, весь бурый от запекшейся крови. В левом бицепсе Патрика было два отверстия — маленькое, не больше ногтя мизинца размером, входное и побольше, с пятак, безобразно развороченное выходное, от которого сильно разило шнапсом.
— Чем это тебя?
— Арбалет, — сказал Патрик и зашипел от боли.
— Непохоже на след от болта, — нахмурился Феликс, поливая рану раствором марганцовки.
— А он его, гад, свинцовым шариком зарядил… Чтоб ему пусто было, сволоте эдакой… Ай! Не так туго!
— Терпи.
— Уф, — сцепил зубы Патрик, а когда боль отпустила, проговорил вполголоса: — А все-таки арбалет — удивительно подлое оружие… Не знаю, кто его выдумал, но руки я б ему повыдергивал. Нынче каждый урод с самострелом мнит себя опасным и неуязвимым. И самое обидное, что действительно опасен и практически неуязвим… Нет на свете оружия гнуснее арбалета! — заключил он и попробовал сжать правую руку в кулак.
«Тут ты, дружок, ошибаешься, — огорченно подумал Феликс. — Есть игрушки и пострашнее арбалетов. Вопрос в том, у кого они теперь есть…»
— Так что все-таки случилось? — спросил он.
— Банальщина! — небрежно проронил Патрик, осторожно шевеля пальцами и морщась от боли. — Все, как вы рассказывали: бревно поперек дороги, два десятка обалдуев в кустах, кошелек или жизнь и так далее… Олаф схлопотал свинцовый шарик в живот, а я в руку. Разбойников мы положили всех, но купец решил не рисковать и вернуться в Столицу. Правильно, в общем-то, решил… На трактах сейчас творится Хтон знает что: мало что бандиты, так еще и эти фанатики чешуйчатые расплодились, как саранча. Дилижансы вроде не грабят, но все при оружии… А зачем, спрашивается?.. Словом, один, да еще и подраненный, я бы купца не уберег. Вот мы и вернулись.
— Как Олаф?
— Вычухается… Он и не такое переваривал. Так, — решительно сказал Патрик. — Я в душ. А то усну…
Пока Патрик занимал очередь в общий на восемь комнат душ, Феликс спустился вниз и купил у мадам Розекнопс полдюжины свежих, прямо из-под наседки, яиц. (Хозяйка держала трех несушек и одного петуха в похожем на колодец дворе «Меблированных комнат»; петух имел обыкновение будить постояльцев с рассветом солнца, но с этим все мирились, а госпожа Розекнопс подумывала завести еще и козу). Феликс успел еще выскочить в лавку зеленщика за парой луковиц, и когда поднимался назад, очередь Патрика еще не подошла.
— Повязку не намочи, — посоветовал он засыпающему на ходу юноше и поднялся на чердак, где споро соорудил огромную глазунью с луком и заварил для Патрика крепчайший кофе, высыпав в джезву все без остатка из жестяной банки. Кофе вскипел как раз к возвращению Патрика.
Почти недельная небритость выглядела особенно заметно на отмытом от дорожной пыли и очень бледном, осунувшемся лице Патрика. Щетина у него лезла густая, черная и колючая даже на вид. Его это сильно старило: сейчас он был совсем непохож на мальчика двадцати одного года от роду…
— Садись есть, — сказал Феликс, и Патрик, выхлебав полкружки кофе, жадно набросился на яичницу.
— А хлеба у нас нет? — промычал он с набитым ртом.
— Черт, совсем забыл… Обожди, сейчас гляну, — В хлебнице обнаружилась полузасохшая горбушка, которую Феликс по-братски разломил пополам. Сам он особого аппетита не испытывал и ел медленно, задумчиво поглядывая на Патрика.
Тот тем временем прикончил свою порцию, собрал корочкой хлеба растекшийся по тарелке желток, отправил его в рот, прожевал, допил кофе, ковырнул ногтем в зубах и сказал, сыто отдуваясь:
— Я тут одну интересную штуку раскопал…
— Ну, рассказывай, — усмехнулся Феликс.
— Сейчас, — сказал Патрик, вытягивая из-под стола котомку и принимаясь в ней рыться. — Минутку! Ага, вот он, — провозгласил он, извлекая из сумки изрядно разбухшую от закладок и зачитанную до дыр тетрадь. — Смотрите, здесь, — ткнул пальцем он. Поля тетради пестрели карандашными пометками. — «И произошла на небе война, — прочитал Патрик выписанную когда-то Бальтазаром цитату. — Михаил и ангелы его воевали против Дракона, и Дракон и ангелы его воевали против них; но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий Дракон, древний змий, называемый Дьяволом и Сатаною, обольщающий всю Вселенную, низвержен на Землю, и ангелы его низвержены с ним». Это из Апокалипсиса, — пояснил Патрик.
— Ну и что? — пожал плечами Феликс.
— Погодите, сейчас еще будет… «Летящий Дракон, прекрасный и восставший, страдает ныне, и гордость его наказана; он думал царствовать на Небе, но царствует лишь на Земле» — а это уже из Книги Перемен! А вот еще есть, из Египетской Книги Мертвых: «Я — крокодил, главенствующий над страхом»! Или вот, из Старшей Эдды…
— Да я верю, верю… — засмеялся Феликс. — Ты что сказать-то хочешь?
— А вы сами посмотрите: во всех мифологиях обязательно присутствует великий змей. Неважно, как его зовут: Вритра, Нидхегг, Ажи-Дахака, Апоп, Тиамат, Тифон, Иллуянки… Дракон есть всегда! И почти всегда он — символ мирового Зла. У китайцев, правда, не так, но у них все не как у людей… Смотрим дальше: Дракон приходит на Землю в своем истинном обличье только перед концом света. И всегда находится герой-драконоубийца, который дает ему по морде. Индра, Энлиль, Мардук, Михаил… много их, короче.
— И что с того?
— Как это — что с того? — оторопел Патрик и почесал шрам на лбу. — Дракон уже здесь! — возбужденно выкрикнул он. — Я же видел его! Видел, как вас! И ангелов его видел, черных всадников — и вы их видели! Дракон пришел зимой, но лишь к лету люди стали поклоняться ему… Почему он медлил? Чего он ждал? — Патрик понизил голос и покосился на Бальтазара, укрывшегося одеялом с головой. — Пока последний драконоубийца не утратит работоспособность? Не был ли арест отца попыткой… остановить его загодя?
— Патрик, — поднял руку Феликс. — Успокойся. Ты слишком увлекся. Голова Нидхегга висит в Школе, помнишь? Тиамат и Вритра, скорее всего, выдумки и аллегории. Апоп и Тифон мертвы, Иллуянки убит, Ажи-Дахака тоже убит — как убиты Накер и Тараск, Татзльвум и Айдо-Хведо, Байда и Дамбалла, Колхис и Ладон… Всех поименно я не вспомню, но в черновике Бальтазара должен быть полный список всех известных и убитых драконов… Да, дракон — тварь страшная и очень опасная. Но это не Хтон во плоти! Это всего лишь монстр, и его можно убить. Что Бальтазар однажды и проделал. Я не знаю, действительно ли дракон зимой кружил над Столицей… Не перебивай, пожалуйста. Я верю, что ты его видел, но не знаю, не обманулся ли ты. Да, я тоже видел черных всадников, и они напугали меня. Но я не могу сказать, были ли они всадниками Апокалипсиса, или просто загулявшими кавалергардами…
— Феликс, постойте! — не выдержал Патрик. — Вот вы говорите: дракон — тварь страшная и опасная. Так почему же эти чертовы фанатики ему поклоняются?!
— По двум причинам. Во-первых, они видели его только на картинках. Они даже понятия не имеют, насколько мерзок и отвратителен настоящий дракон. А во-вторых, как говорят в народе, своих мозгов нет — чужие не вставишь. Кретины они, Патрик, понимаешь, обычные кретины. Им сказали — они поверили. Поэтому их и называют фанатиками. А ты, если не хочешь им уподобляться, относись ко всем древним пророчествам и откровениям с большой долей скепсиса…
Патрик помолчал, выдерживая паузу, а потом спросил с видом игрока, метнувшего на стол козырный туз:
— А знаете, кто у них всем заправляет? В этом дурацком Храме Дракона?
— Ну и кто? — терпеливо спросил Феликс.
— Нестор! Все тот же разлюбезный господин Нестор! Я от паломников этих чешуйчатых узнал: главный священник столичного Храма и бывший канцлер магистрата — одно лицо! Забавное совпадение, верно? Хорошо он устроился!
— Вздор все это, — сказал Феликс (без особой, впрочем, уверенности в своих словах). — Не он — другой. Не другой — третий. Слишком уж выгодное местечко…
— А если не вздор?
Феликс вдруг рассмеялся.
— Все-таки заразил меня, параноик чертов! Так и быть, порасспрашиваю о Несторе… — Он составил тарелки одна в другую и отнес их в мойку. — Знаешь, Патрик, — сказал он с усмешкой, — ты, наверное, единственный охранник, который у походного костра читает книги и размышляет о конце света!
— Это да, — ухмыльнулся Патрик, помогая убраться со стола. — Что есть — то есть. Это у нас с Себастьяном с детства. Книжные дети, так нас отец называл… Мы к десяти годам уже все «Анналы» назубок знали! — сказал он мечтательно, застыв с ведром в руке. — Читали, можно сказать, запоем… Только цели у нас были разные. Себастьян искал в книгах природу Зла, а я предпочитал батальные сцены. Мне даже казалось, что сами страницы пахнут борьбой, и этот запах… он как будто пьянил меня. От него кружилась голова… Я всегда видел себя героем, — сказал он, направляясь с ведром в руках к лестнице. — Я всегда мечтал о борьбе…
Наполнив ведро в туалете этажом ниже, он вернулся, перелил воду в умывальник и сказал тоскливо:
— Нечестно получилось.
— Что — нечестно?
— Да так… Мне — все, Себастьяну — ничего. Я получил свою борьбу, и заодно познал природу Зла, а его… А его убили.
— Познал природу Зла?
— Да, — мрачно кивнул Патрик. — Тогда, на рыночной площади, когда они стали стрелять в Себастьяна. С меня будто содрали кожу. Я тогда понял… нет, почувствовал: Зло — вот оно. Передо мной. Там, в небесах, обычный звероящер. А здесь, внизу… Вы со мной не согласитесь, Феликс, но для меня Зло — это озверевшее быдло, а вовсе не чудовища. Когда же быдло начинает боготворить чудовищ…
— Ты прав, — сухо сказал Феликс. — Я с тобой не соглашусь. Поэтому, — добавил он с напускной строгостью, — посуду будешь мыть сам! А я пошел, мне домой пора…
— Конечно, — сказал Патрик. — До свидания. И спасибо.
А когда Феликс уже ступил на скрипучую лесенку, повторил:
— Спасибо вам. За все.
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДЕНЬ ДРАКОНА
Дальше: 2