— Вам повезло, — проговорил Грегор серьезно. — Это надо было уметь: пробыть в лесу час с небольшим и нарваться на укус «жан-лок-ванг»! Я вам завидую.

— Я не могу понять, когда ты начинаешь шутить, — сказал Кратов.

— Чтобы не рехнуться от забот, я шучу беспрестанно, — с печалью в голосе пояснил Грегор. Он вдруг хихикнул: — Мне повезло, что я микробиолог. Никому в голову не придет пригнать ко мне в лабораторию стадо всех моих мутантов в назидание…

— Ты не знаешь, что там с ними стряслось? — спросил Кратов. — Почему они оказались в лесу, а не… умерли, как предполагалось?

Грегор отрицательно покачал головой:

— Не знаю. Учителя разбираются.

— И зачем Майрону понадобилось изгонять с Фермы единорога? Ведь это один из немногих абсолютно удачных бионтов.

— Потому что Майрон — кабан! — с неожиданным ожесточением заявил Грегор, глядя в сторону.

— Кабан?!

— Угу. Свиной самец. Такое животное, которое обычно берут за щетину и тычут клыкастым рылом в… землю, пока оно не поймет.

— Что поймет? — озадаченно смеясь, спросил Кратов.

— Что оно — кабан… Так я пойду?

— Беги, милый. Спасибо, что навестил. И… не бей Риссу.

— С этого дня она занимается кухней, — зловеще произнес Грегор.

— Как ты полагаешь, что от этого пострадает больше — ее свобода или ваши желудки? — усмехнулся Кратов.

Лицо Грегора сразу же сделалось чрезвычайно озабоченным.

Светило незлое утреннее солнышко. Медлительно перепихивал с места на место напитанные влагой и растительными запахами воздушные массы легкий ветерок. Сдержанно шебуршали над изгородью большими овальными листьями пыльно-серые деревья (поначалу Кратов счел их фикусами-переростками, но это оказалась «ка-он», местная разновидность каштана; чуть позже Кендра Хименес показала ему настоящий тропический фикус — это была махина почти в три обхвата, при виде которой смешно было и вспоминать о традиционной кадке, символе средневекового мещанства!). Кратов сидел на скамье под навесом и немного отстранение взирал на обычную всеобщую суету. Отпаниковав и проревев-шись после ночных приключений и рассветного пришествия монстров, Ферма продолжала жить своей малопонятной и многообещающей жизнью. Хотя и нельзя было отрицать, что он внес в нее свою лепту дополнительных забот…

В своем загоне буянил Дракон: ему хотелось на волю, в ледяные струи ближайшей речушки и к несуществующей подруге. Майрон, похоже, о нем позабыл, сейчас у него была другая головная боль (что, впрочем, его никак не оправдывало): стадо «смоляных бычков» всех мастей и размеров, да в придачу Конек-горбунок, плод разнузданной хэллоуинской фантазии…

Важно прошествовала феноменальная сеньорита Мерседес Мартинес Солер, не упустив, однако же, одарить ослепительной коралловой улыбкой Кратова, польщенного вниманием столь значительной особы. Избавившись от кулинарных хлопот, она явно наслаждалась независимостью и отнюдь не спешила к своим ручным растениям.

Совсем низко, почти задевая верхушки молодой самшитовой поросли, пронеслись на скейтах амазонки во главе с чемпионкой Розалиндой. Сорванные встречными потоками воздуха «ноны» трепыхались за спинами на манер тормозных парашютов.

Проплелся незнакомый, самого печального вида вундеркинд, а за ним на почтительном расстоянии неуклюже протопали Кинг-Конг и Годзилла. Земля подрагивала от их тяжкой поступи. Чудища следовали на реабилитационные процедуры, что энтузиазма их мрачному облику не добавляло. Вслед им кто-то невидимый тоненько напевал по-русски:

«По улицам ходила Здоровая Годзилла. Она, она Голодная была.»

В тенечке под фикусом пили пиво и с некоторой опаской взирали на эту странноватую компанию спасатели в расстегнутых до пупа оранжевых комбинезонах, напрасно прибывшие с континента. Мимо них в обратном направлении, сияя пугающей беззубой ухмылкой, проскакала и сгинула в аллее уже покончившая с процедурами мантикора.

На крылечке биохимической лаборатории увлеченно беседовали учитель Ольгерд Бжешчот и безымянный кругло-ухий зверь. Последний обещал породить особенно много вопросов. Никто не сознавался в его сотворении, а сам ушастик упорно не желал указать своего создателя. А может быть, просто не знал. Между тем, по словам Тонга, именно он был самым сложным и многообещающим из всех бионтов. У него была тонкая, высокоорганизованная психика. Он воспринимал эмо-фон и, в свою очередь, мог направленно транслировать собственные эмоции, а также аккумулировать и ретранслировать чужие (чем еще недавно и занимался, пытаясь изгнать Кратова из леса). Он едва ли не способен был читать мысли — то есть обладал свойством, которое никому из известных ученых до сих пор не удалось формализовать, а тем паче искусственно воспроизвести. Однако же некто неназванный все это сумел, воспроизвел и теперь не желал чистосердечно сознаться в великом открытии!.. На счет ушастика строились фантастические предположения. Например: что его придумал и вырастил отсутствующий Большой Виктор (эта гипотеза расценивалась как самая нежизненная: Большого Виктора уважали и ценили, а малыши так и вовсе души в нем не чаяли, но однозначно признавалось то неоспоримое обстоятельство, что звезд с неба он не хватал). Что ушастик был бионтом второго поколения, то бишь естественным потомком каких-нибудь старых бионтов, о которых вообще никто не подозревал или не помнил — ведь Ферма существовала уже лет пятьдесят (хотя бионтами, как представляется, здесь стали заниматься совсем недавно). Что ушастый тайно прибыл сюда с какого-то другого детского острова, например — на самодельном плоту. Что Ферма время от времени неведомым и противоправным образом используется для каких-то тайных, никому не известных научных проектов, к которым дети не имеют никакого касательства, и что если вдруг обнаружатся иные свидетельства означенного свинства, то кое-кому придется открутить башку. И что феноменом круглоухого в первую очередь и займется специальная комиссия, каковая начнет здесь работать с завтрашнего дня, во всем разберется и раздаст всем сестрам по серьгам.

В сторонке грустная, не выспавшаяся, но все равно очаровательная Кендра Хименес сидела на травке, вытянув красивые загорелые ноги, и тихонько тренькала на укулеле. Спасатели бросали в ее сторону жаркие взгляды, увы — недостаточно жаркие и потому бесследно таявшие, не достигая цели, в прогретом воздухе.

Приблизился учитель Тонг, стеснительно присел напротив. Бесчисленные морщины делали его лицо непроницаемым.

— Я слышал, вы уже улетаете, — сказал он.

— Угу, — кивнул Кратов. — Жду, когда мне пригонят гравитр с континента. Боюсь, что дальнюю дорогу на «Коралловый берег» пешком я пока не осилю. Между прочим, что это за зверь такой — «жан-лок-ванг»?

— Банановая змея, — пояснил Тонг. — Небольшая, но вполне ядовитая. Должно быть, вы энергично размахивали руками там, в чаще, чего делать никак не следовало бы, и ненароком ее задели. Все же это девственные леса Индокитая. Вы легко отделались — у вашего организма прекрасно налаженные защитные механизмы.

— Это комплимент? Спасибо. Теперь буду хвастаться и укусом, и организмом…

— И вам тоже спасибо, — негромко пропел Тонг.

— Мне-то за что?!

— Во-первых, вы нашли Риссу.

— Допустим, она пришла сама, когда наш ушастый гуру Довел до сведения единорога, что всем пора возвращаться. — Кратов огляделся. — Кстати, где она?

— Какое-то время будет нелегко оттянуть ее от единорога даже за уши, — улыбнулся Тонг. — Отрядить Риссу на кухню было ошибкой Грегора. Надеюсь, он успеет ее исправить до обеденного времени… Во-вторых, вы предупредили… гм… несчастье и даже указали, как его избежать. Чем всецело одтвердили свою репутацию компаса и лекарства в одной упаковке.

— Я не слишком доверяю легко наступившим хэппи-эндам…

— А как же они должны наступать?! Время потоков крови, огненных смерчей и орудийной канонады, хвала создателю, прошло… Мы слишком сильно отпустили поводья, и наши гениальные дети понеслись вскачь. Давно известно: дети — самые жестокие существа под солнцем и луной. Ибо не ведают что творят. Мы должны учить их осознанию и состраданию. Плохо, если это нам не удается… Строить живое существо, как игрушечную крепость из кубиков, занятие увлекательное. Особенно если гнать от себя мысль об их страданиях.

— Вы же сами закладывали бионтам программу самоуничтожения, — напомнил Кратов.

— Это была ошибка. Она могла привести к большой беде.

— Но Майрон же попытался ее исправить!

— Майрон оказался достаточно умен, чтобы внести коррективы в ментальные программы, — покачал головой Тонг. — Строптивые или бракованные бионты не умирали. Они вынуждены были уходить и прятаться. Реакция отторжения. Их отбрасывало от детей, как от силового поля… — Он на мгновение погрузился в свои мысли. — И от всех нас, учителей, увы — тоже отбрасывало. К счастью, вы оказались настолько большим, что никакие программы на вас не отреагировали.

— Тот редкий случай, когда я благословляю свой рост, — заметил Кратов. — Не пойму только, чего это Майрон так ополчился на единорога.

— Ему хотелось сделать больно Риссе, — невесело улыбаясь, промолвил Тонг. — Он решил, что она слишком независима… от него. Ему хотелось, чтобы она все время вертелась где-нибудь неподалеку, как другие девочки. Чтобы с восхищением заглядывала ему в рот, восторгалась, какой он умный, и с готовностью принимала его знаки внимания. Но, увы. Майрон с его гипертрофированным интеллектом Риссе уже не интересен…

— Какое-то время парня ждет нелегкая жизнь, — задумчиво сказал Кратов, припомнив рассуждения Грегора о клыках и щетине.

— И в-третьих, — сказал Тонг. — Я благодарен вам за доверие. Вы оказались достаточно мудры, чтобы предоставить нам возможность самим исправлять наши ошибки. У вас было моральное право собрать всех детей и прочесть им суровую нотацию. Но вы поступили иначе.

— Точнее, я не поступил никак, — поправил Кратов. — Это не совсем в моем стиле, но… из меня неважный учитель. Должно быть, я не настолько взрослый сеньор, чтобы не бояться детей. 

 Гравитр прилетел к полудню. В кабине сидел мощный подросток, которого все называли Большим Виктором. По всей видимости, он уже был в курсе последних событий, отчего имел комично перепуганный вид. Его немедля облепила малышня и повлекла на правеж к учителям. Быть может, тайне происхождения круглоухого бионта суждено было раскрыться.

Кратов подхватил свою сумку. Слава богу, его никто не провожал, кроме, разве что, Сэра Генри — так на скорую руку окрестили баскервильского пса, приладив ему на морду круглые черные очки-консервы, чтобы уберечь от яркого дневного света гипертрофированные больные глаза.

Кряхтя, он поднялся и побрел к машине. Его слегка пошатывало, в голове все еще плавали лоскутья болезненного тумана.

Откуда-то из-за угла вывернулся Майрон. Завидев Кратова, он придал лицу крайне озабоченное выражение и попытался проскользнуть мимо.

Это ему не удалось.

Сэр Генри глухо заворчал, а Кратов сцапал Майрона за плечо.

— Шерстистый носорог, — сказал он с наслаждением, — был глупым, упрямым и свирепым животным. Таким же, как и его местные правнуки, но намного крупнее. И все его нравственные пороки количественно соответствовали его габаритам. И с прохожими он раскланиваться не станет. Генофонд не позволит. А если ты снова схитришь и поправишь ему инстинкты, это будет уже не шерстистый носорог, а кукла, зомби. Ты знаешь, что такое «зомби»?

Майрон, хлюпая носом, закивал, как болванчик.

— Ты хочешь сделать носорога-зомби?

Майрон с той же частотой отрицательно замотал головой.

Кратов подумал, чего бы еще сказать страшного и убедительного, но в голове больше не рождалось слов, допустимых для употребления в обществе детей.

— Иди и впредь не греши, — буркнул он, отпуская плечо.

Сумка полетела в открытую кабину. Кратов попробовал молодцевато вспрыгнуть следом, как обычно и поступал, но острая боль, проснувшись в плече и отозвавшись под лопаткой, вынудила его убавить резвость. Он опасливо поднялся в кабину и умостился в кресле пилота.

Сэр Генри стоял в некотором отдалении, вывалив язык и искательно шевеля обрубком хвоста.

— Ты же понимаешь, — сказал ему Кратов. — Я не могу тебя забрать с собой. Тебе нужно быть здесь. Тебя здесь будут кормить, лечить и жалеть. Пусть только попробуют не жалеть… А у меня даже дома своего нет. Будь здоров, парень.

Он захлопнул дверцу и запустил генераторы.

Позади него деликатно откашлялись.

— Только не думай, Третий, что я не чуял твоего эмо-фона, — проворчал Кратов.

— Ты его заглушил, не спорю. Но эти ухищрения для меня не годятся.

Ертаулов бесшумно переместился в соседнее кресло.

Старый, изношенный, опустившийся человек. Неряшливо одетый в вытертые добела джинсы и заношенную серую фуфайку, плохо выбритый. В черные, отросшие сверх меры волосы вплелись седые пряди. Запавшие глаза утратили прежний живой блеск. Никакой это был не прежний Стас Ертаулов, а нечто совершенно иное, чужое и даже страшноватое.

Но вот он улыбнулся. И эта бурая, обветренная рожа на мгновение преобразилась, словно из-под грубо нанесенной на древний холст авангардистской мазни вдруг проступил чистый и юный лик.

— Привет, Второй, — сказат Ертаулов просто. Как будто не было этих бесконечных леп и десятилетий, а расстались они только вчера… выйдя из— за столика какой-нибудь нехитрой таверны, вроде «Ангел-эха».

Кратов молча кивнул, собираясь с мыслями.

— Что же ты хочешь от меня, Второй? — спросил Стас. — Зачем же ты меня искал? А? 

 — Куда мы летим?

— Пока что ты летишь со мной. Когда мы окажемся на материке, ты сам назовешь мне ту клинику, в которую мы двинемся дальше. Кстати, вот тебе список самых лучших, — Кратов включил автопилот и, пошарив в кармане куртки, вытащил листок белой бумаги, заполненный мелким и аккуратным почерком учителя Тонга.

— У меня со здоровьем все в порядке, — насторожился Ертаулов.

— Конечно, конечно. Если только ты и дальше намерен прятаться от меня и от всего остального мира по темным углам…

— Я прекрасно жил все эти годы. Мне никто не нужен. И я никому не нужен!

— Говори только за себя. Как ты ни старался оборвать все связи, на этой планете еще осталось несколько десятков людей, кто помнит тебя и любит.

— Любит?! — Стас залился отвратительным истерическим смехом. Никогда раньше он так не смеялся. — Где же они были раньше с их любовью? Где они были эти двадцать лет, когда…

— Вот видишь? Тебе вовсе не было так замечательно, как ты утверждаешь. Тебе нужна была помощь. Но ты же ни о чем не просил.

— А я должен был просить?

— Видишь ли… — Кратов улыбнулся. — Человек устроен не намного сложнее, нежели автомат для раздачи горячих сосисок. И к тому, и к другому нужно хотя бы подойти. И очень желательно как-то обозначить свои намерения.

— Ненавижу горячие сосиски! — прошипел Стас.

— Вот поэтому никто и не знал, что с тобой происходит, и что тебе нужна помощь, — рассуждал Кратов. — Ну кому могла прийти в голову такая бредовая мысль, что весельчаку и остроумцу Стасу нужна поддержка? Когда он сам всегда был поддержкой нуждающимся… Кто мог знать, что Стас давно уже не весельчак?

— Это верно, — Ертаулов скорчил желчную гримасу. — Я навечно распростился с весельем, когда прошел через пустой, мертвый корабль на центральный пост.

— Почему ты говоришь — пустой? — удивился Кратов. — Ты был там не один. Там были все мы…

— Я был там — один, — раздельно проговорил Стас.

— Ладно, — проворчал Кратов. — Расскажешь как-нибудь после…

— Ты, наверное, думаешь, что я стану винить тебя за это двадцатилетнее равнодушие?

— И будешь совершенно прав. Я вел себя как натуральный свиной самец. У меня нет оправданий этому чудовищному свинству.

— Я не удивлен, что ты так легко и надолго позабыл обо мне. Я не удивлен, что обо мне позабыла Рашуля. Чего можно ожидать от теней!

— Да, да, она мне рассказывала… — покивал Кратов. — Ничего, если моя тень влепит тебе между рогов почти так же весомо, как и оригинал?

— Это ничего не доказывает, — упрямо произнес Ертаулов. И вдруг, состроив очень знакомую лукавую физиономию, сделал вид, что на всякий случай отодвигается. — Тени бывают очень плотными.

— Хорошо, пускай я — тень, — усмехнулся Кратов. — Тень, которая два десятка лет обманывает всю Галактику, прикидываясь живым человеком. Эта удивительная тень шесть лег отзвонила в плоддерах. Горела в огне, тонула в болотах дерьма, мерзла в ледяных пустынях. Ей все время было больно — совсем как настоящему человеку! Она читала наизусть «хокку» и «танка», умиляясь их обманной простоте, пила вино, а чаще — пиво, предпочтительнее «Карлсберг», любила женщин. И тогда ей было приятно — совсем как человеку. И поверь: женщинам тоже чаще бывало приятно, чем нет.

— Ты был в плоддерах? — озадаченно переспросил Стас.

— А что же, Рашида, по-твоему, тоже тень?

— От всех нас остались лишь тени, — сказал Ертаулов без прежней уверенности.

— Ты не про всех, ты ответь мне про Рашиду! — рявкнул Кратов. — Если она — тень, отчего тебе было легче рядом с ней, нежели без нее?!

— Тень всегда ищет другую тень…

— Черта драного она ищет! Тень бежит от света! В этом ее главное качество, и только так ты можешь отличить тень от всего прочего.

— Я бегу от света, — тихо, будто уговаривая самого себя, промолвил Стас. — Я ненавижу свет. Я люблю, когда темно и тихо.

— Может быть, и любишь. Но позволь мне в этом убедиться. Позволь мне точно знать, что под этим мрачным и нелюдимым типом не прячется где-нибудь усталый от одиночества, перепуганный, загнанный в угол прежний Стас Ертаулов, которого я люблю, которого любит Рашида, которого любят все, кто знал хотя бы несколько минут!

— И если окажется, что его уже нет там… в углу… ты оставишь меня в покое?

— Ну, возможно… — уклончиво ответил Кратов.

— Ты приходил тогда… в лес… вместе с Рашидой? — вдруг спросил Ертаулов.

— Угу. — Помолчав, Кратов сказал: — Теперь мы вместе. Эта ведьма, кажется, добилась своего…

— Костя, я что — болен?

— Это не болезнь. Это груз, который взвалили на нас против нашей воли двадцать лет назад. И мы тащим его на себе через всю жизнь, даже не подозревая о том. Тебе досталось больше других А мне — меньше.

— Наверное, ты можешь объяснить и понятнее, — ощерился Ертаулов.

— Я так и сделаю, — пообещал Кратов. — После того, как ты покличешь меня на первое свидание в парке возле клиники. Я принесу тебе кулек с апельсинами — нарву по дороге, и они ничем не будут отличаться от тех, что растут на ветвях, свисающих прямо на парковые скамейки. На тебе будет какая-нибудь чудовищная пижама и шлепанцы на босу ногу. А вокруг будут разгуливать симпатичные сестренки и поглядывать на нас с подозрением. И по меньшей мере с десятью из них у тебя уже будет все очень и очень серьезно…

— Я не чувствую себя больным, — растерянно сказал Стас. — Я чувствую себя естественно. Как будто так и должно быть… — Он мучительно наморщил лоб. — Да есть, все-таки есть одно отличие. Я гляжу на мир словно сквозь серое стекло. Серое, мутное и нечистое. Наверное, в мире есть серый цвет. Но ведь не может же быть в нем один только серый?!

— Не может, — согласился Кратов. — И как правило, не бывает. И, если повезет, сейчас ты сам убедишься.

— Наоборот, — возразил Кратов. — Для таких минут и существует жизнь.

— Вообще-то, подглядывать нехорошо, — заметил Стас.

— Мальчишки всегда подглядывают, — пожал плечами Кратов. — Ну а мы — взрослые сеньоры. Мы любуемся.

Там, где река впадала в океан, разрывая веером холодных пресных языков грязно-зеленую полосу мангров, они увидели Риссу. Крохотная фигурка едва была различима на фоне бликующих вод. Нагая Рисса неспешно брела по песку, изредка приседая и рассматривая вынесенные прибоем раковины. Ветер играл русыми прядями. («Ради бога, только не спугни!» — взмолился Стас, и Кратов послушно набрал высоту.) За ней, осторожно ступая длинными ломкими ногами и отпрыгивая в приближении волны, следовал единорог. Быть может, они мысленно беседовали о чем-то важном только для них двоих… Смуглокожая девушка и изящный, ослепительно-белый зверь.

— Один раз увидеть — и умереть, — печально улыбаясь, проговорил Ертаулов.