Какой-то электрический разряд внезапной влюбленности поразил нас обоих в океанариуме. Мы не могли отойти друг от дружки в замкнутом пространстве батискафа, который плыл над проложенной по морскому дну светящейся тропинкой прочь от берега; да мы и не хотели. Окружающий мир занимал нас меньше, чем мы сами и наши внезапные новые переживания. Мы не слышали голоса учителя, мы не реагировали на насмешливые взгляды друзей, мы не замечали удивительных картин, открывавшихся за прозрачными стенами. Мы стояли, сцепив руки, и несли какую-то чушь. Нам было все равно, о чем говорить. Мы должны были болтать без умолку, чтобы подавить смущение и сделать перед самими собой вид, что там, в океанариуме, не произошло ничего из ряда вон выходящего. Ее голос уже не казался мне безобразно скрипучим; она окончательно простила мне невнятную и сбивчивую речь.

— А ты кем хочешь стать? — спрашивала Антония.

— Не знаю, не думал еще. Я ничего не умею.

— Может быть, спортсменом? Ты же играешь в эту… как ее…

— Спортсмен — это не профессия. Это досуг. И я не собираюсь всю жизнь бегать с шеллом под мышкой с одного цветного квадрата на другой. Когда мне стукнет пятьдесят, и я сделаюсь глубоким стариком, это будет выглядеть смешно…

— А сколько лет твоей маме?

— Сорок четыре.

— Ты ее тоже считаешь глубокой старухой?

— Нет, конечно. Она молодая и красивая.

— Почему же ты будешь стариком в пятьдесят?!

— Ну, это я так… брякнул… фигура речи.

— А я красивая?

— Очень.

— Как твоя мама?

— Вы разные. Она очень сильная. Она говорила, что за меня способна убить человека, и я ей верю. Она — бывший астронавт. Почти как ты.

— Я не астронавт. Я просто родилась и выросла в другом мире. И я не сильная. Ты же видишь, какая я… фарфоровая.

— Я вас познакомлю. Ты все знаешь про Галактику, а она везде побывала. Ты назовешь какую-нибудь планету. «А-а, — скажет мама, — это там, где мы напинали под задницы племени диких королевских ихневмонов!» И поведает какую-нибудь историю.

— Она много тебе рассказывала о Галактике?

— Раньше — ни единого словечка. Но два года назад кое-что произошло, и она… стала рассказывать.

— Что же произошло?

— Ну… я узнал, что я эхайн. Черный Эхайн. Мама нашла меня в космосе и взяла себе. Поэтому она и ушла из астронавтов.

— Значит, ты не шутил тогда, в Абрикосовой аллее?

— А ты все это время думала, что я такой вздорный шутник?!

— Ты себя так и вел. Я думала, тебя просто разозлило мое поведение.

— Вела ты себя и вправду вызывающе. Будто все только и ждут, чтобы накинуться на тебя из-за угла и обсмеять с головы до ног.

— Ненавижу эту панаму. Ненавижу эти очки. Все было из-за них!

— Очки ты уже выбросила. Осталось где-нибудь утопить панаму.

— Так я и сделаю, когда мы вернемся. Утоплю ее в прибое.

— И будешь, наконец, купаться со всеми?

— Нет. Только с тобой.

— Мне это… нравится.

— Еще бы… Выходит, спортом ты заниматься не хочешь?

— Только для своего удовольствия. И я не самый лучший игрок в фенестру, чтобы посвящать ей все свое личное время.

— А что ты еще умеешь?

— Говорю же, ничего.

— Может быть, ты любишь музыку?

— Ту, что слушают ребята? Ненавижу.

— Тебе нравится Озма?

— Да нет же!

— Я ее обожаю. Если ты хочешь быть со мной, тебе придется слушать Озму. А что придется слушать мне?

— Старинную лютню, клавесин и скрипку. Или струнные концерты Эйслинга.

— Ну, это еще куда ни шло. А сам ты умеешь играть на каком-нибудь инструменте?

— У меня и слуха-то нет. То есть, конечно, какой-то есть, но его недостаточно для серьезных занятий.

— Хороший музыкальный слух — большая редкость. Разве это кого-то останавливает?

— Ну, я так не умею… Если уж что-то делать, то нужно делать это хорошо, или не браться вовсе.

— А что тебе нравится делать?

— Слушать музыку. Смотреть. На танцующих рыб. На мою кошку. На тебя.

— Плохи твои дела, дружок. Неужели ты всю жизнь будешь лежать на песочке и смотреть, как танцует кошка?

— Обычно я делаю это на травке. И моя кошка не танцует. Кошки, чтоб ты знала, не танцуют и даже не играют. Они тренируются.

— Ты сам-то умеешь танцевать?

— Ну… кое-как. Послушай, я ничего не умею. Я бездарный. Никакой. Я не знаю, чего хочу. Я и не хочу ничего. Может быть, должно пройти какое-то время, чтобы я узнал… или меня вдруг озарило… или какое-нибудь особенно тяжелое яблоко свалилось на башку. Но пока я просто живу, провожу время в колледже и жду, что будет завтра. Я неинтересный. Ты еще пожалеешь, что связалась со мной.

— Ты наговариваешь на себя. Зачем? Рассчитываешь, что я брошусь тебя утешать? Не выйдет, я сама нуждаюсь в поддержке и утешении. А ты просто скрываешь свои достоинства под личиной равнодушия и нелюбознательности.

— Уж такие мы, Черные Эхайны… А ты?

— Что — я?!

— Ты кем станешь, когда вырастешь.

— Во-первых, вряд ли я еще вырасту. Разве что растолстею. А во-вторых, ведь все уже давно решено! Я буду математиком.

— Но ведь ты не обязана быть математиком только потому, что у тебя выдающиеся способности к математике и тебя скоро затолкают на детский остров для вундеркиндов.

— Ты не понимаешь. Да, мне не обязательно… Но ведь я хочу быть математиком!

— Разве так бывает?

— Глупый, многие люди хотят быть математиками!

— Я завидую тебе. Ты родилась математиком, тебя учили быть математиком, ты хочешь быть математиком. Вот бы и мне знать, кем я родился. Все учителя «Сан Рафаэля» хотят знать то же самое, чтобы учить меня правильно. А я ничем не могу им помочь.

— Это они должны тебе помочь.

— Они и так из кожи вон лезут.

— Наверное, ты родился слишком рано для своего призвания. Вдруг ты прирожденный путешественник во времени? Или выдающийся рассеиватель газопылевых туманностей?

— Чего-чего-о?!

— Или же ты непревзойденный мастер в ремесле, которое давно умерло. Горшечник, подковыватель шерстистых носорогов…

— «Такой шильник, печник гадкий!»

— Что ты такое говоришь!

— Это не я, это Гоголь.

— А… я читала… «Души мертвецов»… но, по правде сказать, ничего не поняла.

— Не переживай, не ты одна. Чтобы понимать Гоголя, нужно хорошо знать два славянских языка. И не только знать, но и чувствовать. Я, может быть, и не знаю, но чувствую.

— А что если где-то в глубине тебя прячется маленький гениальный лингвист?

— Нет, это врожденное… вернее, от мамы. Никто умный там, внутри меня, не прячется. Я бы знал…

— Послушай, а почему ты решил, что ты эхайн?

— Но я же тебе говорил…

И я, сбиваясь, перепрыгивая и возвращаясь, рассказал ей свою историю. Вернее, предысторию — потому что из той своей жизни ничего не ведал и не помнил. Рассказ вышел коротким — как раз достаточным, чтобы скоротать время погружения батискафа на стометровую глубину.

Ничего интересного там не было — темень и пустота. Если не считать пары-тройки остовов каких-то древних кораблей и невесть откуда здесь взявшихся руин. Должно быть, когда-то здесь был остров, вроде нашего дель Эсте, и на нем тоже жили люди. А потом море решило забрать этот клочок суши себе. Если бы с нами был учитель Родригес, уж он-то напел бы нам по этому поводу своих умопомрачительных и душераздирающих историй об Атлантиде, Медитеррании, Валиноре и Эльдамаре, и не сразу было бы разобрать, где правда, а где вымысел…

Мимо нас с Антонией как бы между прочим прошел Чучо и, ни к кому особо не обращаясь, объявил:

— Насчет тинторер — всё выдумки. Никаких тинторер здесь нет. Найду того, кто обманул, — утоплю.

Потом встал у противоположной стены и, всей спиной изображая запредельное разочарование, прилепился носом к иллюминатору. Поблизости тотчас же образовалась Мурена и демонстративно повисла у него на плече, выгнувшись по-кошачьему, чтобы все видели, какая у нее красивая упругая попка… Ну, все не все, а чтобы я видел, что теряю.

— Расскажи мне про эту… Мтави… мурави… — попросил я.

— Нет, — сказала она. — Не хочу.

— А чего ты хочешь?

— Вот чего…

И она снова потянулась ко мне губами, потешно зажмурившись.

(Историю, впрочем, она рассказала. Но несколько позже, когда мы уже вернулись в Алегрию и были на ночном берегу совсем-совсем одни.)

Мы и не заметили, как салон батискафа наполнился солнечным светом. Мимо нас проходили сокурсники, поглядывая в нашу сторону с сочувственной иронией.

— Конфуз! — вдруг сказала Антония. — Из-за тебя я все пропустила. Так хотелось поглядеть на настоящее морское дно…

— Что в нем интересного? — пожал я плечами. — Песок и песок. Как-нибудь возьмем бранквии и поныряем. И потом, я обещал тебе коралловые рифы Красного моря.

Батискаф медленно плыл в темных струях пролива, отделяющего материк от нашего острова, а мы с Антонией все стояли, не имея сил разнять руки.

Появились, мило беседуя, сеньор Крокодил и учитель Васкес.

— Северин, Антония, не забудьте, что вы должны подготовить об экскурсии подробный реферат, — объявил учитель Васкес, и голос его был напитан ядом сарказма.

Нам было все равно.