Пролог

В день моей смерти стояла до чрезвычайности промозглая погода. Мышиного цвета туман клубился над городом, но не опускался вниз, вобрав в себя лишь верхушки высотных зданий. Только изредка щупальца его крадучись тянулись вниз, но, чуть коснувшись земли, тотчас растворялись, словно рассеянные некой волшебной силой. Остатки снега на крышах и газонах, и без того грязные, взопрев под этой гигантской периной, налились талой водой. Цвет их всё более и более приближался к чёрному. Водосточные трубы извергали такие водопады, какие не увидишь и при ином летнем ливне. В такую погоду никуда идти не хотелось. Нет, никаких предчувствий, ничего мистического! Просто выходить из тёплой квартиры и погружаться в эту туманно-моросную взвесь было, как говорит нынешняя молодежь, «в лом». Но куда же деться от забот наших суетных! Я вздохнул, извлек из помятой пачки и сунул в рот сигарету, поднял воротник курточки и вышел из подъезда своего дома.

Подвели меня дурная привычка курить на ходу и дешёвая китайская зажигалка. В задумчивости шагая по знакомой дороге, я почти автоматически достал зажигалку и, поднеся к сигарете, чиркнул колёсиком. Однако язычок пламени не появился. Чиркнул ещё раз – тот же эффект. Последующие попытки тоже не привели к успеху. А курить хотелось. Я остановился и потряс зажигалку. Чиркнул – не горит. Потёр в ладонях, опять чиркнул – снова не горит. Вот тут-то всё и случилось.

На поминках такую смерть штампованно называют нелепой и преждевременной. Насчёт преждевременности – не нам судить, а вот насчёт нелепости полностью соглашусь. НЕ ЛЕПО, не красиво. Да и какая уж тут красота, когда с высоты пятиэтажного дома на тебя сваливается огромный снежно-ледяной массив, многократно утяжелённый пропитавшей его влагой. Увлечённый борьбой с зажигалкой, я сначала не обратил внимания на скрежет льда по шиферу. Лишь только нарастающий гул рассекаемого глыбой воздуха заставил меня поднять лицо вверх. Грязная пористо-кристаллическая поверхность к этому моменту находилась уже в полуметре от моей головы. В сознании вспыхнуло чувство, которое невозможно выразить одним словом: в тесный клубок сплелись животный страх и детская обида, горестное недоумение и слезливая досада, наивная надежда и тупое отчаяние. Это чувство вдруг свернулось в тугую спираль, вспыхнуло неистовым светом и выбросило из себя миллионы острейших лучей, словно бы разнёсших мой череп изнутри…

…Мало-помалу возвращается способность мыслить. Прислушиваюсь к ощущениям. Ничего не болит. Открываю глаза. Темно. Лежу. На чём? Осторожно щупаю рукой. Что-то «безвкусное», похожее на пенопласт. Медленно сажусь. Прислушиваюсь. Абсолютная тишина. Вообще ни звука. Как в барокамере. Где я? В больнице? В морге? Перед моим взором возникает пурпурная точка. Растёт. Как бы накаляясь, превращается в красную. Затем в жёлтую. Затем в ослепительно белую. Медленно начинает кружиться вокруг меня. Быстрее. Ещё быстрее. Ещё быстрее. Тупо провожаю её взглядом. До тех пор, пока успеваю. Вскоре она превращается в яркое кольцо. Кольцо начинает вращаться вокруг одной из своих осей. Я оказываюсь замкнутым внутри нестерпимо сияющей сферы. И тут на меня нисходит – по-другому просто не сказать. Я вспоминаю всё. Буквально всё, абсолютно! Всё, что со мной когда-либо случалось в жизни. Всё, что видел, слышал, читал, ощущал. Могу дословно воспроизвести любой разговор с любым моим собеседником в любой из дней, часов, минут. Из буквы в букву процитировать любую книгу, даже мельком пролистанную.

Светящийся шар теряет яркость. Сквозь его стенки проявляется знакомый городской пейзаж. Панельная пятиэтажка, в которой я прожил последние семнадцать лет. Коряво обрезанные тополя. Вспученный асфальт ни разу не ремонтированной со времени прокладки дороги. Оттаявшие из-под снега зимний мусор и собачьи экскременты. Вот только люди куда-то подевались. Исчезли с лавочки пенсионеры, только что горячо обсуждавшие глобальное происшествие дворового масштаба. Дворник дядя Саша, в задумчивости опиравшийся на широкую лопату и грустно взиравший на груды мокрого мусора, бесследно испарился. Хотя фанерный инструмент труженика коммунального хозяйства непонятным образом продолжает вертикально стоять на тёмном пятачке асфальта. При более детальном осмотре оказывается, что единственная фигура, нарушающая полное безлюдье – я сам. Причём наблюдаю я себя со стороны, застывшего в самой непривлекательной позе: голова задрана вверх, глаза выпучены, рот раскрыт, так и не прикуренная сигарета, выпав, висит в воздухе, ноги полусогнуты, руки растопырены в стороны. Сверху, всего в нескольких сантиметрах над головой, парит солидных размеров глыбища серого льда… Короче говоря, картинка маслом под названием «Ой, ё!..» Кадр за мгновение до… О том, что произойдет через это мгновение, не хочется даже думать. И лишь только теперь до меня доходит, что я просто-напросто умер. Вдруг вспоминается эпизод из голливудского фильма «Привидение», в котором душа трагически погибшего паренька в полнейшем шоке орала и буйствовала по поводу кончины своего тела. Я же в качестве души (или астрального, или тонкого тела – называйте как угодно) остаюсь абсолютно спокойным. И даже чувствую облегчение: будто с плеч свалился груз, давивший на них так давно, что к его весу уже привык и не замечал.

Подхожу к своему изваянием застывшему телу. Осматриваю его, осматриваю себя. Сравниваю. Ну прямо-таки близнецы-братья! Даже одеты одинаково: кожаные куртки, джинсы. И даже на правой кроссовке шнурок по-одинаковому расшнуровался. Только вот себя в новой ипостаси я ощущаю по-прежнему, а тот… Тот вообще не прощупывается. «Картинка» присутствует, а вот ощутить, как ни стараюсь, ничего не удаётся: рука проходит сквозь пустоту.

– Ну что, друже, налюбовался? – слышу за собой голос и резко оборачиваюсь. Буквально только что здесь было абсолютно безлюдно, а сейчас на детской деревянной песочнице, покрытой облупленным слоем синей краски, сидит атлетического вида парнище, одетый так, словно попал сюда прямёхонько с венецианского карнавала: камзол попугаистой оранжево-голубой расцветки, расшитый где только можно золотым позументом, башмаки из светлой кожи, похожие на двух маленьких бегемотиков. Лихо заломленную шляпу немыслимого фасона, огромнейшие поля которой возлежат на его плечах, украшает аляповатый букет разноцветных перьев. Завершает картину неимоверно длинный меч (и как только он его обнажать умудряется?) в сверкающих ножнах на широком кожаном поясе. Лицо парня – надо заметить, очень красивое, с точёным профилем – очень портит выражение, какое я неоднократно наблюдал у многочисленных представителей низшего начальства: этакое самодовольно-глуповатое, с налетом превосходства и лёгкого покровительства.

– Уразумел уже, что сей мир тебя не имет? – произносит появившийся с менторской интонацией, как говорят с неразумным ребенком.

– Вообще-то воспитанные люди здороваются, – язвительно замечаю я.

– Так то люди. Им, понятно дело, здравия хочется. А нам-то оно на что?

– «Вам» – это кому?

– «Вам» – это… ну нам, конечно… Мне, тебе, другим, которые уже это…

– Что – «это»?

– Так… это самое… Ты уж вон, – он машет рукой в сторону моего «фантома», – почти что умер. Я тоже… почти.

– И кто же ты кто такой? Как звать-величать? – спрашиваю я.

– Не зови ушедшего. – Он многозначительно покачивает указательным пальцем и хмурит брови, кои жесты, по его мнению, должны придать ему многозначительный вид. – Я послан за тобой, а потому реки: «Посланник».

Короче говоря, уходит от ответа.

– И кем же ты послан?

– Тем. Або Другим. А то и Обоими – не мне ведать.

– А если поконкретнее? – настаиваю я.

– По… чаво? – не понимает он слова.

– Точнее сказать можешь: кто послал тебя? Куда идти? Для чего?

– Дык, совет старцев-веломудров меня за тобою послал. Твоё Предназначение, опять же… То ись, разговорщик-то я невеликий, – всё же смущается он. – Моё дело – тебя привести. Вот придём, там всё и узнаешь.

– А ты уверен, что я с тобой пойду?

Скривив рот, он пожимает плечами, что можно истолковать лишь однозначно: а куда ж ты денешься? И это меня чрезвычайно раздражает.

– Ну-ну, жди! – сердито бросаю я и, оставив нового знакомца сидеть на песочнице, отправляюсь обследовать этот знакомый мир, вдруг ставший для меня новым и непривычным. В голове крутятся всяческие шаловливые мысли о том, каким весёлым и проказливым привидением я стану. Однако меня ждёт разочарование. Лишь только я сворачиваю за угол дома, как передо мной разверзается бездоннейшая чёрная пустота. И то же самое – за всеми другими углами. Городской пейзаж смотрится целостно лишь с того места, где меня настигла смерть. Стоит отойти на несколько шагов, как в «картинке» появляются чёрные щели, уходящие бесконечно вверх и вниз. Расколотая земля и, того больше, расколотое небо оставляют неимоверно гнетущее впечатление.

Стою на краю трещины, невидяще глядя в тёмное ничто. И только теперь различные грустные мысли, соответствующие моменту, проникают в моё сознание: вот, не успел этого… не завершил того… а как же без меня там?..

– Слышь, приятель, – слышу я над ухом. Подошедший Посланник говорит уже заискивающе, – ты того… не это… Тебе ж на самом деле-то свезло, как незнамо кому! Вот так бы сейчас просто помер – и всё! А тама тебя тело ждет, в коем ты Предназначение свершить должон.

– Какое тело? Где – «тама»?

– Дык, это… моё, говорю, тело. Зазря я, что ль, согласился его уступить? Да и, опять же, сам посуди: деться-то тебе некуда! Выбор-то невелик: иль выполняй Предназначение, иль – Вечный Схлоп!

– Вечный Схлоп? Что это?

– У-у-у… Это такая… такое… ну навсегда, наверное… и страшно-о-о…

– Ладно, красноречивый, уговорил. Пошли к твоим старцам, Бог с тобой!

– Оба, – довольно отвечает тот. – Иди за мной.

Мы заворачиваем за угол, где в моём обычном мире пролегает улица Вижайская. Однако та странная улица, на которую мы выходим, ничего общего с Вижайской не имеет. Начинаясь из ниоткуда, она уходит куда-то далеко, в бесконечность. По одной стороне её стоят недостроенные дома, напоминающие дворцы, сошедшие с кульманов бездарных архитекторов. С другой стороны располагаются причудливо-фантомные здания, в которых, вопреки всем законам физики, вместо многих этажей зияют пустоты.

Затем начинаются совсем уж странные вещи. Своего сопровождающего я вдруг вижу далеко-далеко впереди. Он что-то кричит – не разберёшь что – и очень оживлённо жестикулирует. А меня со всех сторон обступают существа, среди которых Квазимодо смотрелся бы писаным красавцем. Все они какие-то недоразвитые и абсолютно непропорциональные: у одних – маленькое тельце при огромных руках-ногах, у других – наоборот, огромное тело с маленькими конечностями и крошечной головкой, кто-то – с одной рукой, другие – одноногие. Какие-то шаржи на людей!

– Подай монетку! Подай монетку! Ты богатый, у тебя много монеток! Подай! – гундосят они.

– Какие монеты? – удивляюсь я. – Откуда они у меня?

– А в кармане-то, в кармане! Ну не скупись! – причитают они.

Лезу в карман и, к своему удивлению, обнаруживаю там довольно увесистый кожаный мешочек. Раскрыв его, удивляюсь ещё больше: он полон золотых монет, блестящих так, словно на них падал яркий солнечный луч, несмотря на то что нас окружает лишь рассеянный и тусклый, как при густой облачности, свет.

– Ну что ж, держите.

Раздаю обступившим меня жёлтенькие кругляши. Уродцы отнюдь не наглые: каждый, получив монетку, отходит в сторонку и растворяется в окружающей фата-моргане. Одарив последнего из несчастных, заглядываю в кошель. Он пуст: каждому хватило ровно по одному золотому. И тут вдруг чувствую себя разбитым и опустошённым. Ноги совсем не держат, поэтому сажусь (чуть было не сказал: «на землю») прямо там, где стоял. Ко мне подбегает Посланник.

– Ты это… Ты чего… Я же это… махал тебе, кричал. – Он бестолково жестикулирует, не в силах выразить свою мысль. – Ты зачем раздал-то?

– Ты про деньги? – спрашиваю я. – Да мне не жалко. И зачем они мне здесь, деньги?

– Ты тупой, что ли? Не соображаешь? Ну откуда у тебя здесь деньги? Кто тебе их дал? У тебя ничего нет, кроме тебя самого! Вот ты себя самого и раздал этим…

– Кто эти несчастные?

– Несчастные? – криво усмехается он. – Какие ж это несчастные! Это балбесы, у которых за душой ничего нет! Пустоцветы. Не нажили ничего при жизни, а теперь им дальше идти не с чем, вот и клянчат. Да только попусту: чужое – не своё, в счёт не идёт. Им подавать всё равно что пьяницам: и себе в убыток, и им не впрок. А что мне теперь прикажешь делать? Опять неудача!

– «Опять»? – переспрашиваю я. – Так я не первый? Видно, тебе всё равно, кого с собою тащить? Может, ты и смерть мою подстроил?

– Да что ты такое говоришь! – машет руками тот. – Была бы нужда душу губить! Тем паче, что здесь, в безвременье, к смерти любого человека завсегда успеешь. И совсем не всё равно, кого с собой брать. Мне на то приметы верные дадены, под кои ты и подходишь.

– Какие приметы?

– Про то сказывать не велено. Однако ж первый, кого я по ним нашёл, мимо Камня пройти не смог… – Внезапно спохватившись, он прихлопывает себе рот ладонью.

– Это мимо какого камня? – тут же настораживаюсь я.

– И про то знать до срока не положено. Ну какого рожна расселся? Пойдём-пойдём! Хотя ужо и сомнительно: дойдёшь ли?

– Почему это я не дойду? – Мне становится даже обидно.

– Так ить ты, подобно тому дурню: ему через пустыню идти, а он всю воду раздал!

– Ничего, дойду! – говорю я упрямо. И мы двигаемся дальше.

Идти мне, действительно, тяжело: словно бреду по грудь в воде навстречу потоку. В голове гулко шумит. А тут ещё идущий рядом Посланник без умолку болтает, несёт какую-то околесицу. Слушать его я не в силах, поэтому поворачиваюсь к нему только тогда, когда он трогает меня за руку.

– Я говорю, отлучиться мне надобно по делам кой-каким, – повторяет он, почему-то пряча глаза. – А ты иди всё вперёд, я тебя опосля догоню.

И он куда-то исчезает. Я же продолжаю продвигаться вперёд, пока не натыкаюсь на что-то, что при ближнем рассмотрении совершенно ни на что не походит. Лишь только отойдя на несколько шагов, понимаю, что это такое. Обнаруженное оказывается огромным пальцем гигантской ноги. Великан такого роста, что, задрав голову вверх, я вижу только колени: всё остальное теряется в сером мареве.

– Коли далее шествовать желаешь, должон ты златою казною откупиться! – гремит надо мною зычный голос.

«Вот влип! – вяло думаю я. – Ведь ни одной монетки не осталось!»

– Как ни одной? – удивляется великан и, стремительно уменьшившись, становится сопоставимого со мной размера. Я вижу его лицо: обрамлённое густой кучерявой бородою, оно напоминает мне то ли Илью Муромца с известной картины Васнецова, то ли юного Карла Маркса.

– Ни одной, – подтверждаю я вслух.

– А куда ж дел?

– Отдал.

– Кому?

– Да там, – слабо мотаю головой назад. – Попросили…

– Жалеешь? – сочувственно прищуривается мой собеседник.

– Не в моём обычае, – качаю головой. – Что сделано, то сделано, назад не воротишь.

– Предъяви-ка мошну! – приказывает он.

Достаю пустой мешочек, растягиваю его края, демонстрируя пустоту внутри, и в тот же момент чувствую, как руки наливаются тяжестью: кошелёк превращается в большой серебряный кубок с двумя ручками по бокам, за которые я теперь и держусь. А мой визави выуживает откуда-то из складок своего просторного одеяния крохотную бутылочку диковинной формы и наполняет из неё огромный кубок до краёв.

– Испей! – приказывает он.

Выпиваю всё. У напитка никакого вкуса, словно вода дистиллированная. Однако ощущения, вызванные им, непередаваемы. Сравнить это не с чем, но для себя определяю так: словно бы огромный ковш расплавленного металла в болото вылили. Причём болотом на тот момент был я. Необычайный прилив бодрости, энергии, желания действовать!

– Кто от Души даёт, тому сторицей возвращается, – изрекает мой собеседник.

– Спасибо, – благодарю я.

– Уже, – отвечает он. – Пусть и тебя спасёт.

– Кто ты? Как тебя зовут? – спрашиваю я.

– Не зови ушедшего, ибо путь его долог, но твой не короче, – отвечает он и исчезает, словно не было. Лишь кошелёк с монетами, истинную цену которых я узнал лишь только сейчас, весомо оттягивает мне руки.

– Вот это-то и был он, Камень, – раздаётся рядом знакомый голос: я и не заметил, как вернулся Посланник. – Не всех он пропускает. Кого и заворачивает. Но теперь-то я наверняка знаю, что ты и есть он, Предназначенный. Так что вперёд, к твоему Предназначению!

Необычная улица заканчивается, и далее мы идём по гладкой узкой дорожке, стеклянным мостом пронизывающей серую мглу. Никакого тоннеля, о котором повествуют люди, пережившие клиническую смерть. Мы двигаемся внутри светящегося кокона, который передвигается вместе с нами, отчего кажется, что мы остаёмся на месте, лишь беспомощно перебирая ногами по бесконечной ленте гигантского бегового тренажёра. Посланника вновь разбирает словесный понос, он что-то болтает как разбитной ди-джей, но я его не слушаю: думаю о своём. Машинально шагая рядом с ним, я развлекаюсь, предаваясь интереснейшему занятию, которое стало для меня доступным благодаря вновь открывшимся способностям: анализирую свою прошедшую жизнь и логически выстраиваю её вероятностные изменения при условии, что в какой-то конкретный момент поступил бы по-другому. Вспоминая малейшие нюансы поведения окружавших меня и сопоставляя факты, упущенные в тот момент из вида, я очень ясно вижу свои просчёты и ошибки.

«Вот если бы я в пятого августа девяностого года согласился с Михаилом, а Егора послал бы куда подальше… Если бы я седьмого апреля двухтысячного настоял на встрече с Новиковым… Если бы я…»

Пронзительный визг и хлопанье крыльев прерывают мои размышлизмы. Ринувшись из окружавшего тумана, несколько страшных летучих существ с яростью атакуют меня, норовя вцепиться в лицо. Перед глазами мелькают их ощеренные пасти, длинные кривые когти, шершавые перепонки кожаных крыльев, маленькие тельца, похожие на набитые дождевыми червями полиэтиленовые пакеты. Громко ору и, размахивая руками как мельничный ветряк, отмахиваюсь, то и дело попадая кулаками по чему-то осклизлому. Впрочем, продолжается это недолго. Вскоре нескольких гадин мне удаётся отшвырнуть обратно в серую мглу, откуда они более не вернулись. Ещё одна, шипя и повизгивая, дёргается у меня под ногами.

Всё это время Посланник стоит рядом, скрестив на груди руки, и с интересом наблюдает, как я расправляюсь с этими тварями.

– Хоть бы помог! – пеняю ему. – Чуть ведь не убили! Стоишь тут… Ещё меч нацепил…

– Тебя убить – что рыбу утопить, – отвечает он. – Ты ж уже не живой. И пока не живой. А что касаемо помощи, так с химерами справиться тот лишь может, кто ими разродился.

– Ты что, хочешь сказать, что это я их сотворил?

– А то! Шёл, поди и думал: «Если бы этак сделал, то так бы было»? Так-то они, химеры, и рождаются! – наставительно произносит Посланник. – Нет, ну надо ж, сколько ты их насотворял!

Я с омерзением смотрю на продолжавшую шипеть тварь. Наставляю на неё пистолетом указательный палец и, имитируя выстрел, произношу: «Ба-бах!» Ослепительно вспыхивает, и чудовище бесследно исчезает…

Не могу сказать, как долго продолжается наше движение: иногда кажется, что прошло всего несколько часов, иногда – бесконечно долгие недели. Кто его разберёт, этот мир-немир без времени и пространства! Но однажды впереди брезжит неяркий свет, и вскоре мы выходим на большую ночную поляну среди ущелья: с двух сторон метров на пятьдесят вверх возвышаются отвесные скалы. Вход в ущелье преграждает стена с массивными деревянными воротами, сложенная из больших кусков необработанного камня. С противоположной стороны начинаются густые заросли леса.

– Урочище Девяти Рогов! – торжественно комментирует мой спутник.

Действительно, посреди поляны возвышаются девять одинаковых и, похоже, рукотворных монолитов высотою метров шесть. Расположенные по кругу диаметром около двадцати метров, они и в самом деле имеют форму изогнутых рогов, направленных своими вершинами в одну точку над центром поляны. У основания каждого располагается небольшой светильник из кованого металла, однако язычки пламени в них кажутся какими-то ненастоящими, неподвижными, не дающими света. Мягкое, не дающее теней свечение голубоватого цвета исходит из туманного сфероидного образования в том месте, куда нацеливаются все каменные рога. Прямо под этим необычным светочем – вросшая в землю невысокая, не более метра, каменная платформа, своею формой отдалённо напоминающая христианский крест. Сходство с распятием усугубляется ещё и тем, что на камне, раскинув руки, лежит обнажённое человеческое тело без малейших признаков жизни.

Лежащий представляет собой душераздирающее зрелище: низкорослый, неестественно худой, с рахитичным животом и непропорционально большой вытянутой головой. Редкие волосы едва покрывают его темя, на лице же и вовсе растительность отсутствует напрочь – ни бровей, ни ресниц. При всем при этом он имеет неправдоподобно огромные ступни и широчайшие ладони-лопаты. Единственно, чем он мог похвастать при жизни – также неправдоподобно большой детородный орган.

– Это что, труп? – спрашиваю Посланника.

– Ну почти… – мнётся тот.

– А что он здесь делает?

– Дык… это… тебя дожидается…

– Не понял, – совершенно искренне говорю я.

– Дык… чего уж тут и не понимать-то… Я это… был…

– Чев-во?! Ты что, хочешь сказать, что вот это прекрасное, полное жизненных сил и энергии тело предназначено для того, чтобы я с его помощью свершал судьбоносные дела?! А ну-ка, быстренько признавайся, что ты пошутил!

– Не шутковал я. Это я и есть… был, то бишь.

– Постой-постой! Что-то не стыкуется. Я вот, например, сейчас внешне точно такой же, как и в момент смерти. Значит, и ты…

– Ништо не значит! – нервно перебивает он. – Ты ведь нежданно помер. А я долгонько готовился: всё представлял, каким я опосля смертушки стану молодцем-раскрасавцем. Вот оно по-моему и вышло. Да и то сказать: будь я таким при жизни – согласился б тебе тело-то уступить? Так что принимай наследство какое уж есть.

– Не-е, мужик! Так дело не пойдет! Не согласен я таким уродом жить!

– А вот это уж твоё дело! Не хочешь – не надо! Видишь, вон тама, в темноте, тени маячат? Местные пустоцветы. Они и о таком вместилище не первую вечность мечтают. Только скажи громко: «Отрекаюсь от тела!» – увидишь, какой тарарам здесь начнется. Так что хочешь – выполняй Предназначение, не хочешь – зарабатывай Вечный Схлоп. А я своё Предназначение выполнил, посему свободен. Токмо напоследок должон ещё объяснить тебе, как в мир выйти. Это просто: ляжешь вовнутрь тела, мысли свои в кулак сожмёшь и скажешь: «Я здесь!» Ну вот и всё. Прощевай! – С этими словами Посланник разворачивается и, бодро и весело шагая, исчезает в темноте за границей освещённого пространства, оставляя меня один на один с этим полутрупом. Я лишь успеваю заметить, как многочисленные тени, прячущиеся во тьме, шарахаются от него в стороны, как бабки-приживалки от царя.

Оттягивая неизбежное (да и куда торопиться при наличии отсутствия времени?.. или всё же «при отсутствии наличия»?), я хожу вокруг, знакомясь с обстановкой. Урочище обступают высокие утёсы, густо усеянные отверстиями пещер, к каждой из которых ведут грубо высеченные в камне ступени. Захожу в некоторые из них и делаю вывод, что нахожусь на территории какого-то монастыря. Гроты пещер, поделенные грубо сложенными каменными стенками на маленькие комнаты, служат, видимо, кельями: обстановка каждой состоит лишь из вороха сена и большого камня-алтаря, на котором возлежат предметы культа – по два отшлифованных каменных полушария с высеченными на срезе диагональными крестами: на одном – выступом, на втором – пазом.

Всё вокруг на ощупь – во всяком случае, пока – ощущается точно таким же ненастоящим, «пенопластовым», как и в моём дворе после того, как на меня рухнула льдина. Даже ручей под горой. Даже огонь в светильнике. И только тело уродца не ощущается вовсе: рука проходит сквозь него.

Присаживаюсь подле «распятия» и задумываюсь. Пролистав свою прошлую жизнь – благо, с моими новыми способностями это несложно – прихожу к выводу, что мне всё-таки необычайно везло: как будто кто-то отводил от меня неприятности и горе. Едва возникнув, они как бы рассасывались сами собой. Но в природе всё уравновешено, и не дано ли мне моё новое состояние в противовес прежнему?

Свою «реинкарнацию» я оттягиваю, сколько могу: уж очень дикой кажется мне мысль о том, что придётся жить в виде такой вот образины. Однако наступает момент, когда мне начинает казаться, что светоч меркнет, а окружающая темнота с ещё сильнее завертевшейся в ней пляской теней подступает пугающе близко. Тогда, внутренне содрогаясь, ложусь на камень. Раскинув руки, совмещаюсь с уродливым тельцем и обречённо произношу: «Я здесь!»