Тревога, разлитая повсюду, вдруг собралась в одном месте. Так и болезнь порой долго блуждает, прикидываясь то простудой, то головной болью, то ломотой в костях, пока однажды не явится злой опухолью, пожирающей и плоть, и душу.

Старуха задумалась. Болеет-то не она. Можно сделать вид, что ничего не заметила. Отвернуться, и беда пройдет мимо. Обошлись же без нее давеча, и ничего. Одним Замком меньше, разве трагедия? Сделаем вид, что так нужно для прогресса. Только перед кем вид делать? Перед собою?

А польза в чем? В покое. Но покой без воли отдает могилой. Некоторые прямо в гробах и спят. Всегда готов! Ко всему. В свинцовом храниться, в хрустальном любиться, в еловом провалиться.

У нее — полный гардероб. Все перепробовала: и березовый, и дубовый, и даже палисандровый. «И саван, словно сарафан, под ноги девичьи скользнул…» Кто же это сказал? Забыла. Забывать она не может, если только сама того не пожелает. Получается — пожелала. Захочет — и опять вспомнит, только зачем? Вспомнить, а потом считать, сколько веков назад он умер? Еще одна река грусти и сожаления. Стоишь на берегу, а прочь, в никуда уходят друзья, любимые, дети, внуки, правнуки правнуков — и конца этому не видно.

Вот и сейчас выбор богат — лечь по-стариковски на печку, да смотреть, как кот будет мышей ловить. Кот — существо простое. Видит мышь — ловит, нет — сторожит норку. У нее не мышь, иной противник. Собираться на собственную охоту пора. Собственную — потому что она будет и охотницей, и дичью. Весело-то как! Особенно первый раз. А хоть и десятый! Раз в сто лет отчего ж не развлечься? Тряхнуть стариной, чтоб осыпалась, смести, и в печку… Или просто в мешочек, для Аптеки Волшебный Снадобий: «старость вековая, три унции». А самой омолодиться до возраста желания, только горячее сердце спрятать в каменное яйцо, каменное яйцо в летучую утку, летучую утку в огненного волка, а огненного волка пустить на солнечную сторону Меркурия. Хватит. Была у нее, помнится подружка (не забыла, знать, не самая близкая!), вместе галантный век создавали, на свой вкус. Подружка и мужа убила, и племянника, и даже сына с того света достала — все ради власти над людьми. Ей же интересней была власть над собою. Молодость знает, старость может, и вообще нет ни старости, ни молодости. И не было никогда.

«Как так — без молодости? Мне нужна молодость, иначе все — ни к чему».

Подружка в своих стремлениях преуспела. Милая Фике, поменялась ли бы ты со мною судьбами сейчас? Теперь бы у тебя была вся молодость мира — но только у тебя одной.

Но ведь и вся старость тоже?

И вся старость. Только, знаешь, настоящая старость начинается после первой тысячи лет.

Но об этом мы поговорим потом.

Она оглянулась. На тарелке лежало одинокое яблоко. Быть ему молодильным!

Надкусила, чувствуя, как кислый сок сводит челюсти. То еще яблочко, лесное, дикое.

Яблонька, яблонька, укрой меня своими ветвями…

И яблоня, и яблонька, и все остальное — реквизит. Дань традициям. Бессмысленная дань, но убери традиции — что останется?

Гробы поваленные.

Она не заботилась об одежде, обуви, чего-чего, а подобного добра она не хранила. Придумает, если захочет. Придумает буквально.

Кот потерся о ноги. Чувствует… Куда ему без нее? Века одиночества кошачьего, пожалуй, еще непроглядней, чем у нее. Какие у котов воспоминания?

— Полезай в котомку, — разрешила она.

Кот подчинился. Именно подчинился, мол, Как Прикажешь, Хозяйка, Хотя Я Бы На Твоем Месте Предпочел Покой. Наловили Бы Мышей, Устроили Бы Пир На Двоих. А Весь Мир — Это Слишком Много.

— В самый раз, котик, в самый раз.

Она подошла к зеркалу. В избе зеркала не приживались — так и лезла сквозь них всякая напасть, известно, зеркало — самое тонкое место пространства. Для нее все эти монстры, монстрики и монструозии — как тараканы. Опасности никакой, но противно. Да и всегда существовала вероятность, что рано или поздно вылезет этакое… ни в сказке сказать, ни пером описать. Вот она зеркала и переплавила на орала. Отдала одному молодому герметику, пусть познает сущность искривленных пространств. Посеешь сомнение, получишь еретика, поэта, ученого или дурачка, ненужное зачеркнуть.

Но это зеркало — особое. Смотрись, не смотрись — себя, любимую, не узришь. Постучишь легонечко по тусклой поверхности — и вот он, ненаглядный, нещечко наше.

Так и сейчас — из темно-зеленой мути показался старикашка. — Рад вновь видеть тебя, ясновельможная панночка. Вижу, резвость не покинула тебя?

— А тебя?

— Я что, лежачий камень, уверенный, что и без меня все прекрасно обойдется. Или не прекрасно, или вовсе не обойдется, а совсем напротив.

— Тогда-то, мил друг, ты свое заточение и покинешь.

— Буду иметь полное римское право, — невозмутимо ответил старик.

— Не кажется тебе, что ты ведешь себя — нечестно?

— Кажется — не то слово, ясновельможная панночка. Я в этом абсолютно уверен.

— И…

— И — ничего. Уж ежели Высокий Конклав решил, что мое место Прометеево, то так тому и быть.

— Высокий Конклав давно уже рассыпался в пыль.

— Ты уверена? Впрочем, и пыль — форма существования материи. Я дал слово, и покуда я есмь то, что есть, нарушить его не могу. А нарушу — кем стану? Ты ж первая отряхнешь мой прах со своих прекрасных ножек. Не спорь, не спорь, прекрасных.

— Значит, ты — в стороне?

— Почему ж? Душой я с тобою. Правда, душа у меня крохотная, спорно даже, существует ли она, душа покоя. Зато камень на ней преизрядный. Из него я и подарочек сделал. Держи!

Из зеркала выкатилось два браслета.

— Нефрит! — с гордостью сообщил старик.

— Спасибо, но…

— Но по-прежнему энергия равняется массе, помноженной на квадрат скорости света. Скорость, правда, уже не та, но хватит, надеюсь. И вообще, я постараюсь быть поблизости — насколько позволит Нижний Мир.

— Для меня он давно черен — Нижний Мир, — вдруг призналась Панночка.

— Да? — но по виду нельзя было понять, удивлен старик или притворяется из вежливости. — Они в Нижнем Мире времени не теряют.

— Если не думать о худшем.

— Думай, не думай, а жито сей. Ладно, не буду отвлекать, ясновельможная панночка. Путь твой далек, но горняя тропа свободна. Когда-нибудь свидимся.

Зеркало померкло, мгновение-другое, и нет ничего.

Она сдвинула занавески — серебряные воздуха, сама ткала, сама расшивала. Давно это было. Очень давно.

Примерила браслеты. Почувствовала — впору. Она бы и без них обошлась, но все-таки приятно, что помнят.

Панночка оглянулась. Присела на дорожку. На табурет, конечно, но принято считать — на дорожку. Перебрала все в памяти — не забыто ль важное? Не помнится ль нечто еще более важное, но сейчас — лишнее?

Идти нужно.

Она подхватила котомку с котом, шагнула за порог.

Заполночь. Время есть.

Ну и дорога. Ножками — прекрасными ножками, как утверждал Каменный Хозяин, шествовать ей на луну. Ступу какую сыскать? Можно, но неэстетично. Помело? Совсем глупость.

Нижним путем идти — сердце не лежит. Остается путь горний. Отчего ж нет? Прежде она любила его и даже из Зимнего в Петергоф добиралась именно им, держа под руку Фике вот так, как держит сейчас котомку с котом. Масса ведь не играла значения никакого, была бы добрая воля.

А потом пошли тропки другие, тайные. Темные.

Она шагнула. Путь горний, но перебирать прекрасными ножками все-таки нужно самой.

Луна, новая луна преображения, малиновая в зените, темная, почти черная у горизонта, сейчас казалась бесконечным маковым полем в пору цветения. Она прошла мимо, поднимаясь выше и выше. Солнце распустило космы на полсистемы, ожидая, кто причешет и уложит их, вернув облик степенный и респектабельный. Ну нет, ей это не по силам.

Слишком далеко идти не хотелось. Ну, Марс, ну, еще куда ни шло, Юпитер.

Стая Черных Журавлей покружила рядом. Кот выпростал лапу. Нет, дружок, эта дичь не про тебя.

Вдруг журавли сложили крылья и пали вниз, к провалу щели Кассини. Замечталась, далеко зашла. Звездные соколы близко. Тут уж кот не озорничал, чувствовал, разорвут и не заметят, как разорвали многих: «Королева — два», посланного вслед первому спустя три десятка лет, «Кориолан», да мало ли каравелл позднего Межпотопья не вернулись к родному причалу?

Прежде она не упустила бы возможности подстрелить птичку-другую, но сейчас решила разойтись миром.

Соколы тоже — огненным виражом салютовали небесной охотнице и полетели прочь, к облакам Оорта, где ждал их сокольничий. Когда-нибудь и она туда сходит, поглядит, правду ль бают про сокольничего-то, но это потом.

Сатурн все чаровал своими кольцами, как первый петух не деревне. У других — Юпитера, Урана, Нептуна — тоже колечки есть, но цыплячьи. А Сатурн кукарекнет — до самых дальних звезд долетит, что живет диво дивное на радость себе и белому свету.

Она решительно повернулась назад. Пора к Земле.

Блуждающий парусник Небесов пролетел рядом. Летел, но по виду висел на месте Она подошла поближе, постучала в круглый иллюминатор. Физиономия Небеса, недоуменная, испуганная, мелькнула на мгновение. Нашла дело — пугать путешественников, им и без того страхов страшных хватает. А что если войти внутрь, попросить кофею, поболтать о том, о сем? Как бы не перемолодиться ненароком.

Панночка сосредоточилась на дороге и уже не обращала внимания ни на комету, что летела неспешно к солнцу, распустив хвост и расставив крылья, ни на рой камешков, пущенный ей в след вулканом Европы, ни даже на Звездного Скитальца — феномен редкий настолько, что ни сам Иши Накамури, предсказавший его, ни вся Лунная обсерватория, искавшая Скитальца вплоть до Момента Преображения, не видели темный, в треть астрономической единицы, шар, летавший беззаконно от звезды до звезды и сейчас вдруг решивший навестить Солнце.

Марс мирно остался по правую руку, она когда-то, в Межпотопье, провела здесь славный месяц, растянувшийся на целый год — марсианский год. Луна опять напугала громадою темно-вишневых морей, средь которых порой мелькали голубые огоньки селений селенитов, неортодоксальных Небесов.

Земля под ногами клубилась грязно-желтой тучей. Не так, не так встречала она прежде — белою чистотой и голубой надеждой. Панночка примерилась — наступал момент ответственнейший. Согнув ноги (действительно, что ли, омолодиться?), она летела над лесом, ища приметные места. Вот впереди показались верхушки глаз-башен крепости Кор. Пора переходить на менее экзотичный способ передвижения, ни к чему смущать честных рыцарей.

Опустилась она плавно, полного ведра не расплескав. Ведра, правда, не было при ней, ни полного, ни пустого, но традиционное пожелание она выполнила.

Полянка потихоньку зарастала мелким осинником. Грибов, увы, нет. Нет — будут, приходи через неделю, кругами встанет осиновая ярь; приходи, собирай да поминай добрым словом проказливую панночку, что летела-летела и села.

Она выпустила кота погулять. На удивление путешествия давались котику легко. Привычка, должно быть. С ним они друзья давние. Сначала она попробовала Средство на себе, потом на коте, потом — забыла. И вспоминать не хотела никак. Горько то воспоминание. Наделять другого человека бессмертием, пусть даже бессмертием третьего рода, вот как у нее — все равно, что пересадить кому-то собственную голову. Нет, своя останется на месте, с этим полный порядок, но видеть, как меняется личность, становясь твоей копией… Первый год это кажется замечательным, десятый — сносным, живут же на свете близнецы, на пятом десятке подкрадывается тревога, а к исходу века она превращается в ужас, постоянный, неумолчный вопль. И что делать? Разбежаться? Но куда ни кинься, всегда есть вероятность наткнуться на самое себя. Дуэль теней. Она ее выиграла. Или проиграла — как посмотреть.

Кот вернулся, готовый к новым путешествиям. Нет, дружок, больше ничего такого. Обычное псевдотрехмерное перемещение из пункта П (поляна) в пункт К (Крепость).

Кот согласился и на обычное перемещение. Лишь бы в котомке. С веками он стал большим лентяем. Ничего, гулять так гулять — и она закрыла котомку перед кошачьим носом.

— Ножками, сэр Мышелов, ножками. Хотя бы пару миль.

Сэр Мышелов неохотно пошел рядом. Молодильных яблок он не ел, ему и так было хорошо — матерый котище в полном расцвете сил. Матерость его выражалась не в размерах — он был невелик даже по кошачьим меркам, тощ, но быстр и бесстрашен. Когда еще водились воробьи, он, прыгая на взлетающую стайку, умудрялся хватать по три птички зараз. На земле он не ловил их из какого-то охотничьего принципа — именно за это Панночка пожаловала ему кошачье рыцарство.

Когда воробьи исчезли (некоторые употребляли термин «вымерли», но Панночка хоть и не спорила, считала иначе), кот взялся за мышей. Потом за крыс. На равных бился с Рыжим Лисом, после чего подружился — не разлей вода и очень горевал о смерти друга, а все лисье семейство было у него под негласной охраной. И вот такому замечательному существу намекают о необходимости марш-бросков? Да он тридцать три мили пробежит, была бы нужда.

Нет, лучше бы ее не было.

Спустя три мили он остановился и, взглянув в лицо хозяйки, мяукнул. Нет, кот не устал — просто почувствовал неладное.

Почувствовала и она — опять размытое, неоформившееся зло.

Странно. Она ожидала увидеть осажденный Замок, услышать запах серы и пироксилина, но вся округа полна была видимым покоем, довольством, безмятежностью.

Невидимым было лишь зло. Она чуяла след — остывший, размытый, ведущий в никуда.

Никуда — именно то место, которого она боялась все эти тысячелетия.

Боялась и мечтала о нем.

Молча она подхватила кота, сунула в котомку и быстрым, решительным шагом поспешила к Крепости, на ходу перестраивая косточки, сухожилия, мышцы. Не из кокетства, нет, но, быть может, ей понадобится и телесная проворность. Сил ей это прибавит на одну миллионную, но и миллионная доля иногда может оказаться решающей.

Нет, не стоит обманывать себя. Причина в ином. Если ей придется умереть (как странно это звучит — «умереть»), то она предпочитает умереть молодой. По крайней мере, внешне.

Кот чувствовал происходящие в хозяйке изменения. Ее дело. Сам он всегда ждет схватки с кем и с чем угодно, и потому от кончика усов до хвоста в нем не найдется и следа расслабленности. Когти, правда, не мешает поточить, для этого в котомке лежала особая чурочка железного дерева, и кот принялся методично готовиться к бою.

Панночка же шла деловитою походкой крепкой старушки. Должно быть, отправили ее в Крепость передать какому-нибудь кадету письмо от родных, простой подарок — белье, носки, вязаный подшлемник, в общем, что-то маловажное, как раз для старушечьей службы.

Внешний дозор так и оценил панночку — одинокая старуха, и не стал раскрывать ради нее засаду. Панночка же, разглядев стражников, несмотря на всю их маскировку, решила, что Крепость живет в полном неведении и беспечности. Будь она недругом (как знать, может, и будет) — она бы этот дозор сняла, как снимают

созревшую земляничку, не прибегая ни к магическим, ни к герметическим силам. Просто подкралась бы да посворачивала головы.

Мельчает рыцарство.

Второй дозор, конный, вежливо остановил ее, спросил, куда да к кому.

— В Крепость Кор, милок, насчет, значит, денег попросить за зятя. Зять, чтоб ему моих годков половина, сдуру занял под землю денег, решил мельницу ставить. Какую мельницу, если у нас их три в округе? Откуда зерна на все сыщется? Не послушал, говорит, новые времена, мир, меньше воинов — больше крестьян, а больше крестьян — больше зерна. Может, оно и так, только урожай в том году был плох, да и к новому мельнику не каждый пойдет. Вот и не добрал денег. А заем плати. В этом году, чую, урожай будет добрый, я по урожаю первая в нашей деревне, так что если денег перезанять, к зиме мы бы все вернули, да и с мельницей остались. А мне и говорят, на доброе дело в Крепости Кор денег не пожалеют. А разве есть добрее дело, чем мельница? Крестьянам польза, всем польза, а вреда никому… — она бы еще долго рассказывала про мельницу, про урожаи, про историю с матерью зятя, как она, несчастная, ногу сломала, и теперь вместо помощи одно расстройство, так ведь живую в землю не зароешь, но старший патрульный махнул рукой -

— Иди, иди, бабуля.

Даже котомку не посмотрел. А вдруг в ней, кроме кота, заразный порошок? Посыплешь его, и все покроются злой коростой, а кто и умрет. Впрочем, это Крепость Кор, тут с детства к напастям заразным приучают, подобное подобным.

Насчет урожая она не врала, в самом деле чуяла, да не за год, это, действительно, деревенской старухе в силу, но здесь, у Крепости, будущее застлал туман. То проглядывали тучные поля, то — пепелища, а чаще — непроглядный мрак. Неладны дела в Крепости, и хуже всего — сонный покой над нею. Что видит она, конечно, не каждый маг заметит, но все-таки… А в Крепости просто никаких нет магов. Совершенно.

Прийти в Крепость да сказать:

— Командор, Командор, вам маг нужен?

Что ответит командор? Спросит лицензию Лиги? А у нее, у Панночки, нет лицензии. Она — Панночка, и этим все сказано. Самый древний маг лиги имел силы меньше, чем у нее в мизинце. Почему, интересно, сравнивают с мизинцем, а не, скажем, с… Впрочем, не важно. Хорошо, станет она местной жрицей. Панночкой. Возьмет власть — в отличие от Фике совершенно бескровно, через пару поколений рыцари с радостью вручат ей все заботы, оставив себе развлечения — походы, турниры, битвы. Еще через три поколения ей все надоест, но Крепость Кор будет не рыцарским домом, а этаким домом отдыха и развлечений, и без нее не простоит и года — придут злые соседи и полонят. Нет, перед миром она отвечает только за себя самую. Даже кот — зверь, что гуляет сам по себе. Собаку бессмертной она бы сделать не осмелилась. Вдруг — ну, вдруг, — она найдет здесь свой исход, каково же было бы бессмертному псу вечно тосковать по хозяйке?

Стены крепости внушали уважение. Хорошие стены. С арматурой из Тяжелого Железа. Панночка подумала, что недооценила Дом Кор. Конечно, ей Тяжелое Железо не помеха, но девять из десяти магов Лиги признали бы Крепость магически неприступной, а десятый… десятый, пожалуй, просто бы промолчал.

Мост был опущен. Ров сухой, но глубокий, протекавшая рядом речка заполнила бы его быстро, только открой плотину. А в реке, похоже, панцирники живут, и какие панцирники, двадцатифутовые.

По мосту прошла она к малым воротам. Стражники ничего не спросили, только отсалютовали алебардами. На мгновение она удивилась — но на очень короткое мгновение. И грудь, и спина зачесались — значит, наконечники стрел, нацеленных на нее, сделаны из того же Тяжелого Железа. Сторожко, сторожко живут в Крепости, а показная беспечность — именно показная. Врасплох их не возьмешь. Она-то, положим, взяла б, и еще два-три оставшихся в живых (в живых ли?) из Священного Конклава, да Тот, Кто Сидит В Камне размели б Крепость по камешку, но более — никто.

Да и это под большим сомнением. Не скажи «гоп», пока не встал на грабли. Откуда туман? Клочья его медленно летали над двором, постепенно растворяясь в солнечных лучах. Туман непростой, обычному глазу не виден. Что явилось причиной его? Она не знала. Следовательно, есть в Крепости нечто, непонятное ей. Но мнится (если категория «мнится» уместна в такой точной науке, как магия), что и весь Конклав в полном составе, Конклав последнего дня Межпотопья тоже бы не рискнул предпринимать что-либо против Крепости, не узнав, что стоит за этим туманом. Или кто.

К ней подбежал дежурный кадет.

— Могу ли я быть полезен Гостье Крепости Кор?

— Можешь, дружок, можешь, — играть в старуху-мельничиху расхотелось. — Отведи-ка ты меня к Командору.

— Вас? — кадетик не мог сдержать недоверия, вон как сузились зрачки, покраснели кончики ушей и напряглись седалищные мышцы.

— А что, недостойна?

— Простите, Гостья Крепости, но дело в том, что Командор не принимает. Никого. Ни вас, ни герцога Ан-жи, вообще никого.

— А что, герцог где-то поблизости?

— Я так, для примера, — смешался кадетик.

На выручку ему пришел старшина.

— Какие-то проблемы, сударыня?

— Мне нужен Командор, офицер.

— Сожалею, но Командор без доклада не принимает.

— Скажите… Скажите ему, что я пришла в связи с событиями, случившимися этой ночью.

— Вот как? — старшина внимательно осмотрел ее. — Но тогда Вам нужен не Командор, а доблестный рыцарь Кор-Фо-Мин. Именно ему переданы все полномочия по этому делу.

— Доблестному рыцарю Кор-Фо-Мину? Что ж, этого следовало ожидать.

— Гостья Крепости знакома с доблестным рыцарем?

— Гостья Крепости знакома с историей Замка Т’вер, — ответила Панночка. — Ведите меня к рыцарю.

Почетный караул из старшины и кадета ей не мешал. Кор-Фо-Мин. Ничего страшного, огненный волк бегает по солнечной стороне Меркурия.

У здания, довольно неказистого, они остановились.

— Как мне доложить о Гостье крепости?

— Я сама о себе доложу.

— Но…

Она не стала слушать возражений, а просто прошла сквозь закрытую дверь