— Жаль. Как жаль, что у них не получилось…

— А думаешь, это на самом деле был побег?

— Нет, брат, это у них коллективная примерка вставной челюсти была. С жертвами и разрушениями.

Оба помолчали с минуту. Дмитрий никак не мог отделаться от мысли: «Слишком неразумно, слишком нерасчетливо. И — напрасно в конечном итоге. Им не следовало… Что мы все по большому счету теряем? Чуть-чуть побаиваемся каждый день, да. Но к этому не столь уж трудно привыкнуть. Все-таки им не следовало…» Мысль крутилась, как собака, кусающая себя за хвост, наворачивала цикл за циклом, и с каждой секундой Сомов все больше утверждался в ее правильности. Но тут Виктор прервал его размышления:

— Но они хоть напоследок воли нюхнули. Побыли людьми.

— Ты думаешь? — дипломатично осведомился Дмитрий. Двойник раздражал его. Двойник его нестерпимо раздражал.

— Да, разумеется. Впрочем, Дима, раз одним хватило ума попробовать, найдутся и другие. И когда-нибудь кому-то из них, может быть, не второму, не пятому и не двадцатому, все удастся. Обязательно.

— К чему ты призываешь? Поощрять психопатов и самоубийц?

— Вот что я тебе скажу: приведи в сумасшедший дом нормального человека, и психи будут считать его безумцем.

На лице Дмитрия отразилось глубокое сомнение по поводу того, что следует считать нормой с точки зрения собеседника. Виктор в ответ усмехнулся.

— Дима… Нам бы произвести рокировку на недельку или вроде того. Я бы пожил здесь, хотя предчувствую: кроме дерьма не увижу ровным счетом ничего… А тебя — к нам. Посмотришь наше житье. Потом сравним впечатления, кому увиденное в большей степени показалось сумасшедшим домом…

Дмитрия неожиданно прорвало:

— Спаси нас! Спаси всех, кого еще можно спасти! — вскрикнул двойник. И почувствовал, как холодный пот выступает у него на лбу. Теперь ему никуда нельзя идти, ни с кем нельзя разговаривать и, наверное, даже всемогущий Падма не спасет в случае чего. Министерство информации? Упаси Разум всемогущий! Одной фразой, вырвавшейся неведомо как, против всех правил, приличий и простого здравомыслия, он подписал себе верный выездной билет в рустику… И зачем он сказал такое? К чему? Разве это правильно? Мало ли какая грязь шевелится у него в самом темном трюме сознания!

Сомов отрицательно покачал головой, и на лицо ему поставила свое отвратительное клеймо печальная неизбежность.

— Дима… прости… так не будет. Я думал о вторжении. Еще в прошлый раз, когда ты мне про Мэйнарда рассказывал, я прикинул, как было бы хорошо втащить прямо сюда, в город Москву большой артиллерийский корабль «Святой Андрей» и разнести тут все к едреням. Такая мысль сладкая, аж душа затрепетала. И два месяца потом маялся: может, поговорить с начальством, мол, не вдарить ли всей совокупной силой русского мира? Ты не подумай, я сумел бы сделать так, чтобы меня восприняли серьезно. Конечно, я не отец клана, не адмирал и не имперский министр… Но не в этом дело. Не только в этом. Я в конце концов понял: нет, нельзя! Нельзя! Ни в коем случае, и даже соблазнять других людей не следует.

— Знаешь ли, мне хотелось бы услышать твои объяснения.

— Пожалуйста. Я это дело обмозговал с двух сторон. Одна — насчет реальной мощи нашей, хватит ли ее для такой драки. И скажу тебе честно: не знаю. Конечно, можно б было посидеть у тебя, покопаться в информпрограммах, выяснить в общих чертах, с чем столкнуться придется… Правда, уж больно много неизвестных получится. Задачка с морем неизвестных… полночный кошмар математика… Кроме того, все, сколько у нас есть, понадобится нам там, в родных местах… Вывод: в лучшем случае наши вытащат сюда людей и технику в помощь восстанию, которое вы сами тут поднимете. А вы поднимете его?

— Это, если оценивать ситуацию здраво, очень сложный вопрос…

— Хрена лысого вы его поднимете!

— Звучит несколько оскорбительно.

— Зато правда. Ладно, опустим детали. Предположим, я убедил начальство, досконально разузнал, какая сила будет нам здесь противостоять, смог открыть проход для целой военной армады… Хотя каждый пункт в отдельности — под вопросом, а все вместе — под очень большим воспросом… Просто предположим, будто все получилось у нас с тобой. Но тут есть еще другая сторона, и она-то как раз главная. Дима! Да мне муторно всем этим заниматься с самого начала и до конца. Тошно. Душа не приемлет, понимаешь ты?

— Но… почему?

— Вы построили здешний мир. Точнее, Бог, но все последние винтики и гвоздики вворачивали и вбивали именно вы. Мы — там, а вы — здесь… Мы строили дома, огораживали, где надо заборами, мол, здесь наше — просьба не соваться! Вот я представил себе: полезет кто-нибудь умный за мой забор с самыми благими намерениями. Совершенный какой-нибудь человек, и до того, собака додумался, что захотел других научить своему совершенству. Построить меня и мою семью по своим линейкам, какими он вымажет плац, уложить в горизонтальное положение и отсечь лишнее, если где-нибудь моя плоть не влезет в его совершенный шаблон, а потом воткнуть новое, чего по тому же шаблону не хватает…

— Не вижу здесь ничего нелогичного…

— А я не вижу никакой логики. Мы с тобой на разных языках говорим, Дима. Я по-тарабарски, ты по-балабольски… Вот перелезает мой забор некто, и желает он устроить мой мир иначе. Миротворец, твою мать… А у меня есть мой Бог, которому это позволено, и других богов я над собой иметь не желаю. Я предупрежу его, конечно, — мол, мужик, ослеп? Не лезь, куда не приглашали. Допустим, он не послушается — выстрел в воздух. Но его, видно, разобрал педагогический зуд, душой он моей интересуется… Тогда получит первый заряд в ногу, а второй — промеж глаз. И похоронен будет без чести и доброй славы.

Тут двойник вроде бы что-то понял. Лицо у него дернулось.

— Хочешь спросить, Дима, так спроси. Я отвечу.

«Близнец» судорожно глотнул. Открыл рот и не решился… Потом спросил, все-таки:

— Вы… воевали с Федерацией? — и столько в его словах было благоговейного ужаса, что Виктору опять, как после рассказа о зарайской поездке, сделалось тошно. Ведь пять минут назад просил о вторжении, шельмец!

— Мы разгромили миротворческую эскадру Федерации и уничтожили десантный корпус, высаженный на Терру. Всего две недели назад.

Едва он вымолвил это, как двойник проговорился. Выболтал самую потаенную свою суть, пусть она и не родная ему, но вбита прочнее прочного, глубже веры в осмысленность и благость происходящего вокруг, глубже страха, глубже надежды на избавление…

— Как вы посмели!

Виктор поглядел собеседнику в глаза. Там колыхались два пылающих знака принадлежности к чему-то огромному и темному. Как тавро на скотине, только в двух экземплярах. Клейменое рабство пробилось из самого потаенного трюма сквозь все прочие слои — страха, любопытства, ума, надежды, корысти — и каркнуло во все воронье горло.

«Господи, да какой же он — наш…»

— Что мы сделали-то? Да ничего особенного мы не сделали. Так, ерунда, наказали дурачков, теперь не будут совать нос не в свои дела. Мы, брат, только еще плечи расправляем. Мы всего-навсего проснулись, потянулись, сходили на кухню и выпили утренний кофе. Ты понимаешь, Дима, утренний кофе и ничего больше! Мы еще даже не позавтракали…

А тот не отвечает. И знаки все еще пылают, на убыль не идет их пламя. Тогда Виктор понял: всему на свете приходит конец; пора заканчивать болтовню. В этих краях полным-полно чистого зла и нет ничего интересного…

— Я договорю, хотя это, наверное, уже бесполезно. И с самого начала все было бесполезно… Женевцы залезли на наш забор незваными, и получили свое. Теперь ты зовешь нас: войдите к самим женевцам на двор через щель в ограде, отыщите спящего хозяина и убейте его в постели, пока он не открыл глаза. Стоило ли драться с ними за право быть другими, чтобы после так дешево им уподобиться. Совесть-то где наша?

Виктор хотел пообещать ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в дела другой России. Это их мир, мир миллиардов Дмитриев Сомовых, которые самостоятельно и без чужой помощи сделали его таким, а он не Господь бог, чтобы очищать все потопом и творить заново. Вторжения не будет. И Дима, наверное, спросил бы, мол, а как же тогда «партизанская миссия»? Пришлось бы ответить, мол, не стоит путать: партизан — тот, кто дерется на своей земле за свою землю. Причем здесь партизаны? Сможете восстать, позовете — поможем. Добровольцами. Быть может. Но покуда помогать тут некому. Весь ваш мир боится, но принимает порядок таким, каков он есть.

Однако говорить ничего не стал. Бесполезно. Им не понять друг друга. «Этот, второй… до чего же он, стервец, похож, просто как отражение в зеркале! Но в родные зря я его записал. Нет, никакой он мне ни родной, только одна видимость…»

Дмитрий произнес тихим бесцветным голосом:

— Совесть, говоришь? Мне на тебя надеяться нечего. И с самого начала не стоило. Я хотел попросить тебя: не можешь спасти всех, спаси хотя бы одного меня! Я разве этого не стою? Но теперь ничего просить не стану. Не сразу я понял, однако понял в конечном итоге… Мне у вас делать нечего. А тебе — у нас. У женевцев. Обмен невозможен. Уходи, убийца, больше я не желаю видеть тебя.

— Прощай, брат. Не поминай лихом.

И он воззвал к странной силе, таскавшей его из мира в мир. Домой! Домой!

Дорога его была легка.

Невидимые наблюдатели обменялись разочарованными репликами:

— Вот и все, наверное. Теперь у нас почти не осталось шансов. Ведущий угробил самый величественный проект в моей жизни…

— Наверное? Да нет, не наверное, а совершенно точно. Проект закрыт. И вместе с нашей парой работу прекратят все.

— Отчего?

— Статья двадцатая.

— Соображения безопасности?

— Совершенно верно.

— Но причем здесь, коллега…

— Вы же видели: они теперь оба знают, что в сто двадцать четвертом из Ярославского резервата бежала группа капитана Карпухина. Бежала и погибла. Остается сделать еще один маленький шажок в логике: всего-навсего предположить, что кто-то мог бежать и не погибнуть. То есть, как оно на самом деле и случилось пять лет спустя, когда основатели нашей общины унесли ноги из Уральского резервата… Сколько лет прошло с тех пор! Я даже не мог предположить, насколько легко им будет додуматься до нас.

— Не вижу особенной опасности. У страха глаза велики.

— Достаточно того, что я вижу. Наше общее сумасшествие было грандиозным, и, пожалуй, романтичным, но сейчас оно, слава Богу, подошло к финалу.

— Одно предисловие растянулось на час!

— Сейчас я хотел бы напомнить о своем старшинстве. Коллега, я имею право закрыть проект. Я имею такое право. И я им воспользуюсь. А вы имеете право знать, почему мне приходится предпринять этот шаг. Вы желаете слушать?

— Допустим.

— Отлично. В 2073 году все космические программы Женевской федерации были свернуты. Они даже законсервировали городок Сатъяграха на Луне.

— Это мне известно.

— Очень хорошо. А известно ли вам, коллега, как далеко простирались знания женевцев о Внеземелье, до того, как они решили закрыть космос для землян?

— До Трансплутона?

— Святая простота! Они успели неплохо изучить Лабиринт. А точнее — до Терры-6 включительно.

— О!

— Они, разумеется, знают, где мы. Нам удалось «запереть» точки выхода, но один Бог ведает, насколько надежно. В случае крайней необходимости им хватит ума и упорства, чтобы отыскать нашу общину на Терре-11. Давно бы нашли и прихлопнули, да поленились гоняться за четырьмя сотнями беглецов…

— Не вижу связи.

— В 2127-м кое-кому в Уральском резервате поручили разработку того, чем мы с вами сейчас занимаемся. Довести идею до практики мы сумели только тут, через тридцать лет. Но женевцы были заказчиком, а они памятливы. Предположим, в 2126-м Ведомый сходит к кому следует в Министерстве информации. Ему, разумеется, в придачу к устным показаниям, вывернут наизнанку чип. Поверьте, разговор о возможности побега из резервата будет в числе тем, которые в первую очередь заинтересуют тамошних специалистов… Это осядет в соответствующей базе данных. Через год Винников поднимет «Витуса Беринга», и они не сумеют нас подбить, как подбили Карпухина, а еще раньше — Мендосу. Поднимется переполох. Станут трясти все, хоть как-то связанное с побегами… Прочешут все информационные узлы, все подозрительные ассоциации, все сколько-нибудь коррелирующие с темой обстоятельства. Как вы думаете, недели им хватит, чтобы заинтересоваться связью между выходкой в Уральском резервате, пришельцем из соседней реальности, интересующимся идеей побега, и небезопасной научной разработкой, прописанной все у тех же уральцев?

— А что, в других двойках таких разговоров не вели?

— Нет. Иначе бы проект «Освободитель» был бы закрыт давным-давно. Понимаете, есть увечная, но все-таки логика, в том, чтобы растаять, подобно дыму, в 58-м и возродиться в 26-м, когда некий освободитель из иного мира приведет сюда армию русских, китайцев или латино, сокрушит Федерацию, и ни у кого из нас даже мысли не появится о бегстве… А те, кто родились после побега, точно так же родятся на Земле. Зыбь на теле реальности ляжет в интервале между другими волнами… Есть в этом грешная суицидальная красота. Но ни красоты, ни логики нет в другом варианте, где общину в какой-нибудь 29-м найдет карательная экспедиция с Земли. Найдет и вытравит, как тараканов. В духе цивилизованного гуманизма. Здесь, в 58-м нам останется точно так же растаять… то есть, извините, коллега, просто подохнуть.

— Не очень… прочная логическая конструкция…

— Мы имеем дело с самой мощной карательной машиной за всю историю человечества. И каких доказательства требуются вам сверх сказанного? Увидеть собственными глазами Ведомого на допросе? Увольте. Батенька, мы растащим их сейчас же. Ведомый должен быть абсолютно избавлен от соблазна пойти и поплакаться в жилетку дознавателю… Мыслям таким не следует копошиться у него в извилинах! Больше наша сладкая парочка не встретится никогда.

— Провал. Я не могу переубедить вас, черт возьми. Я не могу спасти дело. Мне… остается надеяться на будущее. Когда-нибудь община обязательно сделает новую попытку. Простите, мы… дождемся момента, когда уйдут старики.

— Зачем?

— Будущее должно стать светлее. В прошлом не должно быть измены и трусости. Вот истина.

— Истина? А она бывает одна?

— Она всегда одна.

— Не думаю. Полагаю, существует далекая сияющая истина и другая, поближе и потруднее.

— Истина лентяя и труса, который сидит дома сложа руки? Вы о ней?

— Мы… попробовали исправить жизнь дальних, когда с ближними хватает проблем. Мы… взялись кромсать прошлое, чтобы выжать из него лучшее будущее. Мы… были самонадеянными кретинами! Довольно. Нам бы с настоящим разобраться…