— А вот еще новость!.. В Касабланке снаряжают экспедицию в Китай; изюминка в том, что на этот раз флотилия из трех лучших клиперов Цеха негоциантов не станет двигаться вдоль побережья Африки и Азии, а отправится прямиком на запад, пересекая Атлантику, что, исходя из теории о шарообразности Земли, позволит добраться до торговой фактории в Макао за один, а не за три месяца, как прежде. Глава Цеха негоциантов заявил, что он прекрасно сознает всю рискованность подобного предприятия, чреватого встречей с кракеном, саратаном или, на худой конец, заурядным левиафаном, однако вероятность такой встречи существенно ниже шансов угодить в шторм у Мыса Горн, а расходы на экспедицию не идут ни в какое сравнение с затратами на столь утопический прожект, как рытье канала в Суэце… Папа, что такое клипер?

Мореходный опыт Феликса сводился к десятку вояжей по Средиземному морю на борту торговых суденышек да одной малоудачной попытке обогнуть пресловутый Мыс Горн. За свою жизнь он хаживал и на крутобоких ганзейских коггах, и на вертких севильских шебеках, и даже на огромном венецианском галеасе, а в кораблекрушение у берегов Южной Африки угодил на маленькой латинской каравелле, в память о которой до сих пор хранил капитанский секстан — все, что осталось от крохотного суденышка после встречи с «заурядным» левиафаном в пятибальный шторм. О клиперах же, новейших и баснословно быстроходных судах, именуемых «выжимателями ветров» и наперегонки возивших чай и шелк из Китая в Европу, он только слышал что-то краем уха и потому вместо ответа просто пожал плечами.

Йозефа это не смутило. Во время ежеутреннего ритуала чтения газеты его вообще ничто не могло смутить. Газета и завтрак для него уже давно стали понятиями едва ли не тождественными: когда зимой пресса выходила с перебоями, Йозеф, по его собственным словам, каждое утро вставал из-за стола голодным.

— Нет, ну надо же такое придумать! — восклицал он, пригубливая кофе. — Карета без лошадей! Движимое силой парового котла устройство на улицах Парижа… Паровой экипаж, представляешь себе?!

Феликс попытался представить, и в его воображении тут же возникло нечто совершенно несуразное: подвода с задранными оглоблями, на которой размещался громадный черный котел со свистком наверху. Отогнав прочь химерное видение, Феликс вынужден был признать, что термин «паровой экипаж» означает для него еще меньше, чем «клипер». Философски хмыкнув, он подвинул к себе серебряную рюмку с яйцом и ложечкой расколол скорлупу. Яйцо оказалось переваренным: он просил всмятку, а желток был весь твердый. «Хтон знает что! — рассердился Феликс. — Надо не забыть сделать внушение Тельме!»

— Ага, — глубокомысленно сказал Йозеф, намазывая гренки конфетюром и кося одним глазом на отложенную газету. — Теперь все ясно. Пожары на нефтяных приисках в Аравии! Десятки буровых вышек охвачены пламенем! Подозреваются племена бедуинов… А я-то гадал, отчего в лавках ни керосина, ни парафина?..

Последняя новость окончательно отбила у Феликса всякий аппетит. Слишком свежи еще были воспоминания о его последней командировке — как раз на Аравийский полуостров, на те самые нефтяные разработки, куда повадился озоровать шальной ифрит, которого надлежало отучить от подобных занятий раз и навсегда. Эта, по выражению Сигизмунда, «чистой воды синекура» обернулась для Феликса почти непрерывным трехнедельным дежурством на убийственной жаре, и с тех самых пор одно только слово «нефть» вызывало у него массу неприятных ассоциаций. В его памяти навсегда отпечатался скрип ворота, вращаемого мулами и каторжниками; щелканье бича в руке гнилозубого надсмотрщика; хлюпанье черной маслянистой жидкости в бурдюках на впалых боках верблюдов; раскаленное, как противень, небо; невыносимая вонь от нефти, верблюдов, мулов и каторжников; и, наконец, черный жирный дым, языки пламени будто бы из самого ада, липкая копоть на лице и визгливый ор толстомясого караванщика после того, как ифрит все-таки порезвился у самой скважины, где и встретил свою смерть от меча Феликса… «А вот никаких „буровых вышек“ там точно не было», — уверенно подумал Феликс и вдруг осознал, что Йозеф давно ему что-то говорит, а он сидит, тупо уставясь в пространство, и копается в недрах своей памяти…

— Ты что-то сказал, сынок? — виновато переспросил он.

— Да, — терпеливо сказал Йозеф. — Я сказал, что мне все эти симптомы надвигающегося прогресса напоминают эпилептический припадок у коматозного больного. Такое впечатление, что ученые просто не знают, за что им схватиться. Добром это не кончится, помяни мое слово…

— Да-да-да… — рассеяно покивал Феликс, чувствуя, как внутри у него просыпается чувство жгучей досады на самого себя.

Такое с ним случалось все чаще и чаще. Привыкнув считать абсолютно несвойственной ни себе лично, ни героям вообще склонность углубляться в воспоминания, среди которых — увы! — преобладали такие, что у обычного человека отшибло бы не только аппетит, Феликс со стыдом и досадой обнаруживал, что предается этому затягивающему и в чем-то даже приятному занятию чуть ли не каждый день! Он словно искал убежища, уютного и тихого уголка в памяти, где можно было бы укрыться от реальности, закрывшись, как щитом, отголосками пускай и мерзкого в большинстве случаев, но все же неизменного, незыблемого и так хорошо знакомого прошлого…

«Да, — вынужден был признать Феликс, — это правда. Я действительно бегу от реальности. Бегу и прячусь. Но справедливости ради не мешало бы заметить, что реальность отвечает мне тем же…»

И это тоже было правдой. Реальность избрала свой, не менее эффективный способ ускользать от восприятия и обретать эфемерность, присущую скорее мечтам, чем воспоминаниям. С каждым днем реальность становилась все менее и менее осязаемой, порой заставляя Феликса усомниться в твердости собственного рассудка. Иногда ему казалось, что он просто когда-то забыл проснуться, и продолжает видеть сон — расплывчатый, смутный, аморфный и бесконечный. И если Феликс искал убежища от такого псевдо-сна в своем прошлом, то реальность скрывалась от Феликса при помощи будущего. Последнее, влекомое многоголовым чудовищем по имени Прогресс, занималось, с точки зрения Феликса, исключительно нагромождением друг на друга пустых и ничего не значащих слов.

Слушая, как Йозеф читает газету, Феликс испытывал нечто сродни тому обиженному разочарованию, которое посетило его в самом начале его карьеры, когда свое первое жалование он получил не полновесными золотыми цехинами, а новенькими, хрустящими, красочными — но насквозь бумажными ассигнациями. Но на них, по крайней мере, была проставлена и заверена подписью казначея сумма соответствующих каждой купюре звонких монет — в то время, как за словами «клипер», «паровой экипаж» и «буровая вышка» (и множеством других) не стояло ровным счетом ничего. Теперь Феликс гораздо лучше понимал Агнешку, которая, спустись она к завтраку, непременно стала бы изводить дедушку назойливыми вопросами о том, что такое саратан, сколько щупалец у кракена и каких размеров бывают левиафаны…

Оказывается, это очень страшно — когда слова перестают соотноситься с предметами…

— Доброе утро… — Голос у Ильзы был слегка подсевший, а под глазами набрякли мешки. — Приятного аппетита, — пожелала она с таким видом, что сразу становилось ясно: сама она уже давно забыла, что такое аппетит.

Она вошла в столовую в одном халатике поверх ночнушки и старых шлепанцах; растрепанные волосы в полном беспорядке падали на плечи. Всего полгода назад подобное пренебрежение к собственной внешности было бы немыслимо по отношению ко всегда подтянутой и вечно элегантной Ильзе…

Йозеф вскочил и отодвинул для жены стул.

— Спасибо, — слабым голосом сказала она, присаживаясь и слегка театральным жестом прикладывая ко лбу тыльную сторону запястья.

— Опять? — сочувственно спросил Феликс.

— Ах… — вздохнула Ильза и прикрыла глаза.

Очередная бессонная ночь у кровати дочки далась ей тяжелее обычного.

— Надо было меня разбудить, — сказал Феликс.

— Ах, право, Феликс… Оставьте…

— И ничего не «оставьте». Я старик, мне много спать вредно. Так почему бы мне не посидеть с внучкой?

— Феликс… Она моя дочь. Ну как я могу спать, когда у нее приступ? — с нотками надвигающейся истерики вопросила Ильза.

Тельма, прекрасно знакомая с манерой хозяйки нервничать по утрам, разрядила обстановку, подав ей завтрак: чашку горячего шоколада и стакан с водой. Ильза горестно вздохнула, и отложила монолог мученицы на потом.

Чтобы не раздражать жену, Йозеф свернул газету и продолжил завтрак в гробовом молчании, лишь однажды попытавшись робко заметить:

— Ты знаешь, папа, в той частной клинике…

— И речи быть не может, — сурово отрезал Феликс и вернулся к своим размышлениям о словах и предметах.

…Проблема заключалась не только и не столько в том, что новые слова, обозначающие новые, незнакомые Феликсу предметы (будь то клипер или буровая вышка), вытесняли собой старые, когда-то исполненные грозного смысла, а нынче — искусственно опустошенные, лишенные материальных аналогов, отслужившие свое и чуждые Агнешке и целому поколению ее сверстников слова вроде «кракена» или «саратана»; проблема была гораздо сложнее и глубже этой «смены парадигмы», как назвал происходящее Огюстен, когда Феликс имел неосторожность поделиться с ним своими рассуждениями; проблема — которую почему-то никто, кроме Феликса и проблемой-то не считал — так вот, проблема, если смотреть в корень ее, сводилась к появлению просто невероятного, умопомрачающего количества новых слов, изначально лишенных какого-либо смысла.

Обесценивание словарного запаса, пришел к выводу Феликс, началось сразу после Нового Года и происходило в три этапа: поначалу, и это было вполне естественно при радикальных переменах реальности, изобретение или, что вернее, самозарождение новых слов попросту опережало появление описываемых ими предметов — так, например, споры о Хартии Вольностей или Фабричном Акте вспыхивали задолго до того, как вышеупомянутые законы были не то что приняты — написаны! — и, разумеется, написаны совершенно не так, как это представлялось спорщикам; таким образом, слова, в таком множестве и с таким азартом произнесенные в сотнях салонных дискуссий о новом законодательстве Метрополии, утратили связующие с реальностью нити после изменения реальности в другую сторону — так заблаговременно врытый в землю дорожный указатель становится бесполезным после прокладывания дороги в противоречащем ему направлении. Стоит ли говорить, что любителей заранее устанавливать указатели и спорить ни о чем такие мелочи никогда не останавливали?

Но это были еще цветочки. Ягодки начались на втором этапе. Слова, обретя свободу от смысловой нагрузки, стали маскировать звонкую пустоту за собой, размножаясь делением. Как свеча, помещенная между двумя зеркалами, отбрасывает бесконечное множество отражений, так одно событие или предмет умудрялось называться десятками разных слов, в результате чего чтение газет превратилось в занятие сродни разгадыванию ребуса: пойди догадайся, что за обтекаемой формулировкой «нестабильность в провинции» прячется страшное слово «бунт», а «экономическая напряженность» означает всего-навсего очередное вздувание цен… Подобная синонимизация терминов, призванная сгладить углы и обернуть неудобные темы мягким войлоком словоблудия, существовала всегда — как, впрочем, и споры типа «много шума из ничего»; что отличало нынешние процессы словообразования, так это их поистине космические масштабы.

Разумеется, рано или поздно количественные изменения обязаны были перейти в качественные: на третьем этапе инфляция слов привела к инфляции реальности. Первой ласточкой стало упразднение должности бургомистра и передача власти в Столице в руки так называемой Палаты Представителей. Кем были эти представители, кого они представляли, где заседали, что решали и кто, в конце-то концов, отвечал за принятые решения — было недоступно пониманию Феликса. Власть в Городе была, и это не вызывало сомнений. У кого она была — вот в чем вопрос! Решения — все те же слова, в большинстве случаев ничего не означающие и ничего на самом деле не решающие — принимались с усердием, вызывающим уважение; кем они принимались — оставалось загадкой. Еще большей загадкой было то, зачем они принимались. Читать вестник Палаты Представителей (Йозеф, как чиновник третьего разряда, был обязан выписывать подобную макулатуру) было все равно что читать ответы на кроссворд, которого никогда не существовало. Решения загадочных Представителей напоминали ответы на никем не заданные вопросы, и Феликсу иногда казалось, что если Палата и существует, то находится она не в ратуше, а в приюте для душевнобольных, в то время как решения, законы, акты и процедуры уже давно научились принимать сами себя: количество отражений в коридоре зеркал достигло того предела, когда надобность в свече отпадает.

Реальность, доселе представлявшаяся Феликсу сложным, запутанным, а иногда безвыходным, но все же вещественным и несокрушимым по природе своей лабиринтом, где изредка хулиганили маги, проделывая в стенках мелкие червоточины, теперь на его глазах превращалась в нечто иллюзорное и шаткое, как замок Каринхале. А иллюзия не способна пережить своего создателя: когда лысая, как коленка, голова безымянного мага подпрыгнула и покатилась по паркетному полу, оставляя за собой шлейф водянистой черной жижи, реальность — пронизанный янтарным светом тронный зал, напоенный благовониями воздух, инкрустированные топазами колонны желтоватого мрамора — сморгнула и на какой-то миг подернулась маревом, как будто Феликс смотрел через костер; а потом в лицо ударила волна холодного, сырого воздуха, и затрещали прогнившие балки, покосились изъеденные временем своды, пропуская ручейки серого песка, и хрустнули под ногами чьи-то кости, а потолок подземелья просел под тяжестью руин замка…

Ну вот, опять!

Феликс сосредоточился и одним рывком выдернул себя из омута воспоминаний. «О чем это я? — попытался вспомнить он. — Ах, да, об иллюзиях и их создателях…» Он допил остывший кофе и промокнул губы салфеткой. Йозеф о чем-то негромко шептался с Ильзой. Феликс деликатно отвернулся. «К старости память должна ухудшаться, — подумал он, — а у меня все наоборот. Вместо провалов в памяти случаются провалы в память. Чертовщина какая-то! Если так пойдет и дальше, то мне одна дорога — в частную клинику…» Мимо воли он прислушался к озабоченному перешептыванию сына с невесткой. Трижды упомянутое слово «адвокат» (Йозеф вполголоса, чтобы не отрывать отца от раздумий, обсуждал с Ильзой свои планы на вечер) навело Феликса на тягостные мысли о сущности юридической бюрократии.

Никогда ранее не сталкивавшись с машиной правосудия Метрополии, Феликс не мог судить, насколько изменились ее механизмы после того, как число законов Ойкумены выросло чуть ли не втрое. Но если процесс обесценивания слов действительно имел место (а не был плодом воображения слабоумного старика), то он был инициирован где-то в лабиринтах Дворца Правосудия, и именно это здание должно было стать центром паутины всего этого — в буквальном смысле — пустословия. Наглядным подтверждением такой гипотезы служил поистине идиотический, пятый месяц подряд тянущийся и не способный до сих пор вынести обвинение, временами смахивающий на балаган и откровенно бессмысленный суд на Бальтазаром. Утешало только одно: в отношении этого позорного и гнусного судилища у Феликса был повод хоть что-нибудь предпринять, а не сидеть сложа руки и наблюдать, как мир превращается в сон.

— Йозеф!

— Да, папа? — откликнулся Йозеф из прихожей. На нем уже был непременный котелок, а в руках — зонтик, служивший чем-то вроде маршальского жезла в чиновничьей среде.

— Задержись на минутку, — сказал Феликс, поднимаясь со стула. — Мне надо с тобой поговорить.

— Но, папа… Я же опоздаю!

— Ерунда, успеешь ты на свою службу… — Феликс притворил дверь в столовую и понизил голос. — Когда ты встречаешься с этим новым адвокатом?

— Вечером, а что?

— Я хочу с ним познакомиться.

— Зачем?!

— Затем. Хочу, и все. Можешь считать это моей причудой.

— Но, папа…

— И не спорь. Я в шесть часов буду у ратуши. К адвокату поедем вместе.

— Ох… — сдался Йозеф. — Тогда лучше в четверть седьмого.

— Договорились.

Феликс закрыл за сыном дверь и посмотрел на часы. Половина девятого. Впереди грозным призраком замаячили девять часов томительного, душу вынимающего безделья, одолеть которое не помогали даже философские рассуждения о глубинной зависимости степени пафоса в газетных заголовках от повышения цен на продукты…

— Ой! — Тельма выпорхнула из кухни с подносом на руках и едва не налетела на Феликса. Поднос опасно накренился, но Феликс успел его подхватить. — Извините, пожалуйста…

— Что это?

— Бульон для Агнешки. Но госпожа Ильза просила…

— Передай госпоже Ильзе, что я сам его отнесу, — сказал Феликс.

«Всяко лучше, чем философствовать…» — подумал он с грустной усмешкой, взял поднос с чашкой бульона и стал подниматься по лестнице.