Первым, кто заявился к нам с утра был Абметов. Он пребывал в крайнем возбуждении:

— Вы уже слыхали новость?! — воскликнул он. В его глазах мелькнула догадка, — а, я кажется понимаю…Так вот для чего Татьяна попросила меня составить вам компанию не до восьми, а до девяти! Но, мой друг, — его тон внезапно стал развязным, — как вы-то в это дело вляпались? Неужели госпожа Бланцетти снова утверждает, что видела вас недалеко от места преступления? Впрочем, я догадываюсь — вы купили крылатую пирамидку именно у того, убитого, торговца. Но ведь этого абсолютно недостаточно для того, чтобы вас подозревать! Так в чем же тогда дело?

— Дело в том, что я видел убийцу.

Он еще больше растерялся:

— Вы хотите сказать, что оказались на месте преступления в тот самый момент, когда… Но как вас угораздило? Или нет, не надо, не говорите — меня это не касается. Но я всецело на вашей стороне. Если нужно, я кому угодно скажу, что мы все время были вместе… В смысле, в то время, когда произошло убийство.

— А вас самих с восьми до девяти никто не видел? — спросил я.

— Никто, кто мог бы опровергнуть наше с вами алиби, — уверенно ответил Абметов, — но расскажите же, как выглядел убийца? И как все произошло?

— Как все произошло я сказать не могу, поскольку видел очень мало, — признался я, — мужчина, скорее худой, чем полный — вот, пожалуй и все. Человек, если это действительно человек, — добавил я понизив голос, — мог быть тем, кто напал на Бланцетти. Большего я, к сожалению, сказать не могу.

Взгляд у Абметова потускнел — без сомнения, он обратил внимание на мою оговорку.

— Так вы считаете, что… ОНИ где-то рядом, — он сделал упор на слове «они», — но почему? Почему вы думаете, что убийство торговца — их рук дело?

Связь: пирамидка — крылатый треугольник — Номура была известна только мне, и с Абметовым я делиться не собирался. Татьяна, в недоумении слушавшая наш диалог, наконец не выдержала:

— Да объясните же наконец, кто это ОНИ и кого это ИХ! Я же имею право знать!

— Имеешь, имеешь, но — не все сразу, — сказал я ей, — подожди нас в спальне, — и я вытолкал ее за дверь. Отправить бы ее первым же рейсом обратно на Фаон, но, при ее упрямстве, отправлять пришлось бы багажом.

— Мы теперь оба связаны с этим делом, вы должны мне доверять, — настаивал Абметов, окончательно перейдя на шепот.

— Прошу вас, не настаивайте, — убеждал я его, — для вас же безопаснее ничего о них не знать. Тем более, что вы в гомоидов не верите.

— Поверю, если мне будут предоставлены доказательства, — возразил он.

— Считайте, что труп торговца и есть то самое доказательство!

— Ладно, как вам будет угодно… — сказал он обиженно и добавил: — Хотя, право, странно — я помогаю вам, как могу, а вы относитесь ко мне с таким недоверием.

В этом он был прав — доверять ему у меня не было никаких оснований. Но я стал убеждать его в обратном:

— Напротив, я вам доверяю. В противном случае я бы не стал вам говорить о связи между убийством торговца и гомоидами. А гомоидов, судя по всему, вы знаете лучше меня…

Абметов в знак протеста замахал руками. Я поправился:

— Теоретически, конечно, только теоретически. Поэтому мне необходима ваша помощь. Если считать, что убийца — гомоид, то какие у него могли быть мотивы, как вы думаете?

Абметов пожал плечами:

— Вы же сами их обозвали психами. А какие мотивы у психа? Никаких. Тяга к насилию может быть запрограммирована в самой модели.

Тут я припомнил кое-что из того, что говорил мне Стас.

— Вы говорите о той вероятности, с которой нестабильная модель выбирает зло? Эта вероятность может быть не такой, как у людей?

— Безусловно. Вы знаете, что такое сублимационное число?

Это я знал:

— Золотое сечение!

— Для модели Лефевра сублимационное число действительно равно золотому сечению, то есть, приблизительно, шестидесяти двум процентам — или ноль целых, шестьдесят две сотых — если мерить в долях от единицы. Я спросил, понимаете ли вы смысл этого числа?

— Грубо говоря, сублимационное число равно той вероятности, с которой мы выбираем добро. Я где-то слышал, что те, кому добро и зло одинаково безразличны, любят все квадратное, — попробовал я сострить.

— Ну разве что грубо говоря… — моя шутка его не тронула, — в какой-то мере это число, действительно, выражает нашу способность различать добро и зло, наше, пусть и не абсолютное, предпочтение первого — второму. Но я бы сказал иначе: сублимационное число показывает, насколько человек тянется к добру, предпочитая его в тех ситуациях, когда лично человеку безразлично, что выбрать — добро или зло. У нестабильных моделей с одним решением уравнения сублимационное число может оказаться совсем иным, чем у нас с вами. Если решения два, то одно или оба числа могут отличаться от золотого сечения.

— Другими словами, есть модели злые, а есть — добрые. У «злых» моделей сублимационное число меньше человеческого, у «добрых» — больше. Отчего природа не создала человека с сублимационным числом равным единице и или, хотя бы, близким к единице?

— Есть одна сложность. Чем ближе сублимационное число к одной второй, тем легче мыслящий организм приспосабливается к окружающей среде. Организм более гибок, более податлив, он в большей степени расположен к, так называемому, естественному отбору. С другой стороны, чем ближе сублимационное число к нулю или единице — то есть — к крайним точкам, тем целеустремленнее мыслящий организм. Франкенберг выдвинул интересную гипотезу. Он считал, что, если сообщество мыслящих существ достигло той стадии, когда борьба за существование престает быть главной заботой такого сообщества, то близость сублимационного числа к единице может ускорить процесс интеллектуального и нравственного развития. Мое возражение этой гипотезе чисто терминологическое — слова «нравственный» или «интеллектуальный» придумал человек с вполне определенным, раз и навсегда, фиксированным сублимационным числом — ноль целых, шестьдесят две сотых. Субъект с другим сублимационным числом должен оперировать совсем другими категориями. Природа не предусмотрела способа менять число в процессе эволюции — это факт. Она выбрала, в буквальном смысле этого слова, «золотую середину» — за что ей и спасибо! — поблагодарил он, напоследок, природу.

Общие рассуждения о сублимационных числах мне мало что давали. Я спросил:

— Применительно к нашему делу, какую роль мог бы сыграть синдром раздвоения личности?

— Вполне обычную: если у вас будет подозреваемый, и, если в момент допроса он будет другой личностью, нежели та, что совершила преступление, то никой детектор лжи вам не поможет. Перед вами будет абсолютно невиновный субъект.

Я возразил:

— Может как раз наоборот, «невиновная» личность донесет на «виновную», например, чтобы окончательно снять с себя подозрения.

— Такое иногда происходит, но для этого необходимо, чтобы «невиновная» личность знала о том, что свершила «виновная». Тогда она, то есть «невиновная» личность, может оказаться заинтересованной в том, чтобы остановить «виновную». Но не забывайте, если вы правы относительно гомоидов, то мы имеем дело не с людьми, а … непонятно с кем. И все наши «людские» рассуждения могут оказаться ошибочными.

— В этом я с вами согласен — все может обернуться не так, как мы предполагаем, — на этом избитом трюизме я прервал беседу, потому что появился Бруц.

Застав Абметова у меня, он почему-то обрадовался.

— А, и господин Абметов здесь, отлично, отлично. Я вас все утро разыскиваю, — он довольно потирал руки, — как спалось после вчерашнего? — это он уже мне.

— Спасибо, нормально, — ответил я.

— И зачем же, позвольте спросить, вы меня разыскиваете? — недовольным голосом спросил Абметов.

Вместо ответа Бруц ехидно так посмотрел на нас и, подмигнув мне, сказал:

— Понимаю, понимаю, беседуете значит…, — и обращаясь теперь уже к Абметову, — вы не оставите нас одних, господин доктор.

Бесцеремонность Бруца несколько шокировала Абметова, однако он безропотно подчинился. Поведение начальника службы безопасности со вчерашнего дня претерпело некоторое изменение. Бруц решил, что теперь он с нами заодно и поэтому сможет из всей ситуации извлечь для себя какую-нибудь выгоду. Едва Абметов вышел, он заверил меня:

— Как я и обещал, полиции, я не сказал ни слова. А где госпожа Татьяна?

— Здесь я, здесь. Где ж мне еще быть! — Татьяна вышла в гостиную. Как я и предполагал, Татьяна все это время подслушивала за дверью.

— Доброе утро, как спалось?

— Вашими молитвами, — огрызнулась Татьяна, — кого еще убили?

— Больше, к счастью, никого. Я зашел, чтобы вместе с вашим… эээ… другом, составить план, который помог бы нам поймать убийцу.

Не иначе, как назначили вознагражденье.

— Даже так! — Татьяна не поверила своим ушам.

— Именно, именно так, — еще раз заверил ее Бруц.

Интересно, сколько, подумал я. Спросил:

— Причину смерти установили?

— Как я и сказал вчера — в него разрядили цефалошокер. Следует заключить, что госпоже Бланцетти еще повезло.

— Из лавки было что-нибудь украдено?

— Не похоже… Но, как вы понимаете, точно установить это невозможно. Лавку обыскивали, вернее, ее начали обыскивать, но кто-то спугнул преступников. Либо они нашли, что искали и не стали обыскивать дальше.

— И что вы теперь намерены делать?

— Признаться, я хотел сперва выслушать вас, — с легким сарказмом ответил Бруц.

— Ну мой-то план прост: составить список всех одиноких молодых мужчин, проживающих в вашем отеле. Надеюсь, их будет не так много…

— Вот в этом вы ошибаетесь, — перебил он меня, — в отеле проживает около двух тысяч человек, что, согласитесь, немало. А сейчас здесь полно студентов на каникулах. Многие из них любят путешествовать в одиночку. Паломники, опять же…

— Какие еще паломники? — спросили мы с Татьяной хором.

— Извините, это наш местный жаргон. Так мы называем тех, кто приезжает на Оркус специально, чтобы испытать воздействие его поля.

— А для чего им это? — поинтересовалась Татьяна. Бруц не слишком уверенно ответил:

— Эти люди, то есть паломники, считают, что ложные воспоминания — это язык, на котором с нами общаются прежние жители Оркуса, гоморкусы, то есть. По мнению паломников, гоморкусы конструируют свои сообщения из того, чем наполнены наши головы. Если вдуматься, то это самый простой способ для передачи сообщений — как бы без посредника — прямо сразу в голову…

— Какая чушь! — возмутилась Татьяна, — ну и что гоморкусы им насообщали?

— Паломники не любят об этом распространяться. И вообще, они люди замкнутые — варятся в своих воспоминаниях. В отеле их полным полно. Кстати, вы никогда не сможете отличить паломника от обыкновенного туриста.

— Хорошо, проверяйте всех — и студентов, и паломников.

— Но таких людей десятки, если не сотни, — возразил Бруц.

— В отеле установлены телекамеры? — спросил я.

— Только в вестибюле — там где проходят регистрацию.

— Прекрасно! В таком случае, у нас есть изображения всех подозреваемых — ведь день и время прибытия каждого постояльца вы фиксируете.

— Фиксировать то фиксируем, но, как я уже сказал, подозреваемых может быть очень много. К тому же, убийца не обязательно постоялец отеля — чего, кстати, я всячески желаю.

— Нам нужно с чего-то начинать. Все записи, возможно, и не понадобятся. Первым делом проверьте тех, кто въехал в отель в течение последней недели, потом посмотрим. И вот еще что… Вы, наверное, сумеете это сделать. Попробуйте установить, не остановился ли в каком-либо оркусовском отеле некий Фил Шлаффер. И тоже самое касательно Лесли Джонса, если, конечно, получится, — попросил я.

— Ладно, как скажете, — нехотя согласился Бруц.

— Тогда это пока все, — сказал я важно — будто он был моим подчиненным. Бруц так не считал:

— Все-таки вы чего-то не договариваете…

— Вам это только кажется, — убежденно ответил я, — а теперь, извините, нас ждут дела.

— О да, я понимаю, — усмехнулся Бруц, — конечно, конечно, не смею вас больше отвлекать своими пустяками, — он театрально раскланялся и вышел из номера.

— Фигляр! — обругала его Татьяна, — чего, спрашивается, он тут паясничает.

— Он умнее чем мы думаем, вот и старается нам это доказать, — заключил я.