— Складно врет, — вполголоса сказал Бальтазар, и Феликс вздрогнул от неожиданности. Шумный и громогласный испанец при желании мог двигаться беззвучно, как кошка. Или кот, что было точнее. Он уже успел раздеться до пояса и окатить себя ледяной водой из бадьи, и теперь, собрав длинные волосы в узел на затылке, растирал шею полотенцем. — Заслушаться можно!

— Да уж… — Феликс одобрительно поцокал языком. — Какой талант!

Манера Огюстена говорить уверенно и напористо о вещах, в которых он разбирался более чем умозрительно, завораживала. Было что-то гипнотическое в том, как безапелляционно он излагал свои шаткие домыслы, одним только тоном голоса превращая их в твердые и неопровержимые факты. Пропадала даже охота их опровергать или вступать в спор. Тем более, если раньше и существовала гипотетическая возможность того, что некий маг поставит теоретика на место, то теперь у Огюстена были развязаны руки.

— …Ну что значит «черная и белая магия»?! — горячился он, отвечая на чей-то вопрос. — Как может топор быть черным или белым в зависимости от того, дрова им колют или черепа невинных младенцев? Топор всегда топор!..

— Да-а, — протянул Бальтазар, наматывая полотенце на кулак. — Редкое трепло. Не задурил бы он пацанам голову, философ доморощенный… — Он привстал на цыпочки и посмотрел поверх голов. — Ба! И Патрик здесь?

Мимо них прошмыгнули трое измочаленных фехтовальщиков, чтобы присоединиться к остальным студентам. Бальтазар проводил их добродушным хмыканьем и подкрутил ус:

— И чего они липнут к этому пустослову, как мухи на дерьмо? На моих-то лекциях явка поменьше будет… Кстати, ты того мальчонку часом не тренировал? — Он указал на одного из своих экс-оппонентов.

— Андреаса? — уточнил Феликс, всмотревшись повнимательнее. — Было дело. Летом еще… Я дал ему всего пару уроков.

— То-то я смотрю, манера знакомая…

— Между прочим, я только что виделся с его папашей, — сообщил Феликс и вкратце пересказал услышанное от Сигизмунда. Вопреки ожиданиям, Бальтазар отреагировал довольно-таки вяло: излишки агрессивности он выплеснул во время учебного боя, и наглость префекта и цеховика его скорее позабавила.

— Добровольной дружины, значит… — ухмыльнулся в усы Бальтазар. — Эх, жалко меня там не было!

— Кто там все время бубнит в заднем ряду?! — вознегодовал Огюстен. — Эй, там, в коридоре, потрудитесь соблюдать тишину!

Бальтазар от удовольствия разве что не замурлыкал.

— Ты зачем меня искал? — спросил он нарочито громким шепотом.

— Сигизмунд велел тебе передать, что — цитирую — «книги в библиотеку надо возвращать вовремя!»

— Потерпит! — отрубил Бальтазар. — Я в «Калевале» интересный пассаж раскопал: про то, как маг Лемни… Лемкин… Лем-мин-кяй-нен, — по слогам выговорил он, — замочил дракона. Представляешь? Маг убил дракона! И непростого, а стоглазого и тысячеязыкого, я о таких вообще не слышал!

— По-моему, ты напрасно так буквально трактуешь древние эпосы. Там аллегория на метафоре сидит и гиперболой погоняет…

— Ох и нахватался ты умных слов, я погляжу! — нахмурился Бальтазар. — А врать так и не научился: никогда не поверю, что ты меня искал, а потом дожидался из-за такого пустяка!

Феликс помедлил в задумчивости. Присутствие Патрика спутало ему все карты: обеспокоенный судьбой сына Бальтазар мог запросто сгрести племянника в охапку и вытрясти из него всю правду, а Феликсу меньше всего на свете хотелось выглядеть фискалом в глазах Патрика. Но отступать было некуда, а врать он действительно никогда не умел.

— Ты Себастьяна когда видел в последний раз?

— Себастьяна? — растерялся Бальтазар. — Давно. Я и не помню уже… И на лекциях что-то он не появляется.

— Вот-вот. Я Патрика спрашивал, говорит — болеет он…

— Болеет? — помрачнел Бальтазар. — Чертов дурень! Я же ему объяснял все! Болеет! А впрочем, — добавил он легкомысленно, — я в его в возрасте тоже часто болел. Тут главное — не запускать, и все будет в порядке.

— Не понял… Чем это ты болел?

— Известно чем — насморком. Парижским чаще всего. Лишь бы этот олух гусарский не подхватил!

«Тьфу ты! — подумал Феликс и покрутил в голове этот вариант. — Да, пожалуй, это все объясняет. И нечего было так пугаться…»

— Некромантия, — долдонил, как заведенный, Огюстен, — к вашему сведению, есть искусство гадания — то бишь предсказания будущего и вызова духов умерших путем столоверчения. Проще говоря, обычное шарлатанство! Оживление покойников следовало бы называть некроанимацией…

— Сейчас будет самое интересное! — сказал Бальтазар.

— Да заткнетесь вы там или нет?! — сорвался Огюстен и студенты, в темноте да по недосмотру, попытались одернуть своих преподавателей.

— Я, наверное, пойду… — сказал Феликс. — Ты со мной?

— Не, я хочу послушать! Моя любимая часть!

— Ну, валяй… — хлопнул друга по плечу Феликс. Вслед ему доносился уверенный голос Огюстена:

— И как можно называть «черной» магию, в основе которой лежит самая светлая, самая чистая и прекрасная мечта — мечта о вечной жизни? Конечно, существование зомби и вампиров назвать жизнью можно только с большой натяжкой, но по сути своей некромантия преследует самые благие цели…

В то время как Феликс блуждал, точно призрак, по коридорам Школы, снаружи по-зимнему стремительно угасал день. Вечерело; заходящее солнце окрасило сугробы в блекло-розовый цвет, и отпустивший было мороз снова взялся за свое. Косые закатные лучи тускнели в сероватом воздухе, а тот потрескивал и гудел под тугими ударами порывистого ветра. Погода словно еще колебалась: набросить ли на Город кружевное покрывало льдистой неподвижности или хлестнуть наотмашь пургой и метелью?

Ну, а пока силы стихии выбирали очередную кару для осатанелых от выходок зимы горожан, студенты Школы героев устроили практикум по освоению метательного оружия, отрабатывая приемы защиты и нападения на замок мага. В роли замка выступала сама Школа, обороняющиеся занимали позиции у парадного крыльца, атакующие старались прорваться через улицу, а павшие в бою жались к забору городского парка и выполняли роль арбитров.

Рассыпчатый снег лепился плохо, и за каждым брошенным снежком развевался шлейф мелкой и колючей пыли, вследствие чего над проезжей частью улицы постоянно кружилась белая взвесь. Феликс, объявив временный мораторий на ведение боевых действий, переждал, пока снег осядет и степенно пересек улицу, направляясь к остановке омнибуса. Степенность обошлась ему в два попадания снежком между лопаток, и для восстановления авторитета пришлось снять перчатки и тремя точными бросками отправить к парковой ограде тех, кому было невтерпеж возобновить осаду. Студенты взвыли от восторга и ответили ураганным шквалом снежков, и тогда на степенность пришлось наплевать, вприпрыжку улепетывая от вконец распоясавшихся юнцов. Покинув радиус прицельного метания, Феликс погрозил им кулаком, отряхнулся и быстро зашагал к остановке.

Торопиться ему было, в общем-то, некуда, но мороз стоял нешуточный, а одет Феликс был только в короткую куртку-венгерку на волчьем меху. С ужесточением холодов мода сделала очередной поворот на месте, и на улицах снова появились длинные пальто с каракулевыми воротниками, которые считались старомодными еще во времена молодости Феликса, и войлочные шинели вроде тех, что носят гимназисты. К сожалению, пару лет назад Ильза кардинально обновила его гардероб, выбросив все «старье», в том числе и слегка траченную молью, но очень теплую доху, привезенную из Петербурга, и теперь приходилось зябко ежиться и пританцовывать на месте в ожидании обледенелого омнибуса. Манера Ильзы без спросу наводить порядок в его вещах приводила его в бешенство, но как раз бешенство Феликс всю жизнь учился сдерживать…

Омнибус не появлялся. Феликс чувствовал, как мерзнут пальцы ног, и втягивал голову в плечи, чтобы уберечься от ветра. По мостовой шелестела крупчатая поземка. На афишной тумбе, среди многолетних наслоений красочных плакатов и рекламок, трепетала, как вымпел, плохо приклеенная желтая листовка. Феликс, чтобы дать хоть какую-то работу немеющим ногам, прошелся до тумбы и обратно, заложив руки за спину. Потом повторил этот маневр еще раз. И еще… Омнибус по-прежнему не появлялся.

«Хтон знает что такое!» — раздраженно подумал Феликс, и машинально подхватил сорванную ветром листовку. Она тут же прилипла к пальцам, и Феликс, выругавшись, попытался разобрать в густеющем полумраке, что же это за бумаженция?

Отпечатанный на мимеографе кусок дрянной оберточной бумаги призывал всех сочувствующих рабочему делу явиться к семи часам пополудни на площадь Героев, что перед ратушей, и принять участие в демонстрации против нечеловеческих условий труда на фабриках — из чего Феликс сделал вывод, что демонстрация была заказана и оплачена цеховиками. Теперь стало ясно, о каком народном гулянии говорил Сигизмунд. «Разведут костры, сожгут чучело фабриканта и упьются на дармовщину, — вспомнил Феликс подобную акцию, организованную Цехом ткачей позапрошлым летом. — Непонятно только, зачем жандармам понадобилась помощь? Хотя, конечно же, в такую погоду напиваться до беспамятства куда опаснее, чем делать это летом. Видимо, префект испугался, что его молодцы не смогут подобрать всех сочувствующих рабочему делу… Как бы не померзли пьянчужки до смерти. Да и цеховики хороши: тоже удумали, такие гулянья зимой устраивать!»

У остановки зацокали копыта и всхрапнула лошадь, и Феликс, оторвавшись от раздумий, поспешил обратно. Но это был не омнибус, а карета, оборудованная двумя парами полозьев вместо колес, и, очевидно, печуркой внутри, так как над крышей кареты торчала труба и из нее поднимался дымок. Дверь кареты отворилась, выбросив облако пара, и наружу высунулась рябая физиономия Огюстена.

— Тебя подбросить? — дружелюбно спросил он.

«Заманчивое предложение, — подумал Феликс, — но терпеть его разглагольствования всю дорогу? Нет уж, увольте!»

— Спасибо, не надо, — вежливо, но твердо ответил он.

— Точно? У меня тут тепло. И вино есть. А?

Видно было, что Огюстена распирает от желания выговориться и рассказать обо всех сплетнях и слухах, которые он ухитрялся узнавать чуть ли не раньше их появления. У него можно было бы уточнить детали вечерней демонстрации, но Феликс предпочитал узнавать новости из газет: те, по крайней мере, в любой момент можно было свернуть и отложить в сторонку.

— Нет, спасибо, — повторил он.

— Ну, как хочешь! — обиделся Огюстен и хлопнул дверцей кареты. Кучер щелкнул кнутом, лошадь еще раз всхрапнула и сани взвизгнули от соприкосновения с булыжной мостовой. Опасно кренясь на поворотах и высекая полозьями искры из булыжника, карета унеслась вниз по улице.

Феликс стащил перчатку, сунул руку за пазуху, вытащил часы и присвистнул от удивления. Было уже около четырех, и солнце почти совсем закатилось за горизонт. Все вокруг как-то незаметно налилось сумрачной синевой, тени удлинились и расползлись чернильными кляксами, отъедая потихоньку подворотни и подъезды домов, а небо опасно провисло над головой, цепляясь грязными, цвета сажи, бурунами туч за флюгера на крышах домов. Ветер разгулялся вовсю, высвистывая унылую мелодию на печных трубах. Из темноты приковылял старик-фонарщик со стремянкой на плече. Он с кряхтением взобрался на лестницу, отворил стенку фонаря, чиркнул спичкой и повернул вентиль. Пламя забилось, затрепетало на ветру, но старик уже закрыл стеклянную призму, и над остановкой разлился тусклый ржавый свет. Почему-то сразу стало понятно, что омнибуса дожидаться нет смысла, и Феликс, отчаявшись, махнул рукой проезжавшему кэбу.

Как назло, ехать пришлось навстречу ветру, от которого никоим образом не спасали маленькие дверцы кэба, и Феликс забился в угол экипажа, обмотал лицо шарфом и просидел так всю дорогу, лишь однажды глянув в окошко, когда там стали мелькать белые матовые шары фонарей на Троллином мосту. Река была похожа на туго натянутое полотно. У берегов изо льда торчали крепко вмороженные лодки и баржи, а середина полотна была расчерчена спиральными завитушками от коньков. Катание на льду было совсем новой забавой для столичной ребятни, и самые упорные конькобежцы не оставляли тренировок даже после захода солнца, катаясь с факелами в руках. Со стороны это зрелище действительно напоминало какой-то языческий праздник, и если бы не отсутствие друидов и прочих волхвов, Сигизмунд имел бы все основания радоваться своей прозорливости…

Когда кэб подъехал к дому, Феликс сунул деньги в отверстие в крыше, с трудом выбрался наружу и понял, что совершенно окоченел. До двери он почти добежал, но что толку, если Освальд — старый добрый Освальд, который никуда и никогда не торопился — соизволил открыть только через минуту, и Феликс, выбивая зубами дробь и с трудом удерживаясь, чтобы не оттолкнуть верного, но медлительного слугу, с порога окунулся в блаженный аромат дома, тепла и (он принюхался) тушеного мяса с грибами. Поднимаясь по лестнице и на ходу расстегивая куртку, он мысленно пообещал себе, что завтра — а нет, завтра не выйдет… тогда в среду — что за черт, и в среду он занят!.. тогда в воскресенье он обязательно сходит к портному и закажет себе зимнее пальто. А лучше — шубу. «А если Ильза, — постановил он, откручивая до предела кран горячей воды, — еще раз сунет свои шаловливые ручонки в мой гардероб…»

Додумывать он не стал: ванна приняла его в свои горячие объятия, и он, закрыв глаза и откинув голову на специальную подушечку, приступил к процессу отмокания, а вернее даже — отпаривания. От резкой смены температур кости слегка ломило, а онемевшее лицо будто натирали наждаком, но все это было ничто в сравнении с иглотерапией, которой подвергались ступни ног. «И к сапожнику, — вяло подумал он. — Пусть сошьет мне валенки. Если сумеет…»

Выбраться из воды оказалось куда сложнее, чем запрыгнуть в нее. Мышцы будто раскисли, голова потяжелела от пара, и весь он размяк, растворился в горячей воде… Кольнуло сердце — раз, другой, а потом уколы сменились ровной тяжестью, которая мягкой ладонью надавила на грудь, и Феликс, кряхтя, вылез из ванны и закутался в мохеровое полотенце. Он редко позволял себе выпивать до обеда, но сегодня, в терапевтических целях, сделал поблажку: в ящике трюмо под наволочками и простынями была припрятана плоская фляжка со шнапсом, и он хлебнул маленько, отсалютовал фляжкой своему троекратному отражению и скривился от отвращения. Из трельяжа на него глядел растрепанный и неопрятный старик с красными, как у кролика, глазами. «Дожил, — сокрушенно подумал он. — Кошмар!»

Фляжка вернулась на свое место, полотенце улетело на пол, Феликс широко распахнул окно, сгреб с подоконника снег и с фырканьем растер им лицо и грудь. По комнате бритвой полоснул ледяной ветер, и окно было сию же секунду захлопнуто, а Феликс, приплясывая на месте, облачился в домашний пиджак со стегаными обшлагами, слегка лоснящиеся, но крепкие брюки и поношенные тапочки. Он сполоснул ванну, развесил полотенце на змееобразном сушителе (Йозеф, по счастью, с уважением относился к любой идее бургомистра, в том числе — и к отоплению паром), поправил покрывало на кровати, старательно, но быстро причесался, с неудовольствием отметив, что какое-то число волос все же осталось на расческе, сунул руки в карманы пиджака и снова поглядел в зеркало. На этот раз результат оказался более благопристойным: не денди, нет, дворянского лоска и высокомерия не доставало для такой оценки, но по крайней мере, и не престарелый пропойца, а очень даже представительный мужчина…

В таком виде не стыдно было выйти к обеду, что он и сделал, повстречав в столовой первого незваного гостя за этот вечер.