Оказавшись у себя в номере, я почувствовал некоторое облегчение. Татьяна хлопотала над Абметовым, который, по-прежнему, был несколько не в себе от пережитого.

— Где вы так его укатали? — показывая на бледного Абметова, спросила Татьяна.

— Чуть было не сорвался в пропасть, — объяснил я ей.

Татьяна редко когда верит мне на слово.

— Это правда, господин Бруц? —спросила она.

Бруца осенило:

— А ведь и в самом деле, какая незадача вышла! Господин Абметов и госпожа Бланцетти, позабыв о всякой осторожности, спускались к Большой Воронке. Внезапно, Бланцетти потеряла равновесие, упала и стала сползать к самом обрыву. Господин Абметов бросился ей на помощь, но не только не помог — он сам едва избежал смерти. Господин Ильинский прибыл на место слишком поздно. Не говоря уже обо мне — меня там и вовсе, можно сказать, не было. Я все правильно излагаю?

— Нет, — возразил я, — все было не так. Бланцетти мы в глаза не видели с тех пор, как Дидо полез вниз по склону. Потом, мы с доктором прогулялись к краю воронки, он, и в самом деле, чуть не свалился в пропасть, но я его спас. Где была в то время Бланцетти, и где она сейчас — мы не имеем ни малейшего понятия.

— Не забывайте, там осталась ее нога, — простонал Абметов.

Теперь нехорошо стало Татьяне.

— Перестаньте меня пугать! Какая еще нога? Бланцетти оторвало ногу? А если она сорвалась в воронку, то почему вы не вызвали спасателей? Что тут происходит, в конце-то концов?!

Я стал ее успокаивать в том духе, что, мол, только злые дяди и тети пострадали, а за них и переживать нечего. А если она успокоится и даст нам время обмозговать все, как следует, то я непременно обо всем ей расскажу. Но — чуть позже.

— Ты уже в третий раз говоришь «позже», — сосчитала Татьяна.

— Ногу я скинул в воронку, — спокойно сказал Бруц, дождавшись пока я закончу увещевать Татьяну, — а следы крови смоет первый же тропический ливень. Но в любом случае — я ничего не видел и даже близко к тому месту не подходил. Хватит с вас того, что я вас спас.

— Кстати, как вы-то там очутились? — спросил я его.

— По чистой случайности. Знаете, сегодня утром я случайно зашел в номер Дидо вместе с горничной и обнаружил там несколько вещиц из той самой сувенирной лавки. Естественно, я вызвал полицию. Мы устроили облаву у Большой Воронки. Я нашел вас, а полиция, я надеюсь, нашла Дидо…

Было не совсем ясно, что из рассказа Бруца правда, а что — ложь.

— Теперь ваша очередь рассказывать, господа. Кем был тот тип, которого я подстрелил? Начните вы, господин Ильинский, — попросил он меня. Я изумился:

— Помилуйте, вы — подстрелили?! Да вас там и рядом-то не было. О чем, собственно, вы говорите?

— Да ладно вам… я же серьезно спрашиваю, — скривил физиономию Бруц.

— А я серьезно отвечаю. Один из постояльцев отеля выдавал себя то за мужчину по фамилии Шварц, то за женщину по фамилии Бланцетти. Очевидно, он решил, что мы его разоблачили и поэтому попытался нас с господином Абметовым убить. Вы нас спасли. За это можете просить у меня что угодно, кроме информации. Большего я вам сказать не могу, вы уж извините великодушно…

Бруц нехотя извинил.

— Хорошо, на сегодня с вас, пожалуй, хватит. Не покидайте отель не предупредив меня. А я пойду заявлю об исчезновении Бланцетти, — сказал он и ушел.

— Я все еще не верю, что это были они… — тихо прошептал Абметов.

— Что вам еще нужно, чтоб вы поверили? Хотите вы этого или нет, но Бланцетти была гомоидом.

— Когда вы догадались? — спросил он.

— Когда вы с Бланцетти пропали из виду — хотя, сказать по правде, уже давно располагал всем необходимым…

— Чем именно?

— Помните, я рассказывал вам про историю с ключом — как я помог Бланцетти открыть ее номер. Это произошло в день нашего с Татьяной приезда. Я еще тогда подумал, почему ее ключ сначала не подошел, но потом вдруг отпер замок без труда. Дело в том, что Бланцетти сперва дала мне ключ от другого номера, а я даже не взглянул на брелок! Ключ она перепутала случайно — я помню, как она тогда смутилась. Но она быстро нашлась и сумела незаметно для меня подменить ключи. Спрашивается, откуда у нее два ключа? После того, как вы рассказали мне о раздвоении личности у гомоидов, я просто обязан был догадаться…

— Вы слишком буквально понимаете синдром раздвоения личности, — перебил меня Абметов, — из него вовсе не следует, что человек с раздвоением личности обязан снимать два гостиничных номера.

— Мы имеем дело не с человеком, — возразил я, — вы сами сто раз мне об этом говорили. С другой стороны, мне нужно на чем-то основывать свои доводы, и я беру в качестве основы то, что нам известно о человеческой психике. На следующий день, то есть восьмого сентября, на Бланцетти нападают. Казалось бы, все выглядит вполне правдоподобно. Преступник слышал Татьянины россказни про сумму наших с вами номеров, и, зная, что вы остановились в четыреста тринадцатом, путем несложных вычислений пришел к выводу, что мы с Татьяной остановились в двести пятьдесят третьем — там где, в действительности, поселилась Бланцетти. Пока мы с вами завтракаем в ресторане, преступник решает обыскать наш номер. Перепутав номера, он вламывается к Бланцетти. Против нее он вынужден применить цефалошокер. Все сходится. Но вот, что мне тогда показалось странным. Когда Бланцетти беседовала с Бруцем, она все время прикрывала рукой то место на шее, куда был нанесен удар. На шее, чуть ниже правого уха, у нее было заметно небольшое покраснение. Опять-таки, нет ничего удивительного в том, что женщина хочет скрыть не очень приятные на вид следы. Я сейчас уже не могу точно вспомнить, что ж я тогда подумал, но вот эта согнутая в локте правая рука… понимаете… если нанести удар шокером самому себе, то след останется именно там…

— Это почему же? — Абметов потребовал уточнений.

— Да просто потому, что если ударить выше, то можно и не очнуться, а если ниже — то там одежда и следов не будет видно, а Бланцетти хотела, чтобы мы видели эти следы. Иначе бы ей прошлось, для правдоподобия, идти к врачу на осмотр, снимать платье и так далее… Неизвестно, чем бы это кончилось для нее. Врач мог бы что-нибудь заподозрить. А так, все видят, что удар действительно был, и что он не слишком опасен, следовательно, нет нужды вызывать врача. Если бы преступник, как это рассказывала сама Бланцетти, ткнул шокером не глядя, то он попал бы куда-нибудь в лицо, но никак не под ухо.

— Но зачем ей понадобилась эта инсценировка? — спросил Абметов.

— Теперь трудно сказать вполне определенно… Возможно, она хотела тем самым привлечь внимание, намекнуть нам, что ее двойник действительно существует, что он опасен и нужно принимать какие-то меры. И на меня она указала, я думаю, не случайно — она хотела привлечь именно мое внимание, заставить меня вмешаться. Не зря же она сняла номер, соседний с нашим! Есть и другой вариант: она хотела покончить с собой — другого способа остановить двойника она не видела. Вспомните, что вы мне говорили о поведении людей, страдающих синдромом раздвоения личности. Когда сознание распадается на две отдельные личности, то одна из них, как правило более сильная и агрессивная, другая — более мягкая и податливая. То есть, в точности, как если бы у уравнения, определяющего сублимационное число, было два решения — одно ближе к нулю, другое — ближе к единице. Меньшее решение — показатель агрессивности, оно соответствует Шварцу. Большее решение соответствует альтруистическому складу натуры — такой натуры, как у Бланцетти. Еще вы говорили, что более мягкая, «добрая» личность может и не знать о существовании второй, агрессивной. Я думаю, до прибытия на Оркус, Бланцетти не имела точного представления о своем «втором Я» — о Шварце, хотя некоторые подозрения у нее должны были возникнуть и раньше. До этого момента она лишь стремилась отделить, отдалить от себя свою вторую, «злую» натуру. Для этого она сняла два номера, для этого изменила до неузнаваемости внешность, но Оркус есть Оркус. Поле планеты заставило ее вспомнить все, что натворил двойник, более того, она стала предвидеть его дальнейшие шаги настолько, насколько сам Шварц их мог предвидеть. И ей, во что бы то ни стало, нужно было его остановить. Давая нам намек на существование двойника, она хотела, чтобы мы ему помешали. Но убивать его она не хотела, поскольку смерть двойника — это и ее смерть тоже. Поэтому я не верю, что инсценировка нападения была попыткой самоубийства. И еще, ей, как и ее двойнику, нужно сохранить в тайне свою истинную, нечеловеческую природу. Следовательно, даже если бы она решилась на самоубийство, то совершила бы его так, чтобы тело не нашли. Не для того ли она повела вас к воронке?

Абметов задумался.

— То, что вы говорите похоже на правду. Теперь я понимаю, почему она сказала, что ей нужно побыть одной. Я не хотел оставлять ее одну и последовал за ней, вниз к воронке.

— О чем еще вы говорили?

— Да мы и не говорили практически… Дорога была ужасной, и нам было не до разговоров. К тому же, она очень спешила. У самого обрыва она начала превращаться в Шварца.

— Понятно, она боялась, как бы двойник ее не опередил, но он ее все-таки опередил.

— Да, вероятно, так оно и было.

Абметов вынуждал меня оправдываться. Я сказал:

— Понимаете, я никак не мог заподозрить Бланцетти из-за ее возраста. Ведь по нашим расчетам, гомоидам не больше двадцати, в крайнем случае, двадцати пяти лет. Да и кто заподозрит, интеллигентную, спокойную, немолодую женщину… Ее вообще ни в чем нельзя заподозрить, не говоря уж о том, что она — гомоид. А тут еще Татьянина нумерология вынудила меня заняться дедуктивными выкладками, и я не стал присматриваться к самой Бланцетти.

— А Шварца вы раньше когда-нибудь видели? — спросил Абметов как бы невзначай.

Ответить мне было сложно. Я не хотел говорить Абметову о снимках в кабинете Франкенберга. Когда Бланцетти превратилась в Шварца-Антреса, я был уверен, что передо мной — Блондин. Но в этом деле, доверять глазам стоило лишь в последнюю очередь. Гомоиды с маниакальным упорством предпочитали умереть, нежели дать себя хотя бы разглядеть. Антрес был одним из трех — это точно (Пятнистого или Джона Брауна следует навсегда исключить). Лицо в зеркальных дверях сувенирной лавки могло принадлежать Антресу, а могло и не принадлежать…

Я сказал:

— Живьем — нет, не видел.

Сейчас спросит, где я его видел «не живьем», подумал я. Но он спросил:

— Как вы объясняете то, что разделение личности у гомоида произошло на мужчину и женщину?

— Они андрогины, — коротко ответил я и тут же об этом пожалел, ведь о том, что гомоиды — андрогины, я знал от Франкенберга.

— Вот как! Почему вы так решили? — заинтересовался Абметов.

— Потому что разделение произошло на мужчину и женщину, — не побоявшись тавтологии, выкрутился я.

— Не убедительно, — возразил Абметов, — у людей разнополое раздвоение тоже встречается.

— Ну раз даже у людей такое бывает, то почему вы вообще об этом спросили?

Абметов замялся и неуверенно ответил:

— Так, из чистого из любопытства.

— А мне любопытна другая вещь: гомоид перед смертью сказал, что не убивал торговца. Мне показалось — он даже хотел назвать имя убийцы, но Бруц ему помешал.

— Бруц считает, что убийца — Дидо, — напомнил Абметов.

— Да, но откуда гомоид мог знать, что Дидо убил торговца?

— Следовательно, их всех что-то связывает, — предположил мой собеседник.

— Не исключено, — нехотя согласился я, — но, черт побери, почему до меня раньше-то все это не дошло! Разгадка была на поверхности, но пришла в голову, когда уже ничего нельзя было изменить…

В тот момент, укоряя себя, я ждал, что кто-нибудь меня утешит. И дождался-таки:

— Не ной, ты вовремя догадался, — подала голос Татьяна, сидевшая до сих пор молчком — боялась, что ее, как это уже бывало раньше, отправят в спальню, — Бруц разыскивал не вас, доктор, и не Бланцетти, а тебя. Если бы ты не оказался рядом с ними, то там бы не оказалось и Бруца. И на дне Большой Воронки лежали бы вы, доктор, а не…, как вы его там назвали, …гомоид, — заключила она.

— Что верно, то верно, — согласился Абметов, — я жив благодаря вам… И Бруцу. Но вы не находите, что ваше объяснение чересчур механистичны, математичны, если угодно. По вашему выходит, что гомоиды как будто запрограммированы и ведут себя в точности согласно модели.

— Творения профессора Франкенберга не совершенны. Согласитесь, что чем несовершеннее человек, тем больше его поведение напоминает программу — оно более предсказуемо, что ли… Должно быть, с гомоидами тоже самое… — я ответил лишь для того, чтобы показать, что у меня на все готов ответ. Сам же я, честно говоря, ни в чем таком не был уверен.

— Кстати, вы мне не сказали, что Франкенберг погиб, и о своей беседе с ним вы тоже умолчали, — Абметов вплотную подошел к тому, что знать ему не полагалось. Спасая нам жизни, я был вынужден сказать гомоиду, а, заодно, и Абметову о своей встрече с Франкенбергом. И я дал понять, что большего он от меня не дождется:

— Ну раз я тогда умолчал, то вы, наверное, понимаете…

— Да, да, конечно, — Абметов настаивать не стал. Он поднялся, собираясь уходить:

— Я, пожалуй, пойду к себе… Что-то голова разболелась от всех этих приключений… Спасибо вам еще раз… — и он откланялся.

— О чем задумался? — спросила Татьяна.

Шел двенадцатый час ночи. Я, только что, закончил составлять отчет для Шефа. И я ответил ей так, словно теперь Татьяна мне не только подруга, но и коллега:

— У меня не выходит из головы то, как Шварц, удивился, когда я спросил его, кому Франкенберг его предал. И почему он солгал?

— Кто солгал?

— Абметов. Он сказал, что Бланцетти сама направилась к Большой Воронке.

— А что в этом такого? — удивилась Татьяна.

— Абметов подхватил мою мысль о том, что Бланцетти собиралась совершить самоубийство бросившись в Воронку. Но если гомоиды убивают себя так, как рассказывал Абметов, то концы с концами не сходятся. Абметов говорил, что нестабильное сознание совершает не самоубийство, а убийство — убийство своей второй половины. Следовательно, убивает та часть сознания, которая более агрессивна, чье число сублимации ближе к нулю. То есть убивать, неважно — себя или совсем другое существо, должен был Шварц, а не Бланцетти.

Думаю было так: Бланцетти превратилась в Шварца раньше, чем говорит Абметов. Шварц потащил его к краю Воронки, отсюда грязь на одежде Абметова. Что же между ними произошло… Позвони Абметову в номер, узнай там ли он, — выдавил я из себя.

Татьяна бросилась звонить. Я же связался с Бруцем:

— Если Абметов попытается покинуть отель, ни в коем случае на дайте ему это сделать! — закричал я ему.

— Ха, — из комлога раздался идиотский смешок Бруца, — позднова-то вы спохватились — уехал ваш Абметов. А зачем он вам?

— Хочу уточнить у него, с кем он был в вечер убийства.

— А разве не с вами? — с издевкой ответил Бруц.

— Какого черта, вам же не хуже моего известно, что в момент убийства Абметова со мной не было!

— Да, извините, забыл. А вот теперь вспомнил: некий господин Шлаффер сказал, что с восьми до девяти вечера они с Абметовым обсуждали всевозможные научные темы, и он даже готов эти темы перечислить. Полиция допрашивает тех, кто хочет покинуть отель. Она допросила Абметова, тот сослался на Шлаффера, а Шлаффера — на него. Поэтому полиция разрешила Абметову уехать. Так что, все чисто.

— А где сейчас Шлаффер? — спросил я. На его издевательский тон мне было плевать.

— Он уехал сегодня утром, — обрадовал меня Бруц.

— Почему я узнаю обо всем об этом только сейчас! — возмутился я.

— Об алиби Абметова я узнал от полиции лишь два часа назад, а следить за Шлаффером вы меня не просили, — сказал Бруц и холодно добавил: — Вы, господин Ильинский, все время даете указания, но информацией делиться не хотите, а это очень не по-товарищески…

Я выключил связь. Татьяна слушала мой диалог с Бруцем от начала до конца.

— Этот твой Абметов сущий дьявол, — сказал я ей.

— Я с самого начала это говорила, — ответила она. Думаю, в душе она прекрасно понимала, насколько ее замечание неуместно.

— Собирайся, мы возвращаемся, — скомандовал я.