Гордиться Тамаям было особенно нечем.

«Гордость Тамаев» была судном новым, что в кораблестроительном деле Варана отнюдь не всегда являлось достоинством. Сработанным из поганого вайского дерева. Паруса были скроены из обносков аютского флота, каюты тесны, не обшитое медью днище успело зарасти раковинами.

Команда и капитан были наемниками города Вая, частично оплачиваемыми из скудной городской казны, а частично пребывавшими на самоокупаемости.

Когда два года назад город оказался под угрозой нападения «костеруких» и Эгин (тогда – тайный советник уезда) объявил срочную эвакуацию, оказалось, что все плавсредства, вместе взятые, в состоянии принять от силы половину населения.

Урок был жестоким, но полезным.

После резни насмерть перепуганному городишке во что бы то ни стало захотелось иметь свой собственный корабль. Хоть бы и плохонький, но свой – чтобы в любой момент погрузить пожитки и сбежать от очередной напасти в Новый Ордос. Вая получила разрешение у Гиэннеры и таки построила корабль – плохонький, зато свой.

Если б не «Гордость Тамаев», выбраться с Медового Берега можно было бы только посуху, попытавшись преодолеть заваленные снегом перевалы Большого Суингона. Подобное предприятие и среди оседлых вайских жителей, и среди кочевых горцев вполне заслуженно считалось равнозначным самоубийству.

Другие варанские корабли заходили в Ваю ровно четыре раза в год. Причем все четыре раза приходились отнюдь не на зиму.

Эгин об этом помнил. И потому относился к матросам, в половине из которых можно было по ухваткам и лексикону узнать беглых каторжан, с должным снисхождением. А к капитану он даже заходил иногда поболтать.

Правда, болтать с человеком, каждая реплика которого начиналась словом «думается», Эгину было решительно не о чем. Но он чувствовал себя в некотором смысле обязанным. Ведь денег капитан пока что не получил ни авра, а четвертая часть пути до Нового Ордоса уже была позади. Вица отлично выполнил свою роль патриота, знатока столичных мотов и поручителя.

Кстати говоря, письмо из столицы у Эгина действительно было.

Написал его действительно весьма влиятельный человек. Звали этого человека Альсимом и был он приятелем Эгина со времен мятежа Норо окс Шина. А заодно и пар-арценцем Опоры Вещей, то есть птицей весьма высокого полета.

Эгину вспомнилось, что, останься он в Своде после заварухи на Медовом Берегу, тоже был бы теперь, пожалуй, пар-арценцем. Или первым заместителем пар-арценца.

Но сердце его не затрепетало от осознания этого факта, как затрепетало бы у девяносто девяти из ста служак Свода. Эгину было решительно все равно. Стал бы, да не стал.

А Альсим стал. И был ревностным служителем Князя и Истины. Настолько ревностным, что пошел против Уложений Свода, послав Эгину письмо.

Направлять частным лицам почту при помощи ученых альбатросов офицерам Свода было категорически запрещено. И кому, как не Альсиму, было об этом не знать! Никто столь не уязвим для всепроницающих очей упырей из Опоры Единства, как высшие чины Свода. Альсим фактически рисковал не только должностью, но и жизнью, отправляя Эгину сверхсрочную корреспонденцию.

Что же писал Эгину Альсим?

Разумеется, ни о каком тройном жалованье матросам и подарках капитану речь в письме не шла. О такой ерунде, как финансирование морского путешествия Эгина в Новый Ордос, а затем сухопутного – в Пиннарин, Альсим, разумеется, не вспомнил.

Скорее всего дело здесь было даже не в том, что сытый голодному не товарищ. И не в том, что Альсим, живущий на всем готовом и не испытывающий нужды в деньгах, просто не знал о скудости доходов Эгина, который два года назад добился беспрецедентного увольнения из рядов Свода (откуда по традиции уходили только вперед ногами) и не получил никакой пенсии. А в том, что у Альсима от неких загадочных событий чрезвычайной важности мозги разжижились и стекли в сапоги.

Об этом свидетельствовало соседство светского «кланяюсь» с официальной формулой «Во имя Князя и Истины», которую обычно помещали в конце дипломатических нот и важных циркуляров.

В пользу этого говорила и фраза «промедление хуже смерти». Что может быть хуже смерти? Ну уж не так называемое бесчестие, как полагают некоторые идиоты. Офицеры Свода это знают. Хуже смерти может быть только смерть в Жерле Серебряной Чистоты. Если речь идет об этом, то чем здесь может помочь он, Эгин?

«Рассчитываю только на твое присутствие», – писал Альсим.

И это тоже очень странно. С каких пор пар-арценцы Свода Равновесия рассчитывают только на приезд в столицу друга, находящегося на покое в какой-то глухой провинции?

А Пиннарин тем временем «сходит с ума».

В каком-то смысле столица княжества всегда только то и делает, что сходит с ума. Разве можно расценить иначе прошлогоднее празднование юбилея сиятельной княгини Сайлы? Тогда весь столичный рейд был залит оливковым маслом, чтобы ни одна волна не мешала пению шести хоров, стоящих на стилизованных под раковины жемчужниц плотах, влекомых к Пиннарину со стороны открытого моря.

Разве это не признак сумасшествия столицы, когда девушкам, застигнутым за нарушением Уложений Жезла и Браслета в форме Первого Сочетания Устами, в качестве самого мягкого наказания татуируют на щеке звезду, уродуя лица и обрекая на вечное поругание?

В каком-то смысле Пиннарин всегда безумен. Безумец не может сходить с ума. С другой стороны, это безумие в Пиннарине – норма. Так было всегда и будет еще долго. Что же в таком случае значит фраза Альсима?

И наконец, гнорр Свода Равновесия. Конечно, именно его имел в виду Альсим, говоря о Небесном Гиазире.

Лагха. Единственный Отраженный, по иронии судьбы вставший на вершине пирамиды, построенной для искоренения Отражений и Изменений. На вершине Свода.

Лагха. Муж единственной женщины в Круге Земель, любовную привязанность к которой Эгин не сумел в себе искоренить за несколько лет разлуки.

Человек, отнявший у Эгина Овель, в которой сам не нуждался.

С ним-то что неладно? Может быть, простудился? Что значит это слово – «неладно»? Наш гнорр не в духах и хочет развеять дурные мысли в обществе просвещенного собеседника с Медового Берега? Да почему ему, Эгину, должно быть до всего этого дело?

Так или иначе, Эгин принял решение ехать в Пиннарин вечером того же дня, когда почтовый альбатрос Свода сел у него на дворе.

Письмо действительно писал Альсим. Об этом свидетельствовала даже не столько подпись «А.» в конце, сколько След Альсима. След очень и очень перепуганного человека.