Два часа дня. Самое выгодное время — уж кто-кто, а Людмила Аркадьевна знала это очень хорошо. В утренние часы люди спешат на работу, не замечая ничего на своем пути. Разве можно с такими работать? А в вечерний час пик они торопятся домой — замотанные, усталые, на контакт идут плохо, а машинально прихваченную у распространителя листовку скорее всего выбросят в первую же попавшуюся урну. Да и когда это листовка помогала? Нет, без личного общения, без доброжелательного внимания, приветливого тона и готовности слушать ничего не получится.

Два часа дня — время неудачников.

«Нет, — сразу же поправила себя Людмила Аркадьевна, — не неудачников, а просто неустроенных, людей, еще не нашедших своего места в жизни».

Если с самого начала думать о них, как о неудачниках, никакого контакта не получится. Кто же захочет добровольно признать себя бездарностью? В своих бедах люди склонны винить кого угодно, клянут судьбу-злодейку, которая то и дело вставляет им палки в колеса, тяжелые времена, общую ситуацию, но только не себя.

Или «кому сейчас легко?», или «это у меня от деда, тоже, говорят, пил изрядно».

По собственному, теперь уже немалому, опыту Людмила Аркадьевна знала: после двух все они выходят на улицу. Мелкие клерки из дышащих на ладан фирм и фирмочек — купить на обед безвкусную сосиску из сои и крахмала в соседнем ларьке, домохозяйки из неудачных семей и одинокие разведенки — в магазин. А еще: отставные военные, безуспешно обивающие пороги высоких кабинетов, бывшие инженеры, подрабатывающие грузчиками и подсобными рабочими, пенсионеры…

Все они были ее клиентами.

Угадать их в толпе легко: они редко спешат, не говорят по мобильным телефонам на ходу и почти никогда не смотрят на часы. Им некуда опаздывать. А со временем Людмила Аркадьевна научилась угадывать по лицам и поведению людей тех, кто ГОТОВ. Готов принять Истину. Кто дошел в своей жизни до самой крайней точки и почти смирился с вечными неудачами.

Благодатная почва.

Сегодня Людмиле Аркадьевне выпала смена у южного выхода станции «Октябрьское поле». Она спустилась в метро, проехала две остановки до «Тушинской», потом вернулась обратно. Людмила Аркадьевна всегда так поступала, если Наместник, как сегодня, отправлял ее на послушание в метро. Ей казалось, что для начала очень важно слиться с толпой, разделить ее на отдельных людей, прочувствовать мысли и чаяния каждого.

Когда сестры спрашивали, как же у нее так ловко все получается, она гордо именовала это «своим методом».

Со времени ее Обращения прошло уже более трех лет, Людмила Аркадьевна давно забыла грязь и низменные желания мирской жизни, но для того, чтобы беседовать с будущими братьями на равных, сопереживать им, открыть дорогу к Сверкающему Престолу, приходилось возвращаться назад в прошлое. Вспоминать себя: ту, забитую мужем, Людочку, дважды неудачную мать, неухоженное существо неопределенного пола. Она подрабатывала помощницей диспетчера в районом ДЭЗе — зарплата смехотворная, конечно, но все-таки какая-никакая работа. И занятость неполная: Людочка уходила домой уже часа в четыре, чтобы успеть прибраться до прихода мужа и хоть что-нибудь приготовить. Трезвым он, бывало, даже хвалил ее стряпню, впрочем, трезвым он возвращался нечасто.

Дорога к подъезду петляла через чахлый дворовый скверик. Людочка старалась проскочить его как можно быстрее, втянув голову в плечи, не отвечая на приветствия. Спину жгли сочувственные взгляды, и ей даже не надо было напрягать слух, чтобы услышать жалостливое:

— Людка-то с третьего этажа, смотри как хромает. Не иначе муж опять приласкал. Бьет и бьет ее, бедную, и никакого сладу с ним нет. Катька… ну, которая в булочной работает, ты ее знаешь… так она через стену от них живет — говорит, почитай, каждый вечер шум, крики, скандал.

— И чего Людмила от мужа не уйдет?

— А куда ей податься-то теперь? Годы уже не те, сама посмотри — мымра, какой мужик на такую засмотрится? А тем паче — замуж возьмет. Лучше уж так, хоть на семью похоже. Людка одета, обута: Виталий по нынешним временам неплохо получает. Хватает не только на бутылку, кое-что и семье достается.

Соседки одновременно сочувствовали Людочке и радовались. Все познается в сравнении. И своя собственная жизнь уже не кажется такой беспросветной, когда рядом есть кто-то, чья судьба совсем уж незавидна. Можно и пожалеть вслух бедняжку, радуясь про себя: «Ох, слава Богу, у нас с Игорем не так! Он, конечно, тоже не подарок, но все-таки…»

Сготовив нехитрый обед, Людмила Аркадьевна каждый вечер со страхом ждала негромкого скрежета проворачиваемого в замке ключа. Как ни странно, она хотела и одновременно боялась двух взаимоисключающих вещей: чтобы муж вернулся домой какой ни есть — пьяный, трезвый, — лишь бы вернулся, и чтобы убрался, наконец, к чертовой матери, спился, получил свое в пьяной драке, ушел к другой. Если, конечно, существовала на свете вторая такая же дура.

А еще Людмила Аркадьевна боялась зайти в комнату сына. Она вообще старалась не смотреть на него. Она знала, что увидит — расширенные зрачки, опухшие веки, ссадины на руках… А еще были окровавленные комки ваты, которые она то и дело находила в ванной.

Спросить Людмила Аркадьевна так и не решилась. А мужу уже давно было все равно. Когда Олега второй раз за месяц увезли на скорой, Виталий даже не вышел спросить, что случилось.

Сына определили на принудительное лечение в наркодиспансер.

Этот удар едва не стал для Людмилы Аркадьевны роковым. Слава Ему, Предвечному, Пребывающему Вовне и Навсегда, что Единственный — да воссияет Благодать на пути его! — встретил Людмилу Аркадьевну именно тогда. У самой последней грани, когда человек либо впадает в покорное тупое оцепенение и просто тянет лямку до самой смерти, страстно желая ее, либо шагает в окно.

Людмила Аркадьевна заняла привычное место у гранитного парапета, чуть справа от выплескивающегося из дверей метро людского потока. Склонила голову, помолилась про себя, прося Его защитить от греховной гордыни и — со страхом и надеждой — от гнева Наместника. В последнее время Единственный все чаще хвалил ее, даже ставил в пример другим сестрам, но Людмила Аркадьевна так же как и раньше боялась его до дрожи в коленках. Вглядываясь в лица, она старалась не упустить того, кто, может быть, уже сегодня готов к встрече с Вечной Истиной.

Работы на сегодня оказалось не так уж много. Отвезти документы в налоговую, доставить постоянным клиентам на Песчаную новые образцы, разослать десяток заказных писем. К половине второго Ильичев освободился. Позвонил в контору, справился: нет ли чего-нибудь срочного? Секретарша Ирочка сухо отбарабанила:

— Спасибо, Алексей, вы на сегодня больше не нужны. Завтра, как обычно, подъезжайте к десяти, — и, не успел он ничего сказать, повесила трубку.

Наверное, надо было радоваться неожиданному выходному, съездить в зоомагазин — посмотреть растения для аквариума. Давно собирался, да все никак. Или заехать к маме, в очередной раз подлатать старенький «Рекорд», стоически выслушать местные сплетни. Выбраться в Бутово удавалось нечасто: новая работа отнимала все силы. Все-таки нелегко в таком возрасте мотаться по городу, как взмыленная лошадь.

Кто бы мог подумать, что он, ведущий инженер НИИ Приборостроения станет обычным курьером? Нет, конечно, в ведомостях по зарплате его должность называлась вполне цивильно: экспедитор. Только суть не меняется — курьер, сиречь мальчик на посылках. В пятьдесят четыре года, а? Смех сквозь слезы. Вон недавно собирались всем курсом на тридцатилетие окончания альма-матер — родного МИРЭА, — так постеснялся рассказать, кем сейчас работает. Мужики с курса устроились кто как мог, некоторые получше, некоторые похуже, но уж не курьером, конечно. Генка Карпов — руководитель отдела в «Сименс — Восточная Европа», у Игорька Уманова свой автосервис, Димка Пелагиев инспектирует стройобъекты в какой-то из московских префектур, а он… Хотел смолчать, но Генка не дал отсидеться в стороне:

— Ильич, а ты на кого пашешь? На дядю, себя или родное государство?

Пришлось соврать. Ильичев промямлил что-то, насчет крупной отделочной компании, где он работает главой целого отдела.

Поверили и отвязались. Нормально, мол.

Не мог же он сказать, что отличный радиоинженер, «краснодипломник», без пяти минут лауреат Ленинской премии за оригинальный проект локации искусственных объектов в ближнем космосе… он, Ильичев, развозит по сверкающим супермаркетам каталоги и новые образцы плитки. А потом, возвращаясь в убогую конуру на Бауманской, с грустью созерцает треснувший, попятнаный ржавыми потеками и грибком кафель советских времен. Прекрасно понимая: на ремонт денег не будет уже никогда. Ильичев и правда числился по штату начальником экспедиторской службы. По бумагам у него имелись даже какие-то подчиненные. Человек пять, а то и больше. Только никого из них Ильичев ни разу и в глаза не видел. «Мертвые души» позволяли конторе списывать часть прибыли на якобы зарплату. Больше они ни на что не годились. Несуществующие курьеры не могут развозить документы и доставлять образцы.

Настроение быстро портилось. Ильичев остановился у палатки, рассеяно пробежался взглядом по полкам. Пиво, соки, дешевая водка, сигареты. У самого окошка — плакатик «Шаурма. Одна порция — 30 рублей».

Ильичев нашарил в кармане смятую пачку «Магны», закурил. Сигареты пока еще были.

А то и правда, купить упаковку берлинских печешек — маминых любимых — да рвануть в Бутово. Может, хоть там удастся забыть те слова и сухой, официальный тон.

«Вы на сегодня больше не нужны».

Получается, это все, на что он годен — развезти пару бумажек. Ни на что больше. Зачем вгрызался в электротехнику до потемнения в глазах и голодного обморока, сидел в машзале, почти безнадежно испортил зрение… Зачем? Если девятнадцатилетняя кобылка, секретарша, по сути — самое подчиненное существо во всей конторе, с легкостью решает за него: нужен он или нет? Не вальяжный директор, не толстый, заносчивый вице, не фонтанирующий идеями зам по рекламе, а секретарша. Длинные ноги, изящный носик, жвачка, минимум мысли… Единственная мечта — подцепить мужика побогаче. Из высшего эшелона.

Так вот кто у него сегодня начальник. И никаких перспектив подняться выше. Переучиваться поздно, а в предприимчивости молодые зубастые менеджеры дадут ему не сто, а все двести очков вперед.

Только мама еще и осталась. Она одна не сдается, надеется на что-то, верит в сына.

— Славик, не переживай. Я вчера смотрела телевизор — новый президент обещал выделить много денег на науку. В полном объеме. Восстановят вашу лабораторию, призовут тебя на старое место.

«Только меня и призовут. Больше некого. Наши все давно уж разъехались. Кто в Штаты, кто в Израиль. Даже Кенгуров — и тот уехал. Бездарь бездарем, а тоже, говорят, пристроился. Один только я остался. Неизвестно зачем. Думал, все исправится, дурак. И где я сейчас? Подай-принеси… И вряд ли что-то теперь изменится. От лаборатории ничего не осталось, корпус под мебельный салон сдали, да и патенты давно проданы».

Маме он тогда ничего не сказал. Зачем ее расстраивать? И так здоровья немного, еле ходит почти. Да и не к кому. Подруги — кто переехал, кто умер… даже поболтать не с кем. Одна отрада — приезды сына.

Ильичев прикинул свои возможности, мысленно перебрал немногочисленные купюры в кошелке. Может, еще на пачку хорошего чая хватит?

— Эй, друг, ты покупаешь или нет? Всю витрину загородил! Берешь чего — давай, говори. Или отваливай.

Из дверей палатки вылез всклокоченный продавец, в упор смерил недобрым взглядом.

— Товар смотрю, — ответил Ильичев спокойно.

— Ну так быстрее смотри! Мешаешь же…

Дверь с треском захлопнулась. Тонкие стены палатки не смогли заглушить ворчания продавца:

— …как всегда, <…>! Придет какой-нибудь урод, полчаса смотрит, выбирает, а потом купит какую-нибудь хрень за пятерку. Пользы, как от козла, а гонору, <.„>! «Товар смотрю», мать его! Да видно же, что больше сотки никогда за душой не водилось! Чего выбирать-то! Бери свою чекушку и проваливай! Пьянь никчемная!

Ильичев почувствовал себя так, будто на него выплеснули ушат помоев.

«Да катись оно все к чертовой матери!»

Он достал потрепанный кошелек, пересчитал купюры.

«Пошли они все! Уроды! Суки и уроды! Век бы этих морд не видеть!»

— Ну? — требовательно спросил продавец.

— Водки дай! «Гжелку».

«Подождет мамочка. В начале месяца приезжал, и то радость. Хватит!»

Продавец глумливо ухмыльнулся, сунул в окно бутылку, горлышком вперед. Небрежно швырнул перед покупателем горсть мелочи — на сдачу.

С трудом подавив желание скрутить пробку и отхлебнуть прямо здесь, Ильичев запихнул «Гжелку» в карман и, не оглядываясь, пошел к метро.

«Пусть немцы сами свое печенье жрут! — с ненавистью думал он. — Сытые, откормленные…»

Перед входом в метро он снова почувствовал желание выпить. Здесь и сейчас. Чтобы уж сразу. Домой веселее ехать, хоть от уродов всяких воротить не будет.

На эту женщину он поначалу не обратил внимания. Про таких говорят — «в любой толпе из ста сотня». Стоит себе у парапета, раздает какие-то листовки. Рекламу, наверное.

Тоже, видать, из неустроенных, раз в таком возрасте на студенческую работу подписалась.

Вдруг, совершенно неожиданно для него, женщина сделала шаг вперед и мягко, но настойчиво придержала Ильичева за руку:

— Простите, вам нехорошо?

Он вздрогнул. Пригляделся — невысокого роста, аккуратно прибранные в пучок седеющие пряди, мешковатая, но чистая и выглаженная юбка. Но на ее лице выделялись глаза.

Чистые, освещенные изнутри каким-то особым светом, все понимающие… Почти как у мамы.

— Спасибо, я… — совершенно неожиданно для себя сказал Ильичев. Хотел грубо оборвать ее, но раздражение постепенно сходило на нет — и передумал. На секунду даже испугался: ведь мог же сказать что-нибудь обидное. Слава Богу, сдержался.

— Я вижу, у вас случилось какое-то несчастье. Вы просто места себе не находите. Может, я смогу вам помочь?

— Понимаете, я хотел сегодня поехать к маме — выдался свободный вечер. Но… На работе послали… да еще этот продавец…

Женщина осторожно взяла Ильичева под локоть, потянула за собой.

— Расскажите мне все. Не бойтесь. Меня зовут… — на мгновение ему почудилась маленькая пауза, будто она привыкла именовать себя по-другому, — Людмила. Люда. А вас?

— Ярослав…

— Разрешите мне вам помочь, Ярослав.