Снова звонок в дверь.

— Ну кто на этот раз, — проворчала Татьяна и пошла открывать. Кого-кого, а Абметова мы никак не ожидали. Он был здорово смущен и прямо с порога залепетал:

— Я пришел просить прощения. Феодор, вы знаете, я вынужден был сказать Бруцу, что вы выходили тогда, за завтраком. Пожалуйста, не поймите меня превратно, но у меня не было другого выхода — рано или поздно он все равно бы узнал… Вы не сердитесь?

— Да ладно, дело житейское, на вашем месте я поступил бы так же. Ничего страшного, правда, Татьяна?

— Правда что? Что ты поступил бы так же? Это, безусловно, правда, — согласилась Татьяна, но не с тем, о чем я ее спрашивал.

Абметов все еще стоял на пороге, сконфуженно переминаясь с ноги на ногу. Не было другого выхода, как в очередной раз принять извинения и предложить ему сесть. Он так и сделал. Я подумал, что теперь, после того как он прощен, по всем правилам бытовой психологии, он должен проявить живейшее участие в моей судьбе и, заодно предложить свою помощь. Так оно и произошло:

— Я думаю, Бруц вам порядком надоел. Невыносимый тип — абсолютно невыносимый. Я ваш должник, поэтому располагайте мной как вам заблагорассудится, — любезно предложил он, — кстати, я живу в четыреста тринадцатом номере, так что дьявольское число нас больше не связывает…

— В самом деле, какая жалость! — Татьяна разыграла удивление лучше, чем Абметов — раскаяние.

— В таком случае, вам следует получше присмотреться к нашей соседке, госпоже Бланцетти. Теперь дьявольское число связывает вас с ней, — заметил я.

— Увы, это так — с грустью согласился Абметов и вдруг шутливо добавил: — Но я на нее не нападал!

— Охотно верим, — согласилась Татьяна, — к чему это вам!

— Не к чему… но кому-то она понадобилась… или что-то из ее вещей. Странно, я думал, что таким способом уже давно никого не грабят, — наморщив лоб бормотал Абметов, — хотя, постойте, может тот тип вовсе не был грабителем, а как раз наоборот… Я имею в виду — он хотел что-то подложить ей. Что она из себя представляет? Вы с ней знакомы?

Трудно разобрать, пришла ли эта мысль ему в голову только сейчас или он явился к нам специально, чтобы ее высказать. Я пересказал вчерашнюю историю с ключом.

— Поначалу она не заметила, что Федр не один, вот и решила подцепить симпатичного молодого человека, — безапелляционно заявила Татьяна.

Абметов сказал, что у Бланцетти нет никаких шансов, по той простой причине, о которой «вы сами, Татьяна, несомненно, догадываетесь» — так он объяснил и… покраснел.

Пока преступник не установил в наш номер ничего подслушивающего, мне следовало, не теряя ни минуты, поговорить с Абметовым о том, ради чего, собственно, я прилетел на Оркус.

— Господин Абметов, в своем письме вы проявили большую осведомленность… даже слишком большую осведомленность о моих научных интересах. Так не пора ли нам поговорить об этом?

— Ну зачем же так официально, — насупился Абметов, — просто Семен, или вы все еще на меня сердитесь?.. — Абметов проводил глазами Татьяну — она вышла из комнаты, тактично оставив нас одних.

— Сержусь я на вас, или нет — значения не имеет, — отрезал я.

— Как знаете… Я надеюсь, что встреча со мной не является единственной причиной вашего приезда — иначе, может статься, что вы потратили время впустую.

— Ближе к делу, — Абметова приходилось подгонять. Он еще больше возмутился:

— Зря вы так давите. Я думаю, вам этот разговор нужен еще больше чем мне, — заявил он.

Я понял в чем дело: никто из нас не хотел подступать к теме создания гомоидов прежде, чем станет ясно, чтo именно известно другому. Ситуация становилась патовой.

— Хорошо, я сам угадаю. Вы прочитали опубликованное в «Секторе Фаониссимо» письмо некоего Джона Смита, в котором тот утверждает, что будто бы созданы некие человекоподобные существа, назовем их гомоидами, и вы прилетели на Оркус, чтобы разыскать этого Смита и поговорить с ним лично. Я прав?

— А разве вы не за этим сюда прибыли? Ах, простите, я забыл, что сам вас сюда вызвал…

— Не ерничайте — я же перестал, — попросил я вполне миролюбиво.

— Ладно, больше не буду, — согласился он, — скажите, только серьезно, сами-то вы верите в этих, как вы их назвали, гомоидов?

— Я верю только фактам.

Мое неудачное заявление очень повеселило Абметова:

— Я читал ваши статьи… не похоже, чтобы вы верили фактам. Скорее уж — слухам…

— Покупай на слухах, продавай на новостях — кажется так говорят у вас на Земле?

— Да, что-то в этом роде, — он рассмеялся, — в конце концов, слухи — это те же факты, только непроверенные. Но на вопрос вы не ответили.

— Не очень-то я в них верю, но проверить никогда не мешает — в этом и заключается моя работа. А вы верите в гомоидов?

— Буду с вами откровенен. Я тоже в них не верю.

Теперь настал мой черед рассмеяться:

— Забавная ситуация сложилась: два скептика прилетели за тридевять земель только для того, чтобы сообщить друг другу о том, что оба они не верят какому-то Джону Смиту. Абсурдно, не правда ли?

— Согласен. Поэтому возьмем в качестве основной гипотезы, что оба мы не то чтоб слишком верим, но и окончательно не отвергаем… Идет? — с улыбкой предложил Абметов

— Идет! В таком случае, мы должны подозревать, что у гипотетических гомоидов есть гипотетический создатель. Какие у вас версии на этот счет?

— А у вас?

— Вы меня пригласили, а не я вас, поэтому, вам первому и отвечать.

— Логично, — признал Абметов, — но вот, что любопытно: вы заинтересовались работами по моделированию человеческого разума раньше, чем появилось письмо Джона Смита. Только не спрашивайте меня, откуда я это узнал.

— Не буду, хотя стоило бы спросить. Объяснение тому простое: я журналист, и мое дело интересоваться всякой такой ерундой.

— Не такая уж и ерунда, — возразил Абметов, — очень даже не ерунда. Многие, на этой, как вы сказали, ерунде, сломали голову…

— Кто например? — быстро спросил я, — уж не Франакеберг ли, с которым вы встречались двадцать пять лет назад на конференции по фундаментальной антропологии?

Конечно, не стоило мне раньше времени хвастать своею осведомленностью, но в тот момент я не видел другого способа его разговорить. Абметов воспринял вопрос неожиданно хладнокровно:

— Хм, вам многое известно, — усмехнулся он, — давно это было, я и забыл уже.

— Франкенберг там выступал? Или вы не помните?

— Отчего же, помню… Да, он выступал.

— И о чем он говорил?

— Вам так это важно? Нет, мы лучше вот как сделаем: я вам расскажу все что знаю о Франкенберге, а вы, взамен, расскажете мне о Джоне Смите, — предложил Абметов.

Отличная сделка, подумал я и решительно согласился:

— По рукам!

— И еще одна маленькая просьба: поскольку это не интервью, то не надо меня записывать.

Просьба была не такой уж и маленькой, но я ее выполнил.

— Отлично, — обрадовался Абметов, не подозревая как подло я собираюсь его надуть с Джоном Смитом. — Речь на той конференции шла о множественности моделей рефлексирующего разума. Вы с ними знакомы? Ну хотя бы в общих чертах?

— С одной моделью, пожалуй знаком… Именно что в общих чертах, — неуверенно ответил я, силясь припомнить то, что наговорил мне Стас.

— Очевидно, вы говорите о модели человеческого мышления — модель Лефевра. Тогда вы, должно быть, помните, что Лефевр основывает свою модель на ряде аксиом и постулатов. Изменив одну или несколько аксиом, мы получаем другую модель и, даже, много моделей. Ситуация, как в геометрии. Отказавшись или изменив некоторые из аксиом Эвклида, мы получаем новую геометрию, которая описывает совсем другие природные процессы. Первоначальную, «человеческую» модель рефлексирущего разума в научной литературе называют «стабильной».

— Могу предположить, что все остальные называются «нестабильными», — догадался я.

— Да, вы абсолютно правы, — согласился Абметов, — сама идея множественности сомнению не подвергалась, но вот ее практическое воплощение… Франкенбергу тогда здорово досталось от оппонентов.

— В чем заключались их возражения?

— В том, что все модели, отличные от человеческой, действительно нестабильны.

— То есть, что — они описываю нестабильную личность? — я старался переводить абметовскую терминологию на человеческий язык, — иными словами, если бы подобную модель удалось реализовать, то в результате получился бы психически ненормальный субъект, — добавил я, вспомнив, что говорил Типс о Джоне Брауне.

Абметов едва сдержал улыбку — он понял, что имеет дело с дилетантом.

— Ненормальным кого угодно назвать можно. Психически нормального человека представить себе труднее, чем ненормального. Поэтому, я бы воздержался от подобных оценок.

— Тогда поясните, что вы имеете в виду под «нестабильностью».

— В классической бинарной модели мыслящему субъекту предлагается сделать выбор между двумя сценариями поведения. Что именно он выберет — мы не знаем, но мы можем говорить, с какой вероятностью он выберет тот или иной сценарий. Вероятность — это просто число — ничего больше. Число, являющееся решением некого уравнения. У того уравнения, что описывает человеческое мышление, решение одно единственное. Теперь, представьте себе, что у уравнения оказалось не одно решение, а два. Если бы личность, чье мышление соответствует такому уравнению, существовала — она долго бы не прожила. Тем более, не может существовать общество, состоящее из таких личностей.

— Под обществом вы подразумеваете в виду внеземную цивилизацию?

— Ее самую. Вопрос стоял именно так: могут ли существовать цивилизации разумных существ с иной, отличной от человеческой, формой мышления.

— Ну ладно, уравнения уравнениями — оставим их пока в стороне… Кстати, а что будет, если у того уравнения вовсе нет решений?

— Такие модели даже Франкенберг в расчет не принимал, — развел руками Абметов, — пришлось бы конструировать субъекта из антивещества.

Честно говоря, этого замечания я не понял — наверное, это все же была шутка. Я спросил:

— Почему вы сказали, что личность, соответствующая нестабильной модели, долго бы не прожила?

Оговорка Абметова меня поразила. Умирающий гомоид из пещер Южного Мыса, самоубийца Джон Браун — в один миг они вновь встали перед моими глазами.

— Да это я так, фигурально выразился.

Я настаивал:

— Ну а все таки… Представьте на минуту, что удалось создать существо, мыслящее не так, как мы, но в чем-то похожего на нас — гомоида, одним словом. Что бы оно из себя представляло? Только, прошу вас, без уравнений, пожалуйста…

— Наиболее близкий аналог нестабильности, это, так называемый, синдром раздвоения личности у человека. Точнее говоря, такой синдром — это защитная, компенсирующая реакция человеческого организма на воздействие окружающей среды. Или наоборот, на отсутствие привычного нам воздействия. Например, если вас или меня надолго изолировать от общества — в сурдокамере или еще где-нибудь — то рано или поздно, вы начнете говорить сам с собой, у вас могут появиться галлюцинации — вам будет казаться, что рядом есть кто-то еще. В случае же выдуманного вами искусственного существа-гомоида, никакого внешнего воздействия и не нужно — существо будет само на себя воздействовать, пока его сознание не распадется на две отдельные личности — по одной на каждое решение уравнения. Или же сработает механизм самооторжения…

— Иначе говоря, существо покончит жизнь самоубийством — вы это имели в виду, когда говорили, что нестабильная личность не смогла бы жить?

— Да, примерно это я и имел в виду.

— Но почему?

— На этот вопрос не так просто ответить. То есть ответить-то просто, но вам, вероятно, будет трудно понять…

Прежде чем перестать понимать, я подвел промежуточный итог:

— Хорошо, пока остановимся. Итак, согласно теории, гомоиды страдали бы раздвоением личности. Но это еще не доказывает невозможность их создания — ну страдали бы и страдали… Люди же живут как-то… Кроме как проблем с раздвоением личности, что еще можно ожидать от гомоидов? Иначе говоря, какие еще возражения в адрес Франкенберга звучали на той конференции?

— Да, безусловно, возражений было хоть отбавляй. Но чтобы изложить их мне придется немного углубиться в теорию. Без, уравнений, знаете ли, никак… Вы готовы?

— Ничего, потерплю, — без энтузиазма пообещал я ему.

— Отлично. В таком случае зададимся вопросом: кого мы вообще считаем мыслящим или разумным существом?

— Я бы сказал, себе подобных. По индукции, понимаете? Во-первых, я считаю разумным себя. Вы мыслите и ведете себя более-менее так же как я, следовательно, по всей вероятности, вы тоже — разумный. Если вы назовете кого-то разумным, я поверю вам на слово — и разумных существ разом станет больше. Ну и так далее…

Абметов улыбнулся:

— А что если я считаю свою собаку разумным существом?

В комнату неожиданно вошла Татьяна — что-то ей срочно понадобилось. Она слышала вопрос Абметова и поспешила его успокоить:

— Если вы только про одну собаку так думаете, то вам не о чем беспокоиться — со всяким бывает…

— Вот-вот, — поддакнул я, — главное, чтобы ваша собака всех остальных собак не считала разумными. И потом, если вы считаете собаку разумным существом, то, тем самым, вы даете мне повод усомниться в вашей собственной разумности.

Не знаю, что уж там Татьяна подумала, но посмотрела она на нас, как на двух идиотов:

— Ну и проблемки вы тут решаете…, — она пожала плечами и вернулась в спальню.

Абметов принялся разъяснять:

— Для науки такой метод не подходит — метод простого перечисления или индукции. Требуется более общее определение, хотя, согласен, предпочитая общность, мы жертвуем точностью. В общечеловеческом смысле, разумен тот, кто способен посмотреть на себя со стороны. Внутри себя мы имеем не только образ внешнего, по отношению к нам самим, мира, но и образ самих себя. Наше внутреннее "Я" смотрит на нас со стороны. Можно задаться вопросом, а способно ли внутреннее "Я" посмотреть на себя со стороны? По всей вероятности, способно, но для этого нужно еще одно "Я". Это уже будет третье "Я". Ограничимся пока тремя "Я". Таким образом, первое "Я" взаимодействует со вторым, второе — с третьим. Во всех существующих моделях, взаимодействие одного "Я" с другим описывается системой уравнений, не будем уточнять каких — сейчас это не важно. Важно, что система уравнений для обоих пар "Я" должна быть одной и той же. В противном случае, мыслящее существо не сможет правильно оценивать самого себя.

— Но я встречал добрую сотню людей, которые неправильно оценивали себя, и что с того?

— Это всего лишь ваше субъективное мнение. Мыслящее существо должно само иметь возможность всякий раз убеждаться, что оно имеет о себе правильное представление. Уясняете, в чем разница? Не вы должны оценивать насколько другой человек адекватен, а, в первую очередь, он должен правильно оценивать свое мнение о самом себе. Природа так и задумала, чтобы человек не нуждался во внешнем наблюдателе или, выражаясь вашим языком, «оценщике». Безусловно, природный механизм тонок, и, если он разлаживается, то человек перестает давать себе отчет в своих действиях. Но это — исключение, а не правило. В большинстве случаев люди способны анализировать свои ошибки, потому что понимают, что они, то есть ошибки — это их собственные ошибки. Такой анализ возможен, поскольку есть связь, есть единство между поведением модели человека внутри себя и реальным поведением человека. Мозг сопоставляет внутреннюю картину и внешнюю — это и есть рефлексия.

Абметов даже вскочил — так он разволновался.

— Успокойтесь, доктор, мне все ясно, — заверил я его, — вы меня убедили, системы уравнений должны быть одинаковы и точка. А у Франкенберга они выходили неодинаковыми?

— Неодинаковыми, — подтвердил он и посмотрел мне в глаза. Он старался определить, понял ли я его объяснение или только притворяюсь. Я же почти не притворялся.

— Хорошо, а чем эта неодинаковость чревата? Два решения уравнения вместо одного — это что-то вроде раздвоения личности. А как интерпретировать неодинаковость уравнений?

— Синдром дереализации вас устраивает?

Я присвистнул. Меня даже раздвоение личности не устраивало.

— Ничего себе — раздвоенная личность и каждая — шизофреник. Это же не лечится!

— Вы правы — не лечится, — кивнул он.

— И вы утверждаете, что у нестабильного сознания присутствуют оба синдрома сразу — и раздвоение личности и дереализация?

Абметов замялся.

— Нет, не обязательно оба. Что-нибудь одно — это точно.

— Уже легче, — обрадовался я.

Абметов снова уселся в кресло, положил руки на колени, точно древнеегипетское изваяние, и поджал губы. Так он ждал новых каверзных вопросов. Я сказал:

— Смотрите, вот мы только что доказали, что не только какие-то там выдуманные гомоиды, но и вполне обычные люди могут вести себя так, как предсказывает нестабильная модель — и дереализация, и раздвоение личности встречаются и у людей. Правда, мы таких людей считаем больными, но мы же не считаем, что они перестали быть мыслящими существами! Почему же тогда антропологи убеждены, что теория Франкенберга не может быть воплощена в жизнь. Почему его оппоненты говорили, что нестабильные модели нереализуемы практически?

Абметов ответил не сразу.

— Понимаете ли в чем дело… Вести себя так, как предсказано нестабильной моделью — это не тоже самое, что реализовать такую модель. Психические отклонения у людей — это всего лишь отклонения, а не общее правило. У двух разных болезней могут быть одинаковые внешние симптомы, но лечить-то их нужно по-разному. Поэтому, ваша аналогия с человеком не совсем удачна. Теперь, о том, что говорили оппоненты. Знаете, природа во— первых, требует простоты. А во-вторых — долговременности или, иначе говоря, стабильности. Простота может быть принесена в жертву стабильности. Очевидный пример тому — человек. Стабильная модель рефлексирующего разума и проще нестабильных моделей, и она УЖЕ более-менее успешно реализована в человеке. Заметьте, никто не говорит, что эта модель полностью человека исчерпывает. Я, так же, согласен с тем, что человек несовершенен, как впрочем, и весь наш мир. Если допустить существование иерархии мыслящих существ и если предположить, что человек занимает лишь некоторую ступень в этой иерархии, причем, не самую высокую, то из этого еще не следует, что те, кто стоят выше, на нас совсем не похожи. В том смысле, что следующая ступень не обязательно должна отвергать предыдущую. К чему природе испытывать остальные модели, если даже при поверхностном рассмотрении они никуда не годны…

— Вы все про природу да про природу, — перебил я Абметова, — речь-то идет об искусственных существах, о гомоидах!

— Нельзя создать то, что не предусмотрено самой природой, — отрезал он, — вам нравится квадрат больше чем эллипс — ради бога, но планеты летать по квадрату вы не заставите. Так и тут — слепить Голема из глины всякий сможет, но чтоб вдохнут в него жизнь — одной пентаграммой не обойдешься!

— Какой такой пентаграммой? — спросил я и подумал, только бы он про Адама Кадмона не вспомнил.

— "Шем ха фораш", что означает «истинное имя Бога». Так в свое время оживляли големов-гомоидов.

Что-то уж больно он разнервничался. Я продолжал его донимать:

— Очень кстати вы вспомнили о Големе. Помниться за завтраком вы рассказывали прелюбопытную теорию, о том как легенды превращаются в быль. Так вот вам еще один пример: Франкенберг воплотил в жизнь легенду о Големе.

— За големов и биороботы сойдут, — огрызнулся Абметов, — вы либо и впрямь не понимаете, либо не хотите понять: все что ни делает человек, все несет печать его, человеческого, способа мышления. Чтобы создать субъекта мыслящего по-другому нужно быть, по меньшей мере, Господом Богом. Мало того, нужно весь существующий мир переделать так, чтобы само существование этого субъекта стало возможным. Как в примере с планетами — чтобы заставить одну единственную планету летать по квадрату, необходимо всю Вселенную перестроить по новым законам.

Ну вот, думаю, и Господа Бога приплел.

— Вы хотите сказать, что существование гомоидов противоречит законам физики. И каким же, позвольте спросить?

— Второму началу термодинамики, если угодно! — выпалил он не задумываясь. Опять врет, подумал я.

Из-за двери в спальню выглянула испуганная Татьяна.

— Вы еще не подрались? Может вас обедом покормить, а то вы друг друга сожрете скоро.

— Не думаю, что это своевременная идея, — сухо заметил Абметов. Он вдруг превратился в этакого обиженного педанта.

— Закажем в номер, — отозвался я.

Не вовремя Татьяна вмешалась — мне почти удалось вывести его из себя. Хорошо испытанный на Шефе способ общения — сначала довести собеседника до белого каления, а потом внимательно выслушать все, что он на самом деле о тебе и об всем на свете думает — результата не дал. Татьяна заказала обед и включила телевизор. Уходить она больше не собиралась.

— Продолжайте, продолжайте, я не слушаю, — сказала она, глядя в экран. Реклама «Глобального Страхового Общества» прорывалась и здесь: «Если вы застрахованы у нашего конкурента, то мы застрахуем вас от его банкротства», — обещали с экрана.

Абметов вспомнил о сделке:

— Теперь ваша очередь рассказывать. Кто такой этот ваш Джон Смит?

Ни слова ни говоря я протянул ему выдуманный мною самим адрес.

— И это все? — возмутился Абметов, — по этому адресу человека найти невозможно.

Я пожал плечами:

— Это все что у меня есть, — и это была чистая правда. Абметов, однако, не поверил:

— Вы сами-то пробовали связаться с ним по этому адресу.

— Бесполезно, — уклончиво ответил я.

Абметов задумался.

— Знаете что, — выдал он минуты через три, — сдается мне, никакого Джона Смита нет и в помине.

Если бы, сказав это, он посмотрел мне в глаза, то, безусловно, прочитал бы в них утвердительный ответ, поскольку, чтобы врать систематически мне необходимо вдохновение, а вдохновения в ту минуту у меня как раз и не было. К счастью, Абметов смотрел не на меня, а куда-то в пол. Пока он кончиком ботинка приглаживал ворсинки на ковре, у меня возникла одна идея.

— Вот, взгляните, — я протянул ему крылатую пирамидку.

— Что это? — удивился Абметов и осторожно, двумя пальцами взял у меня пирамидку.

— Да я, собственно, у вас хотел спросить. Пирамидка какая-то…

— А, трисптерос показываешь! — воскликнула Татьяна не оборачиваясь. Она все-таки подслушивала.

— Не знаю, никогда не видел ничего подобного, — равнодушно ответил Абметов, — откуда она у вас?

— Купил в сувенирной лавке, внизу, рядом с вестибюлем, — ответил я не совсем точно.

— Я не заметил там никаких сувенирных лавок, — возразил Абметов.

— Я не точно выразился, я имел в виду застекленную галерею, что примыкает к вестибюлю гостиницы. Там магазинчики всякие, лавочки… Торгуют всяким таким барахлом, — пояснил я.

— Мне кажется, это должно быть что-то древнеегипетское, — сказала Татьяна, продолжая смотреть в экран.

— Возможно-возможно, — не очень уверенно произнес Абметов, — но — не берусь судить.

Он без особого интереса рассматривал загадочный сувенир и вернул мне его как-то слишком поспешно.

— Здесь много всякой ерунды продается, — пожал он плечами, — надо же как-то подогревать интерес у публики. Вот и выдумывают мифические артефакты мифических сапиенсов.

— Это верно, — согласилась Татьяна, — где ж наш заказ-то — через десять минут обещали прислать, — вспомнила она об обеде.

Абметов тоже как будто о чем-то вспомнил, несколько раз взглянул на часы и начал прощаться:

— К сожалению, не могу составить вам компанию — уже поздно, а мне надо еще кое-что успеть, — пробормотал он. Убедить его в том, что дела могут подождать нам не удалось, и он ушел.

— Куда это он так сорвался? — спросила Татьяна, — это его дело как-то связано с вашим разговором?

— Не знаю, — для меня поведение Абметова тоже было непонятным, — а что ты там ляпнула про трис… птерос? — я не был уверен, что правильно повторил небрежно брошенное Татьяной слово.

— Ну да, «трисптерос» — означает «трехкрылый». Раз мы решили, что все артефакты имеют земное происхождение, то и название должно быть каким-нибудь земным. Я и придумала — «трисптерос». Тебе не нравится?

Я сказал, что очень даже нравится. Татьяна взяла пирамидку и принялась ее разглядывать.

— Думаешь, мы что-то пропустили? — спросил я.

— Посмотри на нижнюю грань — на ту, которая без крыла, — и она повернула пирамидку так, чтобы я мог разглядеть.

— Видишь, тут посередине такое круглое пятнышко, — она ткнула ногтем в середину основания пирамидки.

Я пригляделся. Татьяна была права — в центре свободной грани темнело едва заметное пятно величиною с косточку от вишни. На ощупь, пятно было гладким, в то время как остальная поверхность пирамидки — слегка шершавой.

— Что если на месте пятна находилось четвертое крыло, но его отломали, — предположил я.

— Вряд ли, — возразила она, — След облома должен быть более светлым и более шершавым. Смотри, каждое из трех крыльев направлено вдоль средней линии соответствующей грани, причем, направление одно и тоже — от вершины к основанию. Четвертое крыло нарушило бы симметрию, следовательно его там никогда и не было, — заключила Татьяна. Она была очень довольна своею безупречной логикой и принялась развивать мысль: — Нам этот след как бы намекает, что на его месте должно быть еще одно крыло. Таким образом мастер, изготовивший пирамидку, передает нам свое послание… — она остановилась, увидев, что я едва сдерживаю смех. — Не понимаю, что в этом смешного?

— Татьяна, ты тысячу раз права — у тех, кто изготавливает все эти сувениры очень плохо с воображением.

— Я согласна, но при чем тут пирамидка?

— Потом расскажу.

— Опять потом? — возмутилась она.

— Опять… — подтвердил я, — а сейчас мне срочно нужно побеседовать с торговцем. Погоди, я мигом…