…Мэри делала тенсегрити. То есть с решительным лицом взмахивала руками, ловила воздух, наносила удары какому-то прозрачному противнику, шикарно выворачивала невидимые лампочки из пространства прямо перед носом, змеевидно шипела и выкрикивала слово «интенд». А Дмитрий сидел в двух метрах от нее и вяло жевал банан.

Она избрала путь воина, и вот уже пять лет официально состояла в магической партии неокастанедчиков. А неокастанедчики говорят: никакого дела не стоит делать, если не можешь его сделать безупречно; безупречно его можно сделать, только если в тебе достаточно энергии и намерения довести работу до конца; так что, леди и джентльмены, заряжайтесь энергией и намерением. И не тратьте ни то, ни другое на всякую ерунду. Концентрируйтесь. Выбирайте главное. Кастанеда-йога хинаяна, по словам Мэри, — безмозглые враги, извратители истинного учения. Они какую глупость и ересь вещают? А такую, что заряжайся — не заряжайся, а если нет в тебе особенной энергетической структуры, ты ни на что не годный лох. И после смерти душу твою вместе со всем жизненным опытом слопает жуткое верховное существо. Спасение касается только заранее избранных. Как еще может вещать тамошнее дурачье? Зато умные люди, подлинные сторонники чистоты учения, собрались в московской общине Кастанеда-йога махаяна, и они-то понимают, в чем фишка. Надо тренироваться. Надо стремиться к психофизиологической трансформации. Видоизменять и душу, и энергетику. Заряжаться, как уже было говорено. А для зарядки как раз очень хорошо помогают магические пассы тенсегрити, особенно если делать их с должным упорством и постоянством. И ты изменишься. Станешься сильным и способным противостоять негативным энергетическим воздействиям со стороны. Тогда после смерти нетрудно будет надуть жуткое верховное существо. Оно, конечно, ошибаться не способно, однако безупречно измененный человек всегда сумеет уйти от его внимания…

Понятно, где еще может быть Мэри, как не там? В смысле, среди неокастанедкиков-махаянистов?

— Я закончила милый. Нам пора в душ. Давай-давай, живенько.

После тенсегрити у нее всегда появлялся этот тон — командно-пренебрежительный. Как раз такой, чтобы в один миг безнадежно испортить Сомову настроение. Один раз он спросил у Мэри, какого ляда, поделав свои пассы, она становится такой злой, колючей и такой… омерзительно-снисходительной, словно мамочка, отчитывающая непослушного карапуза. Конечно, не из таких слов он составил свой вопрос. Из таких — не осмелился бы. Пряхина ответила: «Просто меня переполняет энергия. Суть наших отношений становится прозрачнее под ее напором». Она никогда не щадила его. Просто обожаемая не умеет — щадить.

— Секундочку! Я только доем…

— Рыбка моя, ты, как обычно, нетороплив.

Она стянула с себя все, кроме трусиков, и зашлепала босыми ногами к санблоку. Сомов судорожно повторил эту процедуру. Мэри уже стояла в синем пластиконовом контейнере с водой и пыталась заставить душевой раструб ограничить его, раструбовую деятельность минимумом выплескивающейся жидкости. «Водяные расходы» за год выросли на треть, то ли еще будет… Она с неудовлетворением посмотрела на Дмитрия. Сколько денег сейчас стечет по его туше!

— Залезай. И не трогай меня раньше времени. Ты знаешь, почему сегодня мы моемся вместе?

— Ммэ?

— Каждый нормальный человек должен спать не менее девяти часов в сутки. На худой конец — восемь. Я знаю, во сколько мне вставать завтра, и если вычесть девять часов, то останется всего сорок минут. А если вычесть еще десять или пятнадцать минут, которые ты истратишь на себя, что в остатке? Правильно, кукиш. Не будем сокращать время для секса.

— Мэри…

— Прости милый, но болтать со мной тоже не стоит. У меня в голове крутятся всякие рабочие вещи, приходится думать о десятке дел одновременно… Не сбивай меня сейчас.

Обожаемая отвернулась к стене. Вокруг ее левой стопы вода на минуту пожелтела, потом вновь стала прозрачной.

Что ж, ему осталось глазеть… эээ… в смысле, любоваться. «Причащаться эстетикой женского тела». Это выражение Сомов недавно вытащил из сети, и оно ему очень понравилось.

Итак, ее тело… Худая, высокая, выше его на целую голову, все время делает разные упражнения, но мышцы никак не увеличиваются… Оно, может быть, и к лучшему. Черные, робко вьющиеся волосы, коротко подстриженные; открывают высокий лоб. Какая-то странная, но устойчивая причуда: женщина, которая хочет, чтобы ее считали бизнес-леди (а Мэри хочет), обязательно должна демонстрировать высокий лоб. Графично очерченные, выразительные черты лица; мимика железно подчинена воле Пряхиной, а та умеет соткать из своего лица любой узор. Бледная, с редкими синеватыми ниточками сосудов, отлично ухоженная кожа. Крупные ладони, даже как-то не по-женски крупные, как две лопаты, и это при ее артистической худобе! Сильные руки — на пике страсти они способны сделать больно… Обожаемая, несомненно, хороша. Самым придирчивый критик признал бы ее красивой женщиной или хотя бы сказал нечто вроде: «Недурна!» Недостаток — помимо ладоней-лопат — один: маленькие грудки… но это удивительно точно совпадает с его пристрастиями. Сомов в тайне вожделел безгрудых женщин, только ни за какие коврижки не раскрыл бы свою тайну Мэри. Ага, вот она сама уставилась на него. Сейчас сообщит, как водится, до чего ее раздражают хлипкие мужчины.

— Любимый… Тебе бы надо как-то подтянуться, позаниматься чем-то… Ужасно вялая плоть, особенно руки… Неужели ты сам не замечаешь? Хлипкое телосложение никого не красит.

— Да я…

Она ловко пихнула Сомова кулаком в живот. Получилось — ровно посередине между игривым ударом и настоящим. Потом сделал вид, что собирается пихнуть еще разок. Он дернулся, рефлекторно поджал мышцы живота. Мэри улыбнулась и опустила руку.

— Попался!

И когда он заулыбался в ответ, двинула в то же самое место.

— О!

— Вот теперь попался по-настоящему. Говорю тебе — займись спортом. Будь мужчиной.

Он состроил виноватую мину на лице. Помыв вдвоем происходил уже раз двадцать. Монолог о том, сколько им осталось на секс — как минимум пятнадцать раз. Тычок кулаком — пауза — опять тычок кулаком… наверное, миновал пятый или шестой дубль. Сомов не был ни полным, ни тощим человеком, так, середнячок. Но не слабак, разве только, немножечко рыхловат. Одним словом, как все. Случись у него с обожаемой настоящая драка, Дмитрий, конечно, одержал бы верх.

Тем не менее, эти игры ему нравились. Пуская повторяются, есть в них изюминка…

Мэри зарабатывала 2400 евродолларов в месяц. В этом крылся источник тайного чувства превосходства, которое Дмитрий питал по отношению к ней. У него-то три тысячи… Впрочем, надо признаться, человек со стороны ни за что не признал бы в их дуумвирате Сомова как чуть более богатого и самую малость более преуспевающего человека. Мэри умела показать себя. Сравнить хотя бы две их кубатуры. Пряхинская выглядит куда роскошнее. Вот по углам четыре голограммки, меняющие через каждые три секунды облик, — отчего они кажутся издалека маленькими домашними зверюшками, которые разом встали столбушком и умываются. На самом деле это какие-то непонятные сакральные знаки. Или эзотерические. Из объяснений обожаемой Сомова так и не понял, что правильнее. Каждая из них — то ли янтра, то ли артефакт, то ли мандала… Разум их разберет. А благовония из сердца Азии? Столь густ их аромат, что хоть плазменный резак вешай… А таинственные суфийские знаки на стенах? Очень здорово выглядят. Мэри собственноручно вывела их золотой тесьмой по черному бархату. А мебель таинственной геометрии, как будто не для человека предназначенная? Просто шикарно. И ведь, наверное, не очень дешевая мебель. То есть, на дорогую у нее точно не хватило бы денег, а на очень дешевую — не польстилась бы. Наверное. А световой элемент в форме маски вуду, из пасти которой льется особенное красноватое сияние? Правда, несколько темновато в кубатуре, но таинственный красный свет очень настраивает на размышление о серьезных вещах… А рабочий стол, покрытый с одной стороны непонятными каббалистическими знаками, в то время как другую усыпали скандинавские руны? Пластиконовые накладки со всей этой магической стаей, не очень аккуратно приклеенные прямо на древзаменитель — естественную плоть офисного стола — обошлись Мэри, наверное, сотни в четыре. Ужасно значительное впечатление они производят. Стол девственно чист: деловой человек не будет потакать замусориванию рабочего места. И только один ящик выдвинут наружу, как бы не нарочно, разумеется, и внимательный смотрельщик непременно углядит платы двух информпрограмм: астрологической и какого-то заумного статпакета, предназначенного для людей, заматеревших в директорате…

То ли дело его простоватая халупа!

Понимающий человек, посетив жилище обожаемой, сделал бы для себя вывод: здесь живет очень прогрессивная, общественно активная, деловая женщина. И не ошибся бы ни в чем, кроме последнего пункта. Дмитрий знал Пряхину давно. Она вот уже три года как работает водителем монорельса. А до того работала помощником водителя монорельса. А еще раньше — учеником водителя монорельса. У нее отродясь не водилось инфоскона, на котором можно было запустить плату информпрограммы. Вместо него Пряхина купила себе простенький С-транслятор, до того простенький, что не ловил он ничего, кроме федеральных новостей. Зато фальшь-дизайн у этой незамысловатой коробки был совершенно как у инфоскона новейшей модели, и за время их с Мэри он знакомства несколько раз менялся, превращая С-транслятор во все более новую вещь. А смена фальшь-дизайна сама по себе стоит не меньше сотни.

Тем не менее, вокруг Мэри всегда чувствовалась аура энергетического старшинства. Пряхина вся была непобедимо устремлена куда-то вверх и вперед. Она словно готовилась к какому-то роковому рывку, и роковой рывок, хотя и передвигался год за годом из сегодняшнего дня в завтрашний, но до сих пор никем отменен не был. Лидерскую программу как будто зарядили в Мэри с самого детства. На что мог рассчитывать Сомов, связавшись с таким человеком? На умное снисхождение к его слабостям.

Время от времени обожаемая сообщала Дмитрию, что ею наконец-то заинтересовалась ведущая консорция дистрикта. Открываются серьезные перспективы. Продолжения это не имело и, по всей вероятности, интерес консортиров никак не отливался в ощутимую материальность. Однако в их паре установилась четкая иерархия: сегодня Мэри чуть-чуть ниже, но завтра будет намного выше обожаемого. Поэтому следует репетировать их будущие отношения каждый день. Как? Да очень просто. Глядя снизу вверх.

Грядущего возвышения Пряхиной Дмитрий опасался всерьез. Более того, Дмитрий искренне верил в возможность возвышения Пряхиной. Обожаемая — пробивной человек, а таким и солнце светит ласковее… Разумеется, он никогда по-настоящему не забывал, кто из них на самом деле добился большего. Но как-то, совершенно непонятным образом, вышло, что играть ему приходилось по правилам Мэри, и Сомов давным-давно ощущал себя положенным на лопатки.

…Мэри вылезла из контейнера, передала ему душ и принялась вытираться. Рядом, на откидном крючке, покачивались ее трусики, посверкивающие непримиримой сталью. Стиль индастриал-эгэйн, старая любовь Пряхиной, предписывал нижнему белью металлоидные колеры. От него же — серьга в ухе, по словам обожаемой, имитирующая древний прибор «висячий замок». От него же и татуировка на правом плече Мэри: какой-то архаичный инструмент совершенно непонятного назначения. Она выбрала именно эту татушку в альбоме у таких-дел-мастера за ее стильную угловатую экзотику. Под картинкой стояли пояснения на английском и русском языках: «monkey-wrench/разводной ключ». Ни того, ни другого слова Мэри не знала, да и самому мастеру оставалось лишь развести руками после тщетных попыток найти словесный эквивалент на женевском эсперанто. Стиль индастриал-эгэйн Пряхина, по ее словам, выбрала еще в школе, и тогда же поселила на своей коже таинственный «разводной ключ». Теперь, наверное жалеет: проще было бы сделать простую кожную накладку… Но никогда не признается в своих сожалениях.

Теперь он оглаживал свое тело, смывая чистящий и ароматизирующий химикат. Обожаемая замедлила движения и поглядывала на Сомова с нескрываемым интересом. Зрачки ее совершили несколько челночных рейсов вниз-вверх, потом остановились примерно посередине. Где-то Дмитрий вычитал выражение «глаза затуманились»; понятно, никакого тумана в помине нет, сколько ни всматривайся. Но, кажется, изменяется в такие моменты сама консистенция глаз, их, что ли, химия, состав жидкости или разум ведает еще какая анатомофизиология… Одним словом, Пряхина пялилась на него, как лунное лицо пялится на города и людей в новолуние. А именно, с нещадным любопытством. Словно всего пять секунд назад обнаружила в своем санблоке наличие обнаженного… экземпляра. Вытянула руку и прикоснулась кончиками пальцев к его бедру.

— Димочка, ты не знаешь, почему я до сих пор трачу на тебя свое драгоценное время? Ты ведь, прости за откровение, не красавец…

В первый раз, услышав такое, он одеревенел и выдал… мм… какую-то соответствующую гадость. Не понимал еще… Естественно, все сорвалось. Теперь, наученный долгим опытом, он ответил, как ей и нужно:

— Пожалуй, нам пора уложить твое имущество в постель и раздвинуть ему ноги.

— Какая самоуверенность! Чем ты, собственно, заслужил?

Обожаемая похлопала его по бедру, как хлопают лошадь по крупу. Лошадь и процесс хлопанья Сомов видел в игровых информпрограммах о древних временах.

— Это не я заслужил, это ты снизошла до… о!

Ладонь-лопата ухватила плоть у него на боку и немилосердно сжала ее.

— Что — о? Где — о? Какое еще — о? А?

Пальцы обожаемой поползли ниже…

Сомов наклонился вперед и прижал голову Мэри к своей груди. Пряхина моментально оттолкнула его. Сорвала полотенце и бросила в лицо.

— Оботрись сначала, простофиля! Сухой мокрого не разумеет. А я, как ты понимаешь, пошла.

Дверь — хлоп!

Надо ли комментировать с какой скоростью Сомов сделал себя сухим?

…Мэри в самом начале обнимала его с яростью и жаждой обладания. Совсем недолго — лишь несколько мгновений, но вкладывала в объятие всю силу. Ей как будто требовалось подтвердить для самой себя: да, сейчас рядом лежит мое имущество, качественное, полезное, горячее имущество, а не что-нибудь иное. Впрочем, он не возражал. Это было приятно.

Потом обожаемая всегда отталкивала его и откидывалась на подушки, закрыв глаза. Сейчас — как и всегда. Сомов давным-давно научился воспринимать это ее движение как приказ: «Работай!». Сначала не понимал. Пытался получить удовольствие одновременно с ней. Постепенно, путем проб и ошибок, дошел до ясного понимания — так нельзя. Мэри отродясь не бывала горяча. Ее желание требуется ловить и хорошенько «оформлять», иначе оно будет безвозвратно потеряно. Так тоже случалось… Она не лгала, не кокетничала и не капризничала, что пожалуй, стало самым большим откровением для Сомова. Оказывается, в постели она не умеет лгать, кокетничать и капризничать! В постели она уязвима и беззащитна. Обожаемая действительно нуждается в очень долгой, терпеливой и… как бы получше выразиться? наверное, технологичной «доводке». Все иные модели получения удовольствия от секса удавались один раз на двадцать.

Сомов честно и с немалым наслаждением уподоблялся каком-нибудь настырному геологу. Где эта проклятая жила! Здесь? Нет. Здесь? Нет. Может быть, здесь? Да, кажется… ээ… да-да-да-да… ой! под землю ушла, мерзавка. Еще разочек, левее… еще левее… Есть! Она, родимая!

И Мэри вздрагивала, закусывала губу, хватала его за плечи, показывая: точно, она! Давай, Димочка, давай, рыбка!

Она никогда не кричала, не стонала, не шипела и не ойкала в постели. А когда очень хотела сделать что-либо подобное, кусала себе губы и все-таки удерживалась. Пряхина не любила показывать, будто она получает от него хоть самую малость. «Секс для здоровья, милый, больше ничего у нас нет». Сомов знал: правды тут меньше половины, но ему удобнее было подыграть, а не устраивать дискуссию. Он сам никогда не испытывал желания пошуметь, занимаясь любовью. Ни единого раза. Дмитрию не требовалось питаться собственными губами… Напротив, иногда, собираясь сделать приятное обожаемой, он занимался добросовестной имитацией: тоненько постанывал или усердно сопел. Ей нравилось. Конечно. И не могло не понравиться. Обожаемая так хотела, чтобы он тоже терял над собой контроль и расстегивал ремешки лат… А Сомову нетрудно было сделать вид, словно так оно и есть. Сегодня он тоже подарил ей, кажется, весьма эффектное ритмичное оханье.

— Сейчас! — шепнула она.

И Сомов соединился с обожаемой.

Невозможно угадать момент, слиться в одно до самого конца и завершить композицию дуэтом. У них с Мэри, во всяком случае, ни разу не получалось. С другими женщинами — сколько угодно. А вот Пряхину требовалось обязательно пропустить вперед…

На несколько секунд Мэри забывает все на свете. На несколько секунд она как маленький зверек, выглянувший из норы и почувствовавший великолепие мира. На несколько секунд она оставляет все свои защитные сооружения ради мимолетного счастья. Младенец в такие моменты защищеннее, чем она.

Именно ради таких моментов Сомов не оставляет Мэри, терпит ее капризы, принимает ее правила игры. Потому что эта сильная и красивая женщина оказывается его имуществом. Его вещью, его рабой, его инструментом… неважно. Чувство обладания играло в нем самыми разными оттенками и всегда бывало необыкновенно сильным. Только оно и стоило такой возни. Зато оно ее точно стоило…

Когда обожаемая сошла с пика, она еще минуту может быть, или две, была наполнена нерасчетливой благодарностью. И сделала все необходимое для его удовольствия. Как всегда. Такова сложная формула их соития, проверенная, впрочем, временем и опытом, а потому весьма надежная. Хоть гарантийное обязательство выписывай… Завершающее наслаждение неизменно оценивалось Сомовым как мелкий бонус к удовлетворенному инстинкту обладания. Конечно, обожаемой знать о подобной диалектике не следовало… Он старался не дать ей ни единого шанса случайно понять всю изощренность их двойственной монограммы.

Теперь она лежала и по-детски улыбалась собственной лихости. Ей наконец-то удалось завести любовника, способного все сделать правильно и мимоходом не поставить под контроль ни ее психику, ни ее энергетику. А рядом лежал-полеживал Сомов, довольный постоянством их альянса. Со спокойной душой он ожидал гадостей. Где-то в глубинах подсознания Пряхина, вероятно, все-таки побаивалась тех мгновений, которые для него были особенно дороги. Нет ли тут какого-нибудь оружия против нее? Вот если б можно было одновременно наслаждаться, читать мысли партнера и наблюдать за ним, витая невидимой субстанцией где-нибудь сбоку… или сверху! Мэри старательно делала вид, что нет ей никакого счастья, а есть только профилактика насущных потребностей организма. И обойма гадостей — постфактум — вошла в обычай меж ними.

— Почему у тебя не выходит… вместе со мной, как у всех нормальных мужчин?

Он мог ответить правду: мол, пытались ведь уже, тогда он сбивался с ее ритма, и в итоге никто ничего не получал. Но Дмитрий сказал иное:

— А мне очень понравилось.

— Я помню, ты нетребователен.

Сомов пропустил ее шпильку мимо ушей. Обожаемая смотрела в потолок, легчайшая аура счастья медленно стекала с ее кожи. А он поглядывал на лицо Мэри, на ее плечи и плоский живот. Отчего-то Пряхина напоминала ему рыбу. Верткую энергичную рыбку, снующую на мелководье в поисках пропитания. Яркую, глазастую, то подолгу стоящую над веточкой коралла, то неуловимым движением «вспархивающую» и… вот уже унеслась из-под носа. На работе ему приходилось постоянно сталкиваться с истинной женщиной-рыбой. Месяц назад к ним устроили старшим менеджером даму — стройную и притягательную, правда, только со спины. Лицо у нее было закрыто белой плоскостью маски. Ходила пришлая менеджерша медленно-медленно, словно привыкла двигаться в водной стихии и с трудом понимала, какого ляда вокруг нее налили воздух… Тоже рыба. Только хищная, невероятно опасная рыба. Женщина почти ничего не делала и называлась жертвой мутации. Никто не смел пенять ей за лень. Брэгу из соседнего отдела, неудавшемуся клону с клешнями вместо рук и хвостом, как у жутких размеров ящерицы, весельчаку и бездельнику, кто-то было вякнул про работенку, нагло переложенную на ни в чем не повинных коллег; обидчик получил хвостом в ухо и вылетел из города в двадцать четыре часа. Еще ксенофобы на примете имеются?.. Сомова, осторожно косившего оком на «жертву мутации» одновременно одолевали два совершенно несовместимых желания. Во-первых, немедленно убежать. Во-вторых, взять женщину-рыбу, не снимая маски. Под маской, наверное, такая пакость! И он даже предавался пустейшим мечтаниям, какой бы вышел у него с госпожой старшим менеджером ребеночек: уродец или как у людей? Впрочем, нельзя так думать! Думать так — неправильно, безответственно и опасно.

Мэри тоже имела нечто рыбье, то ли в облике, то ли в повадке… Приятно рыбье. Иногда, правда, он испытывал безотчетные приступы страха. От обожаемой ему порой тоже хотелось удрать — безо всяких объяснений и не оставляя себе шансов на возвращение. Но это все, разумеется, глупости. Взрослый ответственный человек должен жестче контролировать эмоции…

Мысли плавно соскользнули с рыбьей темы на ребенка, и Сомов позволил себе пару фраз высказать вслух. Потом спохватился, да поздно.

— Димочка, рыбка, ты, наверное слышал о такой замечательной вещи как льготы для чайлдфри? Я имею в виду политические льготы, мой милый… Квота чайлдфри при выборах в риджн-парламент составляет две трети от общего количества мест. Это я напоминаю, если ты забыл основной курс по социологии… Между прочим, нас таких всего двадцать три процента. А я, как ты знаешь, считаю справедливым, что умная женщина, интересующаяся проблемами современного общества, должна подниматься. Назвать тебе направление, по которому прорываться легче?

— Не надо. — Сомова всегда бесила ее манера разжевывать очевидные вещи. Как для ребенка!

— Надеюсь, любимый, теперь вопрос закрыт?

Он вздохнул. Достаточно громко, чтобы можно было при желании оценить это как согласие, которое формально дано им не было. Дмитрий даже слегка отвернулся в другую сторону, мол, разговор окончен. Сомову не хотелось открыто уступить Мэри. Он и так, кажется, слишком часто ей уступал. Но и спорить не было сил. У нее всегда был в запасе козырь — отлучение от тела, а значит, от того момента, когда Мэри сдается наслаждению и показывает свою слабость… Нет, терять это Дмитрий совсем не хотел. Более чем. Как-то так вышло, что сейчас это единственная настоящая драгоценность в его жизни. Стоит ли рисковать ею по поводу, не столь уж серьезному? Ну, ребенок… Как-нибудь потом, наверное, разберемся с ребенком. А если даже не разберемся… Желание завести чадо не слишком беспокоило Сомова. Он бы уступил, но именно сейчас ему так не хотелось уступать! Для них обоих было бы лучше закончить разговор на этом вздохе. Правда, шанс невелик. Ну вот, конечно…

— Рыбка, ты не расслышал меня?

Кажется, Мэри настроилась серьезно.

— Что? — оттягивать неизбежное — худшая тактика. Но сейчас он не способен был придумать иной.

— Я о ребенке. Если ты не понял с первого раза… Я не хочу его, и не хочу разговоров о нем. Ни сейчас, ни когда-либо позже. Димочка, ты согласен оставить эту тему в покое? — в ее голосе всегда хватало металлических тонов. Просто иногда Мэри позволяла себе фривольный алюминий, хотя и предпочитала доброе старое железо.

На этот раз ему в ухо тяжко дохнул свинец.

Сомову неожиданно показалось, будто Мэри взяла его горло в стальной зажим и беспощадно скручивает, душит, пригнетает к полу… А он пытается разорвать кольцо ее рук, напрягает все силы, но ничего сделать не может. Почему она — сильнее? Ловчее? Почему она всегда первой успевает применить прием, а ему остается медленно уходить из тисков или сдаваться? Впрочем, сейчас выскользнуть не удастся. Не тот случай.

— Я жду ответа.

Свинец, истинный свинец!

Вдруг Дмитрий ощутил странную прелесть своего положения. Да, он неминуемо проиграет. Он опять будет неминуемо сокрушен. Но в крови его родился горьковатый мед поражения, способный открывать дверь изощренно-тонким радостям. Теперь он захотел продлить это дивное состояние осознанного и сладостного рабства. Необычная новая игра и такая прелестная в своей первобытности… Продлить! Насколько возможно. Вся анатомия и физиология сомовского тела кричали: «Еще! Еще!»

— Я, право, колеблюсь…

Она вскинула руку, ухватила двумя пальцами за подбородок и повернула лицо Сомова к себе. Дмитрий даже зажмурился. На него смотрел человек, обуянный нестерпимой жаждой власти.

— Ты колеблешься, Димочка? Ты колеблешься?

Кажется, она пребывала в дюйме от пощечины. Или даже от целой серии сладостных пощечин. Сомов захотел ее карающих прикосновений. Надо помочь девочке.

— Мэри, зачем ты так, я начинаю бояться тебя. Не надо. Пожалуйста, не надо так…

— Я бы на твоем месте проявила больше благоразумия.

Она не ударила. Она хотела ударить, видит Разум высокий, это чувствовалось. Но скорее всего, Мэри сказала себе: «Стоит ли женщине, желающей властвовать над другими людьми, так распускать собственные инстинкты? Я выше этого, я сильнее». И лишь ногти на ее утонченных пальчиках глубже впились в плоть его щек.

Сомов не чувствовал боли. Он страстно ждал пощечину. Но не дождавшись, был вознагражден взглядом любимой. Бывают взгляды наотмашь…

— Да! — закричал он, — Да, Мэри, да!

Она ничего не поняла, но отпустила подбородок. Две крохотные капельки крови. На всякий случай она переспросила:

— Больше никогда, Дима? Ты уверен?

— Никогда Мэри! Все будет, как ты хочешь!

Она поглядела на Сомова, пытаясь определить, нуждается ли он в утешении. Впрочем, утешать — не ее ремесло. Только если в самом крайнем случае… Попробуем сформулировать вопрос иначе: достоин ли такой… в лучшем случае, тюфяк… достоин ли он утешения? Мэри затруднялась ответить на свой вопрос отрицательно или утвердительно. Нечто среднее. В любом случае, не стоит терять ценное имущество. И она сказала спокойным голосом:

— Поди-ка ты умойся. А потом — спать. Выбросим из головы всю эту ерунду…

Полночи он не мог уснуть, размышляя: останутся ли к утру на простынях пятна? Для Мэри это серьезный криминал.

Когда-нибудь он обязательно решится повторить. Не скоро. Но обязательно!