Глава 4

Тысячи маленьких колокольчиков серебряным звоном переливались в голове, порождая мысль, что я все еще жив. Мысль эта, слабая и неловкая, точно младенец, едва пытающийся сделать первые шаги, медленно двигалась по извилинам мозга, отчего-то приводя меня самого в состояние крайнего удивления. Между тем разум неуклонно и безостановочно пробуждался, давая знать о себе калейдоскопом ярких, крутящихся картинок, каких-то обрывков памяти, разрозненных образов, быть может, действительно происходившего, а быть может, порожденного игрой ума.

…Какие-то люди в доспехах, мчащиеся вперед на скакунах, покрытых лазурными попонами с золотыми лилиями, и девушка, коротко стриженная девушка в кирасе, с откинутым за спину кольчужным хаубергом. Она что-то указывает следующим за ней всадникам, кивая на ощетинившихся копьями защитников стены какого-то города. Белое знамя с радугой плещет у нее над головой. Восторженные лица закованных в железо рыцарей вокруг. Десятки глаз, полных любви и надежды. Кажется, я тоже должен быть там. Я точно должен быть там. Надо встать…

Я пошевелил пальцами, с тайным недоумением ощущая, что, кроме мозга и живущих в нем видений, есть еще какие-то части тела и что они, как ни странно, тоже повинуются мне.

– Он пошевелился, – услышал я приятный женский голос.

– Эй, шевалье, ты слышишь, он пошевелился! Да проснись ты, ради бога!

– А? Что? Что ты говоришь?

Голос, произнесший эти слова, был странно знаком. Я точно помнил, что знал его раньше, но, Сакр Дье, я никак не мог вспомнить ни имя говорившего, ни, боюсь, его внешности. Впрочем, попытка открыть глаза пока что не увенчалась успехом.

– Мой капитан, вы слышите меня? – вновь раздался все тот же знакомый голос.

– Капитан, ты слышишь меня? Это я, Лис, ответь!

Так, значит, я капитан. Уже что-то. Впрочем, несомненно, доспехи и оружие я помнил хорошо. И девушку в доспехах я тоже помнил. Помнил этот жест, указующий на ворота крепости. Вот только имя ее…

– Мой капитан! Вы меня слышите?

– Капитан, ты слышишь меня? Это я – Лис!

– Лис, – прошептал я, едва двигая мало послушными губами. – Я слышу.

– Ваше Величество! Мой капитан! Это я, лейтенант ваших пистольеров, – Маноэль де Батц!

«Господи, что происходит?! – прорезалась у меня в голове странная мысль. – „Ваше Величество“, насколько я помню, обращение к королю. Во всяком случае, к капитану обращаются как-то по-другому. Или я не прав?»

– Это я, де Батц! Скажите хоть что-нибудь!

– А где Лис?

– Лис? Арман дю Лис, сьер д’Арк, колонель шевальжеров Барруа? Но, сир, ведь он погиб два года тому назад у Монконтура!

Д’Арк… Ее звали Жанна д’Арк. Ангеран дю Лис, должно быть, был ее братом или мужем. Да, что-то такое было. Мы должны были спасти ее…

– Дю Лис мертв? – прошептал я.

– О да, мой капитан.

– А Жанна?

– Прошу простить меня, Ваше Величество, – слегка обескураженно произнес именовавший себя лейтенантом де Батцем. – Но соблаговолите уточнить, какую Жанну вы имеете в виду?

– Жанну Д’Арк.

– Мой король! – Удивленная пауза затянулась, вызывая чувство неловкости у обеих сторон. – Она… Ее сожгли…

Вот так. Я – король. Вернее, король и капитан. Если де Батц об этом говорит – вероятно, так оно и есть. С чего бы ему меня обманывать! Но ни мне, ни дю Лису не удалось ее спасти. Ее сожгли… Странно. А мне казалось, что мы ее освободили.

– Давно?

– С позволения сказать – еще до рождения моего деда.

– Очень странно. Это было как вчера.

– Капитан, блин, отзовись! Отец родной, я знаю, что ты жив!

– Увы, Маноэль, я слышу голос с того света. Бедняга дю Лис зовет меня. Но разве я действительно отец ему?

– Да что ты морочишь бедняге голову! – Женский голос властно прервал нашу беседу. – Не видишь, что ли? Он бредит. Еще бы – так по голове шандарахнуло! Хорошо – каска крепкой оказалась.

Я понемногу приходил в себя и даже, к немалому удовлетворению, смог открыть глаза. Но, сколь не силился, не мог вспомнить ни лица, ни голоса блюстительницы моего покоя. Свет масляной лампады, едва разгонявшей сумерки каморки, где я находился, являл взору склонившихся над моим распластанным телом сиделок: миловидную женщину лет тридцати в одной рубахе, под которой явно прорисовывались тяжелые груди, и широкоплечего усача, одетого чуть более своей подружки, но при шпаге.

– Вам бы следовало подкрепиться, – критически оглядывая подопечного, произнесла девица. – Я принесу вам крепкий куриный бульон.

Она поднялась и, сделав несколько шагов, скрылась за дверью. Стоило ей отворить задвижку, как из помещения по ту сторону стены до моего слуха явственно донеслись хохот, нестройное пение и веселые женские взвизги.

– Где я? – с трудом прошептал я, когда мы остались одни.

– В «Шишке», мой капитан! – отрапортовал де Батц.

– Где?! – пытаясь собраться с мыслями, переспросил я.

– В «Шишке». В борделе.

Я закрыл глаза. Так: я король и капитан, я не смог спасти Жанну д’Арк и, по всей видимости, своего сына Ангерана дю Лиса, чей голос теперь настоятельно требует у меня ответа. С этим более-менее все ясно, но, Сакр Дье, что я делаю в борделе?

Голос звал настойчиво, и я, как ни пытался, не мог отогнать слов, звучавших у меня в голове. Навязчивый морок раз за разом призывал к ответу. Это было невыносимо, и все же мне ничего не оставалось, как смириться с неизбежным. Я мученически постарался не обращать внимания на присутствующий в голове голос и вновь обратился к де Батцу:

– Мано! Что произошло? Почему я здесь?

– После того, мессир, как мы расстались, я отправился выполнять ваш приказ. Потом – этот взрыв. Слава богу, в правом крыле…

В моей голове из каких-то неведомых омутов всплыл странный образ: длинная серовато-серебристая металлическая поверхность, похожая на огромный меч. На ней посередине – ящик с большущим крестом впереди. Этот крест вращается с огромной скоростью, и вдруг– бах! – и все рассыпается на куски.

– А фюзеляж? – Я произнес это слово, с удивлением понимая, что не помню его смысла. Однако к крылу это имело прямое отношение – это точно.

– Фюзеляж? А! Фузеляры! Многие погибли, но большая часть спаслась. – Он наклонился ко мне и прошептал едва слышно: – Я велел им забрать как можно больше дворцовых сокровищ и пробираться в Понтуаз. Они должны ждать нас там. Так вот, – продолжил мой лейтенант, – когда все взорвалось, парижане в ужасе бросились бежать, понимая, что теперь кара небесная постигнет каждого, кто поднял оружие на священные устои. – Мано назидательно поднял вверх указательный палец, должно быть, сам искренне веря произносимым словам. – А я взял десяток молодцов и отправился искать вас. Искал, значит, искал… Вокруг все горело, рушилось, разваливалось. Слава богу, какой-то лакей сказал, что видел вас в Малой Гардеробной. Я бросился туда – а там вы и покойный король Карл. Ума не приложу – зачем вам понадобилось его убивать?!

От неожиданности я попытался сесть, но без сил рухнул на подушки.

– Я убил короля Карла?!

– Верно, мой капитан.

– Седьмого?

– Что вы, мессир! Девятого.

Яркая картинка, точно взрыв, вспыхнула в моем мозгу: король с багрово-землистым лицом в распахнутой шелковой рубахе, его искусанные до крови губы складываются в хищную ухмылку. А дальше – взрыв, дым, пламя, летящие каменные обломки… Король, пытающийся вытащить меня из-под разрушенной колонны… да, если это не очередная игра моего больного воображения – значит, так оно и было. Я лежал под обломками колонны, и король пытался меня вытащить.

– Мано, я не убивал короля.

– Мессир, когда я вас нашел, он лежал рядом с вами, с пробитой грудью. И в ране его был ваш кинжал.

– Даже если это так – я не убивал его.

– Увы, мой капитан. Быть может, это действительно верно. В конце концов, не мое дело вмешиваться в распри королей. Но, пуп Господень, пронзенное тело Карла и вас рядом с ним видели десятки человек. Как я слышал, кое-кто из них утверждал, что вы ссорились с ним незадолго до взрыва. Вас ищут по всей Франции как цареубийцу и мятежника. За вашу голову назначена награда. Пятьдесят тысяч ливров.

– Проклятье! – пробормотал я. – Мало того, что у меня отшибло память и в голове разговаривает какой-то мертвец, так вдобавок меня еще и травят, как лису, за убийство, которого я не совершал.

– Не беспокойтесь, мой капитан. Здесь вы в безопасности. Никто не станет искать короля Наварры в борделе мамаши Жозефины. К тому же здесь поблизости – дюжина гасконцев, готовых удавить самого Папу Римского кишками Лютера – лишь бы не дать вас в обиду. Так что набирайтесь сил, а там – глядишь, шум поуляжется.

При этих словах в комнату вошла давешняя подружка моего лейтенанта, неся в руках ароматно пахнущую, объемистую кружку, над которой поднимался густой пар.

– Эй, Мано! Что ж ты, сукин сын, заговариваешь своего приятеля! Хочешь, чтобы у него случилась головная лихорадка, чтоб мозги у него закипели? Иди-ка лучше вниз, выставь за двери одного пьяного наглеца. Он решил, что может получить здесь кое-что без монет. Так покажи ему, что именно! А вы, сударь, выпейте этот бульон, вам он сейчас весьма кстати.

День ото дня мне становилось все лучше. Матушка Жозефина, хозяйка борделя на улице Пон-Вьё, лет пятнадцать тому назад начинала свою карьеру, следуя маркитанткой за королевским полком, и, как видно, знала толк не только в высоком искусстве любви, но и в грубой науке врачевания. Все, что касалось ран, ушибов, переломов, ожогов – словом, всего того, с чем приходится сталкиваться в военном лагере после боя, – было для нее делом привычным и обыденным. Травяные настои, примочки, наваристые куриные бульоны восстанавливали мои силы буквально на глазах.

Память по-прежнему возвращалась кусками, порождая порой ярчайшие картины событий, свидетелем которых я никак не мог быть. Я не мог освобождать из английского плена Жанну д’Арк, но точно помнил ее лицо и голос. Помнил сражения, отгремевшие сотни лет тому назад. Я никак не мог странствовать в Святой земле, отвоевывая у неверных Гроб Господень, но перед глазами моими частенько вставал образ императора, вещающего что-то толпе замерших прелатов у разверстых ворот Иерусалимского храма.

Быть может, моя бессмертная душа, как утверждали некоторые ученые мужи, не попадала в чистилище после смерти, а странствовала? И по сей день странствует, переселяясь из тела в тело? Таким образом я вижу прежние свои жизни. Но я не мог вспомнить ни имен ученых богословов, говоривших о таком вот переселении душ, ни, что хуже всего, своей роли во всех тех историях, которые мне порой виделись. А еще иногда в моем возбужденном мозгу всплывали видения уж совсем странные: я видел людей, летящих в небе на больших белых парусах, железные кареты с пушками, много более совершенными, чем наши. А еще в памяти воскресали образы людей в перьях, слушающих седовласого оратора с посохом, вокруг которого обвилась огромная змея.

Эти странные воспоминания изводили меня не хуже, чем голос дю Лиса, время от времени требовавший активизировать какую-то связь, настаивавший, чтобы я не предпринимал ничего необдуманного, и утверждавший, что он все равно найдет меня.

Вначале я пытался делиться своими странными ощущениями с верным де Батцем, но они доводили моего друга до такого суеверного ужаса, что я почел за лучшее держать свои беды при себе.

Однако время шло, и оставаться в гостях у Жозефины становилось небезопасно. Имевшееся в наличии золото подходило к концу, и единственным способом пополнить его запас была продажа прихваченных во дворце драгоценностей. Как говорится, война сама себя кормит. Но сколько ни дали бы за них ростовщики – шанс, что деньги не пойдут впрок, был более чем высок. Ищейки Паучихи шастали по Парижу, точно тараканы по столу с объедками, выискивая тех, кого можно было покарать, свалив на их головы всю вину за произошедшее. Я в этом списке стоял первым. Уже были повешены мсье де Ту, обезглавлен родственник Гизов, их ярый сторонник и активный участник «Парижского мятежа» герцог Омальский и несколько десятков вельмож рангом пониже. Уже бежал из Парижа Генрих де Гиз, и его роскошный особняк в квартале Маре был передан в казну, как и имущество его братьев, найденное в столице и ее окрестностях.

Удар по Лотарингскому дому был довольно силен. Теперь наступала пора королевского дома Наварры, то есть в первую очередь моя. Оставаться дольше в Париже было невозможно. Как ни скрывайся я в этих стенах, рано или поздно ищейки все равно выведали бы место нашего убежища, и ни де Батц, ни дюжина гасконцев, готовых безропотно отдать жизнь за короля, не спасли бы меня от «праведного гнева» Черной Вдовы. К тому же прославиться под именем государя, всю жизнь укрывавшегося от опасности в борделе «Шишка», что на улице Пон-Вьё, мне вовсе не улыбалось.

– Сир! – однажды вечером начал бравый гасконец, в час когда хозяйственная Жози устраивала ревизию заработанных девицами монет и потому не крутилась близ красавца лейтенанта. – Пора уезжать из Парижа.

– Верно, Мано.

– В Понтуазе нас ожидает пять дюжин пистольеров, с ними еще до сотни тех, кто сражался вместе с вами в Лувре. Я посылал человека, сегодня он вернулся с сообщением: солдаты будут ждать не более двух недель. Им приходится скрываться, а деньги на исходе. Если мы не появимся, они попросту разбредутся кто куда.

– Значит, за это время нам нужно выбраться из Парижа.

– О да! – радостно подхватил мой помощник. – Наш отряд невелик – не более двух сотен, но это испытанные бойцы. Они будут рады служить под вашим знаменем.

– О чем ты говоришь, Мано? Разворачивать стяг Наварры здесь, не имея под командой даже эскадрона, – это самоубийство!

– Мы можем уйти в Гасконь и собрать там армию, сир.

– Можем, – вздохнул я. – Но без помощи Испании или Англии у нас вряд ли получится навербовать более пяти полков пехоты и двух кавалерии. Этого тоже мало для войны с Францией.

– Англия за морем. До нее надо добраться. К тому же туда должен ехать кто-то, способный убедить их королеву дать денег и послать флот. А Испания, прошу простить меня, Ваше Величество… Но ведь вы же гугенот. Король Испании никогда не станет вести переговоры с гугенотом.

– Я – гугенот?! – Этот вопрос вырвался у меня помимо моей воли и, похоже, изумил отважного лейтенанта.

Со времени моего возвращения к жизни вопрос, отношусь ли я к лагерю католиков или же их непримиримым врагам-гугенотам, честно говоря, не тревожил меня нисколько. И вот теперь он встал со всей остротой.

– О да, мессир! – проговорил удивленный де Батц. – Вы глава гугенотской партии, мой капитан.

– Да? Тогда почему я не помню ни одного псалма?

– Сие мне неведомо, государь. Я вполне был удовлетворен тем, что за всех наших ребят молитвы Господу возносил наш эскадронный капеллан, царствие ему небесное. Светлая душа. Там, в Лувре, рубился до последнего, пока его алебардой в спину не ткнули. – Он печально вздохнул, на минуту задумываясь. – А то вот еще можно двинуться в Ла-Рошель. Там, правда, католиков не любят, ну да вы меня и ребят не выдадите. Ну а мы с вами – и в огонь, и в воду! Поговаривают, что в Ла-Рошели ваш кузен, принц Кондэ, уже войска собирает. Так, может, туда?

– И по дороге в Ла-Рошель, – поморщился я, – и по дороге в Гасконь нас будут искать, как нигде в другом месте Франции. Кроме того, почему-то мне кажется, что я не в самых добрых отношениях с кузеном Кондэ. Не думаю, чтобы он обрадовался моему приезду. Пока одно ясно точно: из Парижа самое время убираться. И вот еще что. Если я не убивал короля Карла IX – а я готов отдать голову на отсечение, что я его не убивал, – значит, его убил какой-то негодяй, желающий приписать мне смерть государя. Что бы ни случилось, я обязан распутать это дело. Имя короля Наварры не должно быть запятнано обвинением в подлом цареубийстве. А потому, будь добр, послушай, что говорят на эту тему на рынке, в коллежах Сорбонны, у девиц… Где и что сейчас Екатерина, Генрих Анжуйский, Алансон, Гиз, моя супруга Марго и прочие мои родственнички.

– Слушаюсь, мой капитан!

За дверью послышались быстрые шаги хозяйки, должно быть, заскучавшей без лихого гасконца, и я приложил палец к губам, давая знак прекратить наш военный совет.

С этого дня, к немалой печали гостеприимной хозяйки «Шишки», мы начали подготовку к отъезду. Для начала мой верный соратник, прикидываясь простецким искателем удачи из Прованса, обошел все городские ворота, спрашивая, нельзя ли устроиться где-нибудь стражником. Но южный говор Мано заставлял парижан настораживаться, и, невзирая на уверения в полной преданности канонам католической церкви, ни один цеховой старшина, возглавляющий отряд местной стражи, не пожелал взять к себе чужака. И все же сказать, что преданный гасконец зря стаптывал сапоги, было нельзя. Результат, хотя и неутешительный, имелся.

Воодушевленные посулом высокой награды, стражники перерывали повозки, выезжающие из города, заставляли нищенствующих монахов снимать капюшоны у крепостных ворот. Даже поднимали кончиками алебард колпаки прокаженных, возвращающихся с убогой милостыней в приют Святого Лазаря, находящийся по ту сторону новых стен Карла V. Если бы они могли знать, сколько стоит голова словоохотливого простака, потягивающего дешевое вино из оплетенной бутыли и распространяющего вокруг неперебиваемый запах чеснока, вероятно, бдительные стражи сей же миг оставили бы в покое монахов, торговцев и прочий прохожий люд и гнались за Мано через весь город. Но мысль об этом даже не приходила в их головы. В самом деле, не мог же так просто разгуливать по Парижу человек, голова которого оценена в доход с хорошего баронства.

Работу Мано все-таки нашел: возчиком в той самой скорбной лечебнице Святого Лазаря. Правда, для этого пришлось изрядно уменьшить остававшийся у нас запас монет, но зато теперь в распоряжении будущих беглецов имелась повозка, запряженная двумя справными мулами, огромная бочка для воды, бочонки поменьше, множество высоких корзин для провизии и возможность каждый день выезжать из города и въезжать обратно. На эту бочку у нас были особые надежды. В нужный момент в ней предполагалось поставить второе дно и тем самым превратить повозку в королевскую карету. В корзинах и бочонках, меж овощей, фруктов и свежего мяса, мы надеялись спрятать оружие пистольеров, личного эскорта Моего Величества, по-прежнему околачивающихся по тавернам и борделям улицы Пон-Вьё.

День сменялся днем, приближая намеченную дату нашего побега. Каждое утро Мано отправлялся в скорбный дом своих нанимателей. Затем, с дневной выручкой прокаженных, на рынок и обратно, с продуктами, вином и водой. Стражникам ворот Сен-Дени уже успел примелькаться разбитной возчик, непременно останавливающийся, чтобы угостить охрану чаркой-другой «казенного вина» и ломтем жареного мяса. Мано сыпал прибаутками, расточал добродушные улыбки направо и налево, и немудрено, что скоро был в доску своим для бдительных стражей. Между тем новости, привозимые им каждый вечер, заставляли серьезно задуматься.

В Ла-Рошели, где до недавнего времени стоял с войском один из славнейших полководцев гугенотов де Ла Ну, прозванный «Железной Рукой» после того, как умелые механики заменили раздробленное пулей запястье механическим протезом, по слухам, прибыл принц Кондэ, злобный коротышка, ненавидящий, кажется, все живое. Сейчас он пылал ненавистью, точно плавильная печь. Отсидевшись во время августовского погрома во дворце своего преисполненного благочестием дядюшки – кардинала Карла Бурбонского, лишь только спала волна бессмысленной резни, он бросился бежать подальше от столицы под охрану солдат де Ла Ну и наемников, приведенных из Германии графом Вильгельмом фон Фюрстенбергом. Правда, после побега Кондэ в столице осталась его жена Мария, тут же торжественно взятая под стражу еще не коронованным королем Генрихом III, к вящей радости обоих, ибо только немой в те месяцы не говорил о бурных перипетиях романа принца Генриха Валуа и дочери герцога Неверского, красавицы Марии. Оттого что теперь малый рост Кондэ компенсировался ветвистыми рогами, ярость заядлого гугенота становилась еще большей. Впрочем, мое положение было ничем не лучше.

Как утверждали злые языки записных доброжелателей, моя собственная супруга Марго в данный момент находилась в Шалоне, в компании со своим давним любовником Генрихом де Гизом, также собирающим полки Священной Лиги для борьбы с еретиками, то бишь нами. Будь у меня время и возможности, я бы не преминул отплатить обидчику той же монетой, обольстив супругу самого Гиза, мадам Екатерину, младшую сестру нынешней фаворитки короля, но времени не было.

К тому же вопрос оставался неразрешенным: кто-то из сторонников одной из вышеуказанных сил решил отделаться от меня весьма занятным образом – прикончив моим кинжалом законного короля. Интересно, кто? Человек Генриха Анжуйского, желающий поскорее добыть престол для своего господина? Сторонник Гиза, пытающийся таким образом отсечь от древа Капетингов, как ему представлялось, лишние ветви? Да и тот же Кондэ мог послать убийцу расправиться с главой Католической партии. А уж тот, пользуясь случаем, и для своего хозяина решил местечко расчистить. В конце концов, насколько я помню, и матушка Екатерина, всемогущая Паучиха, к своему старшему отпрыску особой любви не питала. А вот Генрих Анжуйский – тот у нее любимчик. Еще совсем недавно его звали королем в Речь Посполитую, и Карл, с его сочащейся сквозь кожу кровью, умирающий, но упорно не желающий поступаться даже крохами собственной власти, был полностью за это, назло своей матери.

Стоп. Речь Посполитая. Что-то у меня было с ней связано… Кажется, я вел с ней переговоры… Или должен был вести?.. Не помню. Ладно, об этом потом.

Вернемся к бедняге Карлу. Хуже всего, если его ткнул кинжалом кто-то из собственных придворных, мстя за никому не ведомую обиду. Тут уж точно не найдешь, как ни ищи, – разве что сам когда сознается.

Занятый этими мыслями, я не заметил, как в комнату тихо вошел Мано де Батц в нескладном костюме возчика. Я удивленно посмотрел на друга. Обычно, когда он шел по коридору, его было слышно и внизу – в зале, уставленном столами, и в комнатах девиц. Теперь Мано стоял, потупив взор и комкая в руках войлочную шляпу.

– Что-то случилось? – спросил я насторожено.

– Мессир, – с видимым трудом выдавил лейтенант. – Тут такое дело…

Он тяжело вздохнул и махнул рукой.

– Да что стряслось?

– Да тут вот это… – Он вновь тяжело вздохнул.

– Толком говори, – нахмурился я.

– Ваше Величество, – он свесил голову еще ниже, – это моя вина. Казните меня, как пожелаете.

– Сакр Дье! За что?!!

– У нас повозку украли… – выдохнул гасконец.