Гольцов матерился и драил палубу – причем первое делал гораздо энергичнее, чем второе. И виртуознее – замысловато-физиологичные, лексические конструкции изящно вплетали в себя Северо-Западное речное пароходство вообще и буксир БР-58 в частности; и романтику дальних странствий, на которую Гольцов так дешево купился; и утопленный поутру дюралевый багор, который Дергач пригрозил вычесть из невеликого гольцовского жалованья. Швабре, постоянно слетавшей с ручки, тоже порядком доставалось.

Большие и малые боцманские загибы, разносившиеся над палубой, отличались литературно-правильным построением фраз – Петя Гольцов перешел на третий курс литфака. Идя по стопам Джека Лондона, он трудоустроился на лето в речное пароходство – дабы познать жизнь и набраться впечатлений для будущих шедевров изящной словесности.

К концу третьего рейса Гольцов пришел к выводу, что ему гораздо ближе творческая манера Жюля Верна, как известно, описывавшего романтику далеких морей, не покидая уютного кабинета. Жизнь проплывала мимо, пока Петя приводил дряхлое суденышко в надлежащий вид – и познаваться как-то не спешила…

Потоки воды катились по наклонной палубе к низко сидящей корме буксира. Гольцов двигался за ними. Дело шло к концу.

Он отложил швабру, подхватил ведро, привязанное к веревке, замахнулся – действия сопровождались лихо закрученной тирадой, апогей которой должен был совпасть с вы-плескиванием воды за борт.

Над фальшбортом показалась рука – перед самым носом Гольцова.

Пальцы вцепились в нагретый солнцем металл. Изумленный Петька не успел сдержать богатырский замах – и щедрая порция грязной воды угодила в голову подтянувшемуся над фальшбортом человеку. Человек замотал головой, зафыркал, как кот, и перевалился на палубу.

Ведро звякнуло о деревянное покрытие. Гольцов открыл рот – и закрыл, ничего не произнеся. Онемел он не от страха, скорей от удивления.

Человек – рослый мужчина, с неестественно белой для летнего времени кожей, – протирал глаза и тоже молчал. Пауза затягивалась.

Сцена приобретала сюрреалистичный оттенок, усиливаемый тем, что незваный гость был совершенно голый. На нем не было не только плавок, но и не единого волоска на голове и теле – отсутствовали даже брови и ресницы.

Наконец, дар речи вернулся к Пете. И он постарался, чтобы речь эта оказалась достойна будущего писателя.

– Рад приветствовать вас на борту нашего скромного судна, – любезно сказал Гольцов, изобразив ручкой швабры некий приветственный артикул. – Простите, вы русалка мужского пола? Так сказать, Хомо Ихтиандрус? Или жертва кораблекрушения?

Мужчина молчал. Гольцов не знал, что сказать еще.

– Отскичь, Петруха! – услышал он. Не от гостя – из-за спины.

Обернулся, увидел – моторист Зворыкин выскочил, лицо перекошено, в руках обшарпанная «тулка», ствол нацелен в живот ему, Петьке.

– От…би, говорю! – рявкнул Зворыкин.

Петька отпрыгнул, сообразив, что целятся не в него.

– А ты – за борт, живо! Давай, давай! – орал моторист, делая угрожающие жесты одностволкой. – Не хрен тут! Взяли, бля, моду! Прыгай, сука! Пристрелю! Ни хрена за тебя, уркана, не будет!

Голый и безволосый пришелец прыгнул. Но не за борт – в сторону.

Петька, опасливо смотревший на ружье в руках Зворыкина – неужели пальнет-таки? – не уследил за прыжком. Увидел, что мужик оказался в другой точке палубы. Еще один прыжок – быстрый, едва уловимый глазом. Гольцов понял, что голый сокращает дистанцию рваным зигзагом и сейчас.

– Отставить!!! – громыхнуло над палубой.

Моторист опустил «тулку», автоматически выполнив приказ. Потому что голос, никогда не нуждавшийся в мегафонах принадлежал Прохору Савельевичу Дергачеву, капитану буксира БР-58.

– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… – продекламировал Генерал с нехорошей улыбкой.

Эскулап молчал. Знал прекрасно – когда начальник начинает цитировать старые песни, то рот лучше лишний раз не раскрывать.

– Три дня назад банальный опыт по банальному телеуправлению банальным объектом весьма оригинально закончился, – сказал Генерал. – Объект перемахнул периметр и бесследно исчез.

Эскулап остался невозмутим:

– Что же тут оригинального? Дело Колыванова, вторая серия. Только закончится все быстро. Теперь без поддерживающих инъекций на воле долго не протянет.

– Уже не протянул. Перекинулся.

Эскулап не понял:

– Сдох?

– Пе-ре-ки-нул-ся. Как в старых добрых сказках про оборотней. Раз – и снова человек.

– Где он? Вскрытие проводили? Почему меня не известили сразу же?

– Хотел бы я знать – где? И хотел бы иметь уверенность, что все-таки потом сдох… Но с места, где произошла ремиссия, ушел на своих двоих. И протопал как минимум несколько километров. Дальше след потерян – на берегах болотистой речушки.

Эскулап молчал, переваривая услышанное. Потом спросил:

– Есть вероятность взять живым?

– Вероятность всегда есть. Но меня интересует другое: психическое состояние бывшего объекта. Кого мы сейчас ищем? Животное? Человека? Если человека, что он может помнить о своем недавнем прошлом?

Эскулап ответил осторожно:

– Не один из подвергнутых аргенторемиссии пикантропов вновь человеческую психику не обрел. Но, с другой стороны, никто из них и нескольких километров бы не прошел – быстро умирали, несмотря на все наши старания. Мне нужен этот экземпляр. Желательно живым. На худой конец – свежий труп.

– Ищем. Но места глухие, безлюдные. Сдохнет – и может месяцами под кустом валяться, на радость сорокам да воронам. Кстати: маленький, но интересный нюанс – беглый объект из партии «лямбда-2».

– Проще говоря – из «лысых»?

– Из них, из них… А это значит – если труп найдем не мы, то есть вероятность, что его идентифицируют. Небольшая, но есть. Поэтому я отзову Руслана из Логова, нечего ему по лесам шататься. Если наш потеряшка выйдет к людям, выйдет живым, и если кто-то и как-то его опознает – здесь все должно быть готово к встрече.

– А кто будет руководить поиском там? В Логове?

– Мастер.

Это короткое слово прозвучало в устах Генерала как ругательство. Эскулап сделал вид, что не заметил. Помолчал и сказал:

– Мне надо вылететь в Логово. Поднять все записи в лабораторных журналах, все результаты анализов и тестов, короче – перелопатить все, что делали с этим экземпляром.

У Генерала идея восторга не вызвала.

– Все записи и результаты можно доставить сюда, – сказал он сумрачно.

– Хочу все осмотреть на месте. В истории науки такое бывало – открытия делались не то что случайно, но просто по небрежности. Похмельный лаборант перепутал флаконы с реактивом, или намудрил с дозировкой…

– Хорошо. Поезжайте. Но одно условие: обо всех результатах – как положительных, так и отрицательных – не сообщать даже по нашим каналам связи. Доложите по возвращении. Мне. Лично.

Вот даже-как, подумал Эскулап. И ничего не сказал вслух.

Тридцать лет, подумал Эскулап, возвращаясь от Генерала к себе, в третий блок. Именно столько мы делали сказку былью. И сделали таки. Одна беда – сами не знаем, каким образом.

Тридцать лет назад появился на свет документ, сразу угодивший под гриф «совершенно секретно». Сводный доклад Марченко – Чернорецкого. Марченко давно мертв, а фамилию Чернорецкий носил тогда Эскулап. С тех пор у него было много фамилий…

Порой Эскулап задумывался, как повернулась бы его судьба, если бы серьезные люди, принимавшие невидимые миру решения, просто бы посмеялись, прочитав тот документ… Доклад, в котором сводились воедино все бесчисленные, кочующие по странам и континентам истории о людях, способных спонтанно либо сознательно превращаться в зверей, в опасных и почти неуязвимых тварей. Если бы главный вывод документа: во всех легендах и историях есть зерно истины – не восприняли бы серьезно, то…

То что бы со мной тогда было? – думал Эскулап. Докторскую защитил бы, конечно, позже, – но под своей фамилией. Сидел бы на какой-нибудь теме, в каком-нибудь НИИ, бедствовал бы в голодные для науки девяностые…

Но все произошло так, как произошло. Серьезные люди приняли доклад серьезно. И дали приказ: найти пресловутое рациональное зерно, очистить от шелухи и предоставить пред светлые очи начальства. Средств на подобные проекты в те годы не жалели – и карусель завертелась. Тридцать лет…

А шестнадцать лет назад был достигнут их главный успех. Полученный штамм впервые превратил человека во что-то иное – как физически, так и психологически… Тогда же во главе темы встал Генерал. Был он не ученый и не администратор от науки, псевдоним его вполне совпадал со званием. Генерал невидимой армии, ведущей невидимую миру войну.

С тех пор они продвинулись вперед, далеко продвинулись, но… Но успехи были локальные и половинчатые. Чудодейственные снадобья, грозившие перевернуть и обрушить все медицину вкупе с фармацевтикой, обладали либо крайне избирательным действием, либо чудовищными побочными эффектами.

И вот теперь наметился прорыв. Менявший очень многое.

И в первую очередь – для Эскулапа лично…

…Он шагал все медленнее, и остановился, не дойдя до третьего корпуса. Тяжело привалился к стене. Режущая боль внутри, справа, нарастала. Эскулап выдернул из кармана плоскую фляжку, сделал несколько торопливых глотков… Постоял, прислушиваясь к ощущениям.

Полегчало.

Но в последнее время к безотказному лекарству приходилось прибегать всё чаще и чаще.

Матросская роба – новая, хрустящая – покалывала под мышками. В отдраенный иллюминатор светило красное закатное солнце, выхватывая лицо гостя, как театральным прожектором. Сам Прохор Савельевич оставался в тени. Собеседник капитана подозревал, что усадили его так не случайно. Но не протестовал, хотя солнечный свет был ему неприятен.

Горлышко бутылки звякнуло о граненую стопку, о другую (капитан, выставив из своих запасов бутылку «для сугреву», и сам не преминул воспользоваться оказией).

Выпили.

Дергачов похрустел огурцом, подцепил из миски вареную сардельку. Лицо у него было простецкое – круглое, добродушное. Морщинки у глаз, нос картошкой. Но глаза смотрели на гостя цепко, изучающе.

Прожевав закуску, сказал:

– Насчет урки беглого Зворыкин, едренть его, погорячился, ясный день. И не в том даже дело, что тут, на Свири, лагерей нет поблизости. Вот дальше к северу хватает, и нагляделся я на зеков – и беглых, и просто расконвоированных… Их во что ни одень – глаза выдают. Настороженные зенки, злые и ко всему готовые. Знаешь, у собак, у бездомных, – совсем другой взгляд, чем у тех псов, которые при хозяевах живут. Вот и урканы так же смотрят, как псы бездомные…

Человек слушал молча. Стопроцентной уверенности в правоте Прохора Савельевича у него не было. Ни в чем другом, впрочем, то. же.

Капитан продолжал:

– А насчет истории твоей темной и запутанной есть у меня мыслишка. Видывал я таких, на тебя похожих… Сдается мне, парень, что ты ликвидатор…

Гость посмотрел недоуменно. Слово «ликвидатор» ему ни о чем не сказало.

– Ну, в смысле, чернобылец… Что, и про это не помнишь? Едренть, крепко тебя жизнь приложила… Но ту историю я те пересказывать не буду. Может, и никакой ты не чернобылец, а где-то еще под облучение угодил… Был у нас тоже один такой, в пароходстве, с Северного флота демобилизованный – после нештатной ситуации на подлодке, на атомной. Чисто как поросенок опаленный; ни волосинки. Точь-в-точь, как у тебя…

– Его тоже в лесу нашли? Голого, под деревом?

– А ты, едренть, дослушай сначала, а потом юмор шути тут. Я как мыслю: что не захотелось тебе в городе-то жить на пенсию ликвидаторскую или военную, решил к природе поближе податься. На том берегу, откуда ты нырнул к нам-то – заповедник, Нижне-Свирский. Сдается мне, там ты и работал – егерем, или охотничьим инспектором, я в этом разбираюсь не сильно… Но что сейчас не сезон – знаю точно. Зворыкин, правда, по уткам все равно палит – но с оглядкой. Ну а в заповеднике, так там круглый год охота закрыта. Так вот. Думаю, прихватил ты там браконьеров. Они нынче-то отмороженные, в лес на джипярах гоняют, на вертолетах летают, с многозарядками импортными, чуть не с пулеметами, что им правила да сроки… Ну и шарнули тебе по затылку, бросили под кустом – думали, не оклемаешься. А у тебя, едренть, черепушка слишком толстая оказалась. Но память напрочь отшибло. При таком раскладе, ежели прикинуть, где ты к реке вышел, то обход твой был где-то в районе Калачинского урочища… Ничего похожего не вспоминается?

Человек покачал головой. Капитан настаивал:

– Ты сам рассуди: по лесу топал почти целый день – и не заплутал, в болото не влетел – ровнехонько к реке вышел, к людям. Да какой-нибудь городской до сих пор там, на поляне той, под кустом. сидел бы. Глотку бы сорвал, «Ау!» кричавши – и все.

Гость задумался. Действительно, по лесу он шел на редкость уверенно, не сомневаясь, – и уверенность эта казалась тогда сама собой разумеющейся…

Затем ему вспомнился момент в лесной одиссее, который мог поколебать логику Прохора Савельевича.

– Птицы у меня из-под ног взлетели, – сказал человек. – Вроде рябчики… А может и нет. Егерь сразу бы их узнал, не раздумывая.

Капитан разлил еще по одной.

Выпили, закусили и только после этого Дергачев возразил:

– Ерунда. Против солнца взлетели, да упорхнули тут же… Да будь ты городским, ты и слово бы «рябчик» не вспомнил. Им что рябчик, что глухарь, все едино. Кстати, кое-что и проверить можно… Подожди, я сейчас…

Он вышел из каюты, быстро вернулся с ружьем – с тем самым, которым моторист Зворыкин пытался пресечь попытку безбилетного проезда. Протянул гостю.

– Держи. Попробуй разобрать. Только быстро, не задумываясь…

Человек повертел одностволку в руках, переломил, заглянул в патронник – пусто. Подцепил пальцем стальную пластинку, потянул – цевье с щелчком отсоединилось. За ним последовал ствол. Последним на койку лег приклад с ложей.

– Все. Дальше без инструментов никак.

– Ну вот видишь. Вполне знакомое дело.

– Может, я просто охотник-любитель?

– Говорю тебе – не сезон. И вообще – заповедник.

– Ну, тогда браконьер…

– А кто тебе, едренть, по затылку-то вмазал? Медведь лапой? Потом раздел и ружье забрал, да? Инспекторам да егерям незачем такие шутки шутить – им штраф побольше слупить интересно. А в чужие какие разборки мне не верится. Не повезли бы тебя в такую даль, точно тебе говорю. Вот кабы там какое шоссе проходило… Егерь ты, ясный день. Ну а чтобы не кликать «эй, ты!» – предлагаю временно назвать тебя Иваном.

На протяжении этой тирады капитана его собеседник сидел, опустив веки. И, казалось, глубоко размышлял. На деле же он просто смотрел на Дергачева. Смотрел с закрытыми глазами.

Прохор Савельевич при таком способе наблюдения (и при солнечном свете, продавливающемся сквозь веки) выглядел совокупностью ярких пятен, сливающихся в разноцветную фигуру, отдаленно напоминающую контур человека. Одно из этих пятен казалось неприятным чисто физически – пульсирующее, ядовито-оранжевого цвета… Что это было? Какой-то больной орган? Что-то другое? Может, раньше, в позабытой жизни, он был экстрасенсом? Народным целителем? Память – ее осколки, ошметки, клочья – подсказывала, что так быть не должно. Не положено видеть людей с закрытыми глазами. С ним, по крайней мере, не бывало. Фантом, галлюцинация?

– Э-э-э, да тебя никак в горизонт повело, – заметил капитан состояние собеседника. – Намаялся, едренть… Ты хоть слышишь, о чем я те тут толкую-то?

Человек открыл глаза.

– Я – егерь, – сказал он без всякого выражения. – Егерь Иван…

Хотя весьма в этом сомневался.