Неисправим человек: раздет, избит, обобран — а все еще требует какой-то справедливости! Ну сорвут с лица повязку, выведут в пустыню, отпустят шагов на двадцать — и, приказав обернуться, шевельнут по команде чуть вогнутыми зеркальными щитами. И вспыхнет, ослепит, полоснет нестерпимо белое колючее пламя — собственно, последнее, что ты запомнишь, не считая, конечно, боли. Рассказывай потом матери-верблюдице, как справедливо поступили с тобой на земле…

А ведь самое забавное, что и впрямь справедливо… Вспомни: когда этот ублюдок Орейя Четвертый отрекся — разве не ликовал ты вместе со всеми? Ах да, конечно… Ликовал, но по другому поводу. По поводу грядущей свободы Пальмовой Дороги. Я даже не спрашиваю, зачем она была тебе нужна, эта свобода… Родина? Да знаешь ли ты вообще, что это такое? Это то, что выведет тебя в пустыню и, отпустив на двадцать шагов, прикажет обернуться.

Такие вот изысканно-крамольные мысли складывались под белой головной накидкой, прихваченной потертым кожаным обручем. Владелец и накидки, и мыслей, рослый молодой человек в просторном выжженном солнцем балахоне… Да полно, молодой ли? Лицо человека скрывала повязка, смуглый лоб был собран в морщины, и поди пойми — на несколько мгновений собран или уже навсегда… Глаза — безнадежно усталые, с затаенной горькой усмешкой. Вообще с возрастом в пустыне сложно. Думаешь — старик, а ему чуть больше двадцати. Хотя тут за одно утро постареешь, если вот так, упираясь, налегать из последних сил на отполированный ладонями пятый брус правого борта!

Торговая каторга — скрипучий деревянный корпус на четырех бочонкообразных колесах, снабженный коротенькой мачтой, — ползла по краю щебнистой пустыни Папалан. Кончик длинного вымпела, именуемого хвостом, уныло волочился по камням. Нос каторги был нелепо стесан. Раньше там красовалась резная верблюжья голова с толстым рогом во лбу, но после памятного указа пришлось ее срубить…

В путь двинулись, едва рассвело. На ночной переход хозяин не отважился: места самые разбойничьи, да и луна вот-вот станет полной…

Под широкими ободами скрипел и потрескивал красноватый, быстро накаляющийся щебень. Мерно ступали ноги в широких плоских башмаках-пескоступах. Каторжанин загадочных лет, идущий за пятым брусом, помалкивал. Зато напарник его, чей преклонный возраст скрыть было уже невозможно, начал ворчать еще до рассвета.

— Не тому поддались… не тому… — озабоченно шамкал он, и каторжанину помоложе невольно пришло в голову, что его мысли каким-то образом передались старику. Хотя, кто знает, может быть, сейчас и на правом борту, и на левом все думали об одном и том же…

Вообще примечательный старикан. Повязка, прикрывающая серое, растрескавшееся, как такыр, лицо, приспущена чуть ниже переносицы, на месте впалого рта — влажное пятно. Брови — дыбом, выпученные бессмысленные глаза. И все время бормочет, бормочет…

— Раньше — да… Раньше — жили… А чего не жить?.. Катят каторгу голорылые, а мы им: «Куда?..» Они: «Да в Ап-Нау…» «А ну по денежке с бруса — и кати дальше…» А теперь вот сами брус толкаем… Срамота…

Колыхались прозрачные полотнища зноя, изгибая волной красноватую, плоскую, как церемониальный щит, равнину. Трепетала над бортом матерчатая, пока еще бесполезная покрышка. В полдень от нее какая-никакая, а тень, но утром солнце жалит сбоку, и укрыться от него невозможно. Разве что повезет и твой борт окажется теневым. Сегодня вот не повезло… Плохо смазанная задняя ось жалобно скулила по-собачьи. А старик все бубнил:

— Орейя им, видишь, не угодил… Свободы захотелось… У, вар-раны…

Его молчаливый сосед ткнулся залитой потом бровью в тройную, схваченную нитью складку на правом плече. Шамканье старика уже начинало надоедать.

— Вот выйдет указ — и все… Будем тоже тогда ходить голорылые…

— Ох доболтаешься, дед! — не выдержав, сказал молчаливый. — За голорылых сейчас к брусу на год приковывают. А за Орейю и вовсе…

Старик вздрогнул и выкатил на соседа глаза. Надо полагать, он и не подозревал, что мыслит вслух.

— Ты… это… — молвил он наконец, проморгавшись. — Сам-то… Молодой еще… Вон три складки на плече сделал… А за это тоже знаешь что бывает?..

Тот не ответил и покрепче налег на отполированное ладонями дерево. «Добраться бы до тени, — тоскливо подумал он. — Прилечь под сбрызнутой листвой, и чтобы кувшинчик вина в мокрой фуфаечке на металлическом блюдце с водой… Сколько же еще толкать этот брус? Ох не сделает хозяин утреннего привала — места опасные, ровные… Того и гляди разбойнички накатят. Да тот же тезка Шарлах, к примеру… Почти тезка. Убрать титул, добавить в конце букву „иат“ — и будем полные тезки… Шарлах… Кличка, конечно… Явно простолюдин, и скорее всего из отцовской тени. Может быть, я даже с ним когда-то играл мальчишкой… Играл, спорил, дрался… Только звали его тогда, конечно, по-другому… А интересно было бы встретиться…»

— А? Что? — заламывая бровь, грозно вопрошал тем временем старый каторжанин. Надтреснутый голос его разносился вдоль борта, кое-кто за другими брусьями уже посмеивался. — Три складки! Да ты знаешь вообще, что это такое — три складки?.. Ты кто? Имя твое — как?

— Ар-Шарлахи, — внятно отозвался тот, что помоложе. Борт дружно взгоготнул и вдруг примолк.

— Правда, что ли? — недоверчиво спросили откуда-то сзади.

Назвавшийся Ар-Шарлахи не ответил. «Ничего не хочу, — думал он. — Добраться до тени, рассчитаться с хозяином, хлебнуть прохладного вина, отчудить что-нибудь этакое… посмешнее… подцепить какую-нибудь… податливую, круглолицую…»

— Эх… — горестно вздохнул кто-то. — Ну мы — ладно! Но когда уже и владыки каторгу катают — это что же такое делается?..

— Ничего! — злорадно отвечали ему с того борта. — Проспали Пальмовую Дорогу — пусть теперь катают!..

Внезапно в спину толкнул теплый, почти уже горячий ветер. Потом снова. Затрепыхалась, захлопала над головой матерчатая покрышка. А вот это весьма кстати. Так, глядишь, и парусок поставим… Хотя опять же разбойнички… Им этот ветер тоже на руку.

Где-то там вверху по настилу забегали, засуетились, хлопнуло плетенное из пальмовых волокон полотнище — и каторга рывком прибавила ход. Щебень бойко затрещал под колесами, шаг пришлось удлинить. Каторжане теперь просто шли за брусьями, скорее опираясь на них, нежели толкая.

Хрустнув щебнем, спрыгнул на землю повеселевший хозяин. Был он, подобно большинству уроженцев Пальмовой Дороги, крепок, высок, костляв. Одежда — почти такая же, что и у каторжан: широкий белый балахон да прихваченная обручем головная накидка — поновее, правда, почище, чем у других… Внимательные темные глаза над приспущенной повязкой насмешливо прищурены. Плащ на правом плече заботливо уложен широкой складкой — стало быть, тоже не из простых.

Оглядел борт и зашагал рядом. Ноги решил размять. Ну и язык заодно.

— Что приуныли, скарабеи? — бодро окликнул он каторжан. — Кати-кати, до полудня еще далеко! Вот выйдем к сухому руслу — там и отдохнем!..

— Да кивающий молот меня раздроби!.. — еле слышно процедил все тот же злой голос с левого борта. — Шарлаха на тебя нет с Алият…

К счастью, владелец каторги не расслышал. Или сделал вид, что не расслышал.

«Алият?.. Странно… — подумалось Ар-Шарлахи. — Это ведь он наверняка какого-то разбойника помянул. А имя — женское… Неужто и бабы в разбой пустились? Да, времена…»

— Хорошо хоть хозяин свой… — снова забормотал идущий справа от Ар-Шарлахи старикан. — А вот к голорылому попадешь — намаешься…

— Все ворчишь? — добродушно осведомился хозяин, чуть приотстав и поравнявшись с пятым брусом. Глаза над повязкой стали вдруг тревожны, меж упрямых бровей залегла складка. — Вот когда вдоль русла пойдем — наломаемся, — сообщил он как бы по секрету. — Там по левую руку такие барханы ветром намыло — каторгу не протолкнешь. А придется — куда денешься?..

— А правее взять? — спросил Ар-Шарлахи, поскольку хозяин, судя по всему, заводил разговор именно с ним.

— Правее… — Владелец каторги усмехнулся, колыхнув дыханием повязку. — Если правее — как раз на Шарлаха и накатишь. Ищи тогда правды! Особенно теперь, после указа…

Красная пустыня Папалан скалилась крупными обломками, дразнила миражами. Уже дважды надвигалось на каторгу сухое русло с грядой белых, как кость, барханов и, помаячив, снова втягивалось за ровный горизонт. Каторжане взирали на жестокие эти чудеса равнодушно — все знали, что до сухого русла еще идти да идти. Морок — он и есть морок…

Пожалуй, один лишь придурковатый косоплечий подросток, изнемогающий с непривычки за третьим брусом, каждый раз с надеждой въедался глазами в невесть откуда возникшие здесь пески.

— Что за указ, почтеннейший? Какой-нибудь новый?

Хозяин насупился и некоторое время шел молча. Скрипел щебень, ныла задняя ось, горячий ветер трепал края полога.

— Государь наш, непостижимый и бессмертный, — не разжимая зубов, сказал наконец хозяин, — изволил издать указ, что разбоя в подвластных ему землях больше нет.

От изумления у Ар-Шарлахи даже усталость прошла.

— Как? — выдохнул он в полном восторге.

— А так, — буркнул хозяин. — Тот же, кто утверждает, что каторга его была разбита и ограблена, есть клеветник и подлежит наказанию.

Некоторое время шли в оторопелом молчании. Потом весь борт разом приглушенно загомонил, зашептался:

— …Это что же теперь?..

— …И не пожалуешься?..

— …Н-ну, скарабеи, дела-а…

— А велико ли наказание, почтеннейший? — громко спросил кто-то с левого борта. На той стороне тоже, оказывается, прислушивались к разговору.

— Судно и товары — в казну, — сухо отвечал хозяин, — а самих — на ртутные рудники, щиты зеркалить.

— Ох-х… — вырвалось испуганно сразу из-под нескольких повязок. Рудников боялись. Уж лучше на цепь в боевую каторгу — во тьме, духоте и вони толкать ногами перекладины ведущего барабана…

— Жаль… — звучно и задумчиво молвил Ар-Шарлахи. И выдержав паузу, пояснил в наступившей тишине, нарушаемой лишь скрипом щебня да поскуливаниями задней оси: — Жаль, что, будучи пьян в порту Зибра, прослушал я оглашение великого этого указа…

Хозяин заморгал и уставился на Ар-Шарлахи. Боязливо прыснул подросток за третьим брусом. На левом борту кто-то загоготал в голос.

— Нет, право! Божественная мудрость нашего государя подчас страшит меня, а подчас ужасает, — чувствуя приступ вдохновения, невозмутимо продолжал Ар-Шарлахи. — Посудите сами, сколько бы денег и войска потратил иной правитель, дабы смирить разбой в пустынях! Государю же это стоило пергаментного свитка и собственноручной подписи… Всего один росчерк — и вот он, долгожданный покой Пальмовой Дороги! Во-первых, ни единой жалобы. Во-вторых, кто же теперь даст себя ограбить? Отныне уже не купец будет бояться разбойника, но разбойник — купца…

— Ну, ты… осторожнее… — малость придя в себя, молвил с оглядкой хозяин. — Про государя-то…

Но Ар-Шарлахи и сам почувствовал, что пора закусить повязку.

— Удивляться величию мудрости — прямой долг подданного, — кротко заметил он и умолк.

Стало слышно, как на левом борту кто-то из скарабеев давится смехом.

— Ну вы, там! — гаркнул, озверев, хозяин. — На левом! Я вам сейчас похихикаю!.. — Он снова повернулся к Ар-Шарлахи. — Все хотел тебя спросить, досточтимый, — начал он не без ехидства. — А как же так вышло, что ты сам брус толкаешь? Сын владыки, три складки… Как же так? Ар-Шарлахи вздохнул.

— Жить-то на что-то надо? — нехотя ответил он.

— Так вам же от государя было жалованье положено… — вкрадчиво допытывался хозяин. — Не хватает, что ли?

Теперь взгоготнули разом оба борта. Каторжане любили такие представления. Оглянуться не успеешь — уже привал…

— Положено… — Ар-Шарлахи усмехнулся. — А чиновнику, который мне это жалованье привозил — как полагаешь, почтеннейший? — тоже ведь кушать хочется… Он мне прямо сказал: «Половину — тебе, половину — мне». Да и я тоже хорош: нет чтобы согласиться — пригрозил, что поеду пожалуюсь в предгорья. А он испугался, дурачок, что в самом деле поеду, ну и послал донос. Будто бы я и разбойник Шарлах — одно и то же лицо. Имена-то похожи…

— И поверили? — ахнул хозяин, с любопытством глядя на благородного каторжанина.

— Поверить — не поверили, а жалованья на всякий случай лишили…

— Да-а… — помрачнев, протянул хозяин. — Времена…

И как бы невзначай огладил широкую складку плаща на костистом своем плече.

Справа на горизонте чуть шевелился и подрагивал черный обуглившийся скелет военной каторги. Казалось, там, в зыбком красноватом мареве, выбирается из норы огромное насекомое. Чуть поодаль чернел еще один остов…

Даже не верится: всего пять лет назад отрекся от престола Орейя Четвертый и последний! Пять лет назад раскололась великая держава, засверкали в пустыне круглые, чуть вогнутые зеркала боевых щитов, запылали колесные парусники, и все оазисы вдоль горных отрогов Харвы отделились, ушли, прихватив с собой и Пальмовую Дорогу, имевшую глупость в общем угаре поддержать этих голорылых ублюдков…

Краешек хилой тени от матерчатой покрышки коснулся наконец лица, но это уже не имело значения. Вскоре каторга поскрипывая, вползла в настоящую плотную тень слоистого выветрившегося останца, за которым кончалась щебнистая пустыня Папалан и начинались белые, прокаленные насквозь барханы Чубарры. Поскольку судно принадлежало купцу, а не престолу, прикованных каторжан на нем не водилось — одни наемники. Скарабеи разбрелись по округе: кто принялся собирать обломки парусника, брошенного когда-то пылевой бурей на эту слоистую выветрившуюся скалу, кто направился с кожаными ведрами к выдолбленному в камне водосборному колодцу; из каторги вынесли жаровню, развели огонь. После неспешной молчаливой трапезы прилегли в тени, каждый на своем коврике. Кое-кто удалился за россыпи обломков — не иначе тайком помолиться верблюду по имени Ганеб. Остальные сделали вид, что не заметили отсутствия товарищей, хотя прекрасно знали: един Бог в Харве, вот уже год как един. Ему, и только ему, надлежит возносить теперь мольбы и благодарения.

Ар-Шарлахи надеялся вздремнуть, но тут рядом затеяли горячий и на редкость содержательный диспут о том, скольких человек мог вынести один верблюд. Тот же Ганеб, к примеру… Самым горластым спорщиком оказался старик каторжанин.

— Пятерых? — презрительно вскрикивал он. — А сорок не хочешь? Пя-те-рых!

— Да это что же они? С каторгу, что ли, были?

— А хоть бы и с каторгу!

Послышалось недоверчивое хмыканье.

— Чего ж они все сдохли, раз такие здоровые?..

— Потому и сдохли! Их же через горы вели! А что им в горах жрать? На вершинах снег один да лед!..

— А я вот чего не пойму, — вмешался еще один голос. — Ну ладно, здоровые они были, с каторгу, ладно… А товары-то на них как возить? Тюки, ящики…

— Н-ну… — Старик замялся, покряхтел. — Под брюхо видать, подвешивали.

— А почему не на спину?

— На спину! На спине — люди…

— В задницу заталкивали, — не подумав, проворчал Ар-Шарлахи и был изумлен взрывом хохота. Негромкая реплика легла в паузу как нельзя удачнее.

Каторжане ржали самозабвенно, с завизгом. Крикливый старикан пытался их переорать, но с тем же успехом он мог бы соперничать с ревом песчаной бури. А тут еще кто-то предположил, постанывая, как в таком случае этих самых верблюдов разгружали, — и хохот грянул вновь.

Посмеиваясь, подошел хозяин, стал слушать.

— Безбожник ты!.. — заходился старикан. — Вот и видно, что в Харве учился, набрался у голорылых!.. Ученый! Да как у тебя язык повернулся?.. Про верблюдов — такое! Да на них твои предки в этот мир пришли!..

— Э! Э! Скарабеи! — встревожился хозяин. — А ну давай о чем-нибудь другом! Этак вы меня и впрямь на рудники укатаете…

Договорить он не успел, потому что в следующий миг со стороны красноватой пустыни Папалан нахлынул морок. Горизонт словно размыло, и в небе внезапно опрокинулась, зашевелила барханами невиданная зеленовато-серая пустыня. Ар-Шарлахи медленно поднялся с коврика. Он не раз читал о таком и слышал, но видел это впервые. Вокруг задвигались, вставая, испуганные каторжане. Послышались сдавленные восклицания, шумные судорожные вздохи.

— Что это?

В синевато-серых волнующихся барханах тонул странный корабль — с мачтами, но без парусов. Серый, ощетинившийся какими-то трубами… Пустыня вобрала его необычно массивное тулово так глубоко, что колес уже не было видно. Да нет, колес просто не было… Не было и быть не могло.

— Море, — глухо сказал Ар-Шарлахи, и в этот миг видение сгинуло. Несколько секунд все стояли не шелохнувшись и слепо смотрели в опустевшее небо над красной щебнистой равниной.

— А… а что это… море? — заикаясь, спросил подросток.

— Смерть, — жестко бросил кто-то из каторжан. — Увидел — значит готовь полотно и рой яму…

— Без корабля — оно бы еще ничего… — испуганно бормотал старик. — А вот с кораблем…

Подросток тихонько завыл. Мысль о скорой смерти ужаснула мальчишку.

— Да заткните ему рот кто-нибудь, — сердито сказал хозяин и резко повернулся к Ар-Шарлахи. — Дед болтает, ты в Харве учился… Должен знать… В книгах-то что об этом сказано?

Ар-Шарлахи неопределенно повел плечом, украшенным тремя складками.

— Премудрый Гоен утверждает, что это царство мертвых. Потому так и называется — море… Попасть туда можно только после смерти. А живым оно является лишь в миражах — как напоминание.

— А другие? — жадно спросил хозяин. — Другие что пишут?

— Ну… Андрба, например, возражает Гоену и говорит, что искупавшийся в морской воде станет бессмертным.

— Да? — с надеждой переспросил хозяин и тут же спохватился: — Постой-постой, а что толку купаться, если помер? Живым-то туда не попасть…

Ар-Шарлахи осклабился под повязкой:

— А вот об этом премудрый Андрба умалчивает…