Погас свет, и возбужденное гудение амфитеатра стало стремительно затихать, словно и его кто-то выключил одним движением руки… По мере того, как умирал шум, нарастало всеобщее напряжение. Десятки тысяч людей молча сидели и стояли в полной темноте, наэлектризованные всеобщим ожиданием чуда. Кратов плечом ощущал нервическую дрожь невидимого соседа и с некоторым неудовольствием обнаружил, что и сам взбудоражен сверх всякой меры. Так прошла минута — а почудилось, что целая ночь. На огромной сцене, завешенной слабо подсвеченными крыльями голограмм, ничего не происходило. На другом конце амфитеатра кто-то, не сдержавшись, кашлянул — толпа вздрогнула. Еще кто-то почти истерически хихикнул. И, словно поняв, что дальше ждать нельзя, дальше начнутся смерти от разрыва сердца, в глубине сцены оглушающе громко и размеренно грянул гигантский барабан.

Кратов с трудом расцепил сведенные судорогами кулаки и смахнул заливавший глаза пот. Он прислушался к себе: сердце билось в такт барабану, ноги против воли притопывали в общем ритме. Это походило на колдовство… Сцена понемногу наливалась ослепительным алым сиянием, которое в местах, где крылья соприкасались, светлело до нежно-розового. В барабанный бой вплеталась неуловимая мелодия незнакомого инструмента, придавая этому инфернальному, бездушному грохоту живую окраску. Казалось, что это даже никакой не инструмент, а голос мифического существа, которое мучительно пытается произнести не приспособленными для этого губами человеческие слова, и с каждым мигом все ближе и ближе к цели. Это было невероятно, однако же Кратов отчетливо различил — барабан повторял одно и то же: «Оз-ма… Оз-ма…» Сосед справа, будто загипнотизированный, откликнулся шепотом: «Оз-ма… Оз-ма…» Сосед слева молчал, но в его тяжелом дыхании тоже слышалось: «Оз-ма… Оз-ма…»

Сопротивляться было невозможно. Да и не имело большого смысла. Кратов сдался. «Оз-ма…» — прошептали его губы.

Хотя это казалось невообразимым, барабан колотил все громче и громче. Во всем мире не оставалось больше ничего, ни вещества, ни энергии, одно лишь слово, которое было вначале: «Оз-ма… Оз-ма…»

И вдруг стальной, нечеловеческий голос, перекрывая собой все иные звуки, просто и ясно проронил:

— Озма.

И на амфитеатр, сметая все на пути, пала тишина.

Крылья голографических миражей побледнели и растаяли, стянувшись в крохотную белую фигурку посредине сцены. А затем фантастической отброшенной тенью воспроизвели ее во стократном увеличении.

Озма вскинула руки — сияющий фантом мгновенно повторил ее движение — и запела.

Ее голос моментально заполнил собой все пространство Концерт-холла, став воздухом для тех, кто дышит.

Это было не пение. Не вокал в обычном его значении. Так могла бы звучать душа целого мира, если бы кому-то удалось услышать ее, переложить на ноты и подобрать приличествующее оркестровое обрамление.

Голосу Озмы нельзя было просто внимать — холодно, оценивающе, отстраненно. В нем можно было жить — и не хотелось его покидать.

Пережить такое впервые за без малого сорок лет было слишком сильным потрясением.

Кратов почувствовал, как его взяли за руку, и с облегчением ответил на это прикосновение. По лицу его текли слезы, в носу нестерпимо щипало. Двадцать или тридцать тысяч людей стоя и держась за руки, слушали Озму, свою королеву. И, может быть, впервые, сознавали себя единым целым. Человеческим братством.

«Я люблю тебя, — думал Кратов в щенячьем умилении. — Я за тебя свою жизнь положу. Я люблю всех этих людей, что здесь собрались. Люблю этого дуралея, что отдавил мне руку. И эту хлюпающую носом рыжую нескладеху двумя рядами ниже. И маленькую ледышку Идменк, что прячется от постылого мужа в промозглых закоулках Тритои, тоже люблю — хотя чтобы полюбить ее, не требуется вовсе никаких усилий… И тех, которые сейчас далеко и, быть может, даже не знают обо мне, тоже люблю. И за них мне тоже своей жизни не жаль. Господи, Озма, мне так не хватало тебя все эти годы! Господи, наконец-то! полное! безраздельное! счастье!»