Я уже отмечал, что профессия героя предполагает умение вовремя дать в морду, но у каждого героя, как говорится, своя придурь, то есть профессиональные секреты. А я как-никак потомственный герой. Поэтому, когда этот круглоголовый болван – вполне, кстати, квалифицированно, – залепил мне в челюсть, я нисколько не расстроился, и вот почему.

Во-первых – мне не привыкать. Челюсти у героев крепкие, а моя – особенно. Папина у меня челюсть, это все отмечают.

Во-вторых – получение по морде как бы «снимает меня с предохранителя», то есть приводит во вполне боеспособное состояние, и могу вас уверить, весьма и весьма боеспособное.

Ну а в-третьих – такова была часть моего плана, как ни банально это звучит, типа «У вас есть план, мистер Герой?». Так вот – у меня, к вашему сведению, есть план. Всегда, правда, краткосрочный, но уж какой есть.

Рухнул я согласно плану, словно кедр стройный, незаконно подрубленный, и сделал вид, что отключился, предоставив браткам действовать по собственному разумению.

В общем, взяли меня под могутные рученьки, аккуратненько так вывели с территории рынка, уложили в зверовидную тачку и повезли прочь из города. Обыскали, конечно, но, разумеется, ничего не нашли, где уж им. Почему «положили»? Ну, это просто. В багажник ведь кладут, вот я и ехал в багажнике, довольно удобно, кстати. Руки, между прочим, мне связывать не стали, пренебрегли, так сказать, за что я им очень благодарен и даже учту в будущем. Вот что значит вовремя получить по морде и отложить сдачу на потом!

Джип долго крутился по улицам городка, иногда останавливался – видимо, братки попутно решали свои проблемы, решив совместить приятное с полезным. Под приятным я подразумеваю процесс выдворения меня из города, а может быть, и из жизни, ну а все остальное проходит по графе «полезное». Хотя, может быть, я ошибаюсь, кто их знает, этих аборигенов, что они считают приятным, а что полезным.

В конце концов мы вырвались на оперативный простор, я имею в виду – выехали из города. Это я понял по тому, что ухабов стало меньше, машину почти перестало мотать из стороны в сторону, и мы наддали. Я тихонько порадовался за Россию, точнее, за все её разновидности, потому что в смысле дорог она совершенно одинакова во всех своих виртуалиях. А заодно и за свои бока, которым в багажнике приходилось несладко. Наконец мы остановились. Братки некоторое время курили, потом, судя по звукам, проникавшим в мое купе, со вкусом и веселыми прибаутками мочились на колеса своей мотоколяски. И наконец багажник, мягко чавкнув, открылся.

– Вылазь давай! Ишь, разлегся! – сказал тот, которого звали Гонзой.

Я медленно выбрался из багажника и сделал несколько неверных шагов, делая вид, что ни черта не вижу, ослеплен, так сказать, неяркой красотой местного аграрно-индустриального пейзажа. Место было и впрямь ничего себе. Слева, за кюветом, елочки да сосенки тянули освободившиеся от снега синеватые лапки к тускловатому солнышку. Справа простирались неряшливые поля, а может быть, луга, темные, кое-где для разнообразия украшенные редкими ляпушками сугробов. Недалеко впереди маячила эстакада известнякового карьера, смахивающая на деревянный гроб для Змея Горыныча, подготовленный к отправке заказчику-царевичу.

Второй браток, а именно он и был старшим в этой парочке, стоял, прислонившись к правому крылу тачки, и лениво курил. Потом он нехотя повернулся ко мне и скучным голосом сообщил:

– Вон там, – он показал в ту сторону, откуда мы приехали, – город Зарайск. Мой город. А вон там – все остальная страна, которая, как правильно поется в одной популярной песне, широка. Так вот, туда, – он ткнул сигаретой в сторону города, – туда тебе нельзя. Усек?

– А куда можно? – решился подать голос я.

– Вали куда хочешь, но если я тебя хоть во сне увижу в Зарайске – замочу. – Браток, его, кажется, звали Гинчей, решил, что сказал и так уже достаточно, и полез в машину.

Я как стоял, так остался стоять, типа ни фига не понял.

– Гонза, покажи этому фраеру дорогу, – бросил старшой, заводя мотор.

– Ты чё, не просек? – изумился Гонза и нацелился как следует пнуть меня в нужном направлении.

Вот тут-то я ему и врезал!

Героев обучают разным приемам рукопашного, ногопашного и прочего боя. Самые эффективные приемы, как правило, внешне совершенно не смотрятся: тык – человек лежит. А душа его, наоборот, – летит. В небеса. В данном конкретном случае это совершенно не катило, мне нужны были внешние эффекты, поэтому бедный Гонза взлетел, аки земная молитва, только не так высоко, и с шумом обрушился куда-то в подлесок за кювет. Видно, все-таки маловато было в нем истинной святости.

Его шеф, Гинча, мгновенно оказался в боевой стойке – шустрый паренек! Однако ствола у него в руках не было, что меня несколько удивило и ободрило. Значит, еще и порядочный, по-своему, конечно. Вот с ним, с этим Гинчей, следовало обращаться куда более деликатно. То есть не швырять его унизительным образом в ближайшую канаву с переломанными ребрами, а позволить как следует показать себя.

Гинче необходимо было оказать уважение, что я и сделал, размашисто, как в деревенской драке, съездив ему в ухо. Смачно, но не сильно, так, чтобы не упал и, упаси бог, не оглох – мне ведь с ним еще и потолковать надо. Гинча ответил мне вполне профессиональным хуком слева, который я благополучно пропустил, из соображений политических, разумеется. То, что происходило дальше, в народе называется махаловкой. Шумно, бестолково и, в общем-то, безрезультатно. Зато утомительно. Так что, когда мы остановились перекурить, каждый из бойцов с полным правом мог считать себя победителем.

Надо сказать, Гинча довольно быстро сообразил, что это топтание и махание руками-ногами ни к чему не приведет, кроме того, Гонза так и остался где-то там, за горизонтом, в нирване, что наводило на определенные мысли, поэтому на мое предложение покурить и побазарить ответил утвердительно, хотя и не сразу.

– Давай говори, – милостиво пробурчал он. – А насчет базара – это ты брось, мы хоть не в столице, а кое-что в культуре сечем, знаем, что так никто больше не выражается.

– Перво-наперво учти, что на будущее я к вам претензий не имею, – начал я…

– Чего? – искренне удивился Гинча. – Чего не имеешь? Ты что, сдурел? Сейчас поимеешь!

Я почувствовал, что взял неверный тон, и поправился:

– Короче, я здесь по делу.

– Без сопливых обойдемся, – невежливо ответил Гинча. – Мы все свои дела сами решаем. В общем, лучше сваливай отсюда по-хорошему. А за певца своего с бабой не беспокойся. Они нам понравились, а ты нет. Врубаешься?

Я хотел было ему врезать, но сдержался и сказал:

– Обижаешь, чувак. Я здесь конкретно по делу Кабана, знаешь Кабана?

– Кабан был конкретный пацан, а ты – чмо недоделанное, – презрительно бросил Гинча и сплюнул в мою сторону. С кровью.

– Обижаешь, чувак! – с некоторым нажимом сообщил ему я. – Я тебе не чмо, смотри не обидь!

– Какой я тебе, на хер, чувак! – взревел Гинча. – Чуваки все давно в параше пузыри пускают!

И двинулся на меня. Отдохнул, стало быть.

– Обидел, чувак!! – радостно констатировал я и отправил Гинчу вслед за его другом.

Наблюдая его, прямо скажем, не слишком изящный полет, я подумал, что, наверное, слегка погорячился, жди теперь, пока братва оклемается да в ум-разум придет, а времени у меня не так чтобы и много. Бард с Лютой, между прочим, без прикрытия остались, совсем одни в чужом мире, в чужом городе. Пусть так надо для дела, но все-таки я себя чувствовал немного сволочью. Между тем идти искать в кустах местного авторитета и его приятеля мне было как-то не с руки, западло, как выразился бы Гинча… Нет, не Гинча, а Гонза… Гинча политес разумеет.

Делать было нечего, оставалось подождать, и, по-возможности, с комфортом, поэтому я нахально забрался в джип и включил автомагнитолу. Хоть музыку местную послушаю. Включил и сразу выключил, потому что местную музыку, на мой слух, можно было охарактеризовать не иначе, как любимым словечком Гонзы, а именно – херня.

Я утешился тем, что нашел на заднем сиденье пакет с бутербодами и бутылкой довольно приличного коньяка, которым и занялся, чтобы хоть как-то скоротать время. Ждать вообще лучше на сытый желудок, кроме того, сегодня я еще не обедал. И не завтракал, кстати. А герой в промежутках между подвигами должен хорошо питаться, это мне еще папаша говорил, да и в художественной литературе сия особенность героев отражена.

Наконец подлесок зашевелился, заматерился – Россия в любой своей ипостаси остается Россией, – в кювете зачавкало, и на поверхности жизни появились братки.

– Ну что, поговорим? – дружелюбно приветствовал их я. – С возвращеньицем!

– Чего тебе надо? – спросил Гинча, потирая шею. – Сволочь, ты же мне шею стоптал!

– Обижаешь, чувак, – начал я.

– Я спрашиваю, откуда ты и какого рожна тебе от нас надо? – почти миролюбиво сказал Гинча.

– Объясняю, – я меланхолично отхлебнул из чужой бутылки – ей-богу, неплохое пойло, – я оттуда.

И ткнул пальцем вверх. Это, кстати, во всех мирах действует почти безотказно, хотя в каждом понимается по-своему.

– Так ты из богунов, что ли? Из БСБ?

Я, честно говоря, представления не имел, что такое БСБ, но догадаться было не так уж и трудно. Контора в том или ином виде имеется практически в каждом из миров. А уж в мирах Русского Куста – тем более. Ну не можем мы без этого!

Я молча кивнул.

Более опытный Гинча угрюмо сказал:

– Ксиву покаж… То есть документы можно посмотреть?

Я вытащил из кармана стандартное удостоверение сотрудника «самурайки» и ткнул его под нос братку.

Вообще наши стандартные удостоверения – это особая песня. Невозможно снабдить действующего героя удостоверениями для всех вариаций мира, хотя бы потому, что зачастую совершенно неизвестно, какие удостоверения в том или ином мире полномочны в данное конкретное время. А если даже и известно, то таскать в одном кармане практически подлинные документы МВД, ФСБ, ГРУ, ЦРУ и ФБР по меньшей мере недальновидно. В разных карманах тоже. Кроме того, существуют миры, в которых у одних аборигенов полномочия владельца может подтверждать, к примеру, раковина, закрученная вправо, а у других обитателей того же мира – влево. Перепутаешь – съедят. А еще в одном мире свидетельством особых полномочий является третье с правого края ухо вождя, и не дай вам бог перепутать уши. Вождю отрезание уха совершенно не вредит, поскольку уши у туземцев растут, как опята на пне – на месте отрезанного сразу отрастает новое, крепенькое такое… Словом, ушами они разбрасываются направо и налево, когда пребывают в хорошем настроении, разумеется. Когда в плохом – то наоборот, стригут уши нерадивых подданных вместе с головами, которые, кстати, не отрастают.

Короче говоря, наше стандартное удостоверение всегда принимает такой вид, что любой абориген, едва его увидит, признает особые полномочия владельца. Кроме высших иерархов, разумеется. Эсэсэска, как мы его называем между собой, в точности копирует необходимый в данном конкретном случае документ. Как этого добились наши маготехнари – мне неведомо. Можно, конечно, спросить у них самих, да, боюсь, не скажут. Кроме того, этот документик невозможно найти ни при каком обыске, он как бы растворяется во владельце. Вот вам еще одно неброское чудо маготехники.

Так вот. Достаю я свою эсэсэску и гордо демонстрирую браткам. Точнее – Гинче.

Тот только глянул, так сразу и охрип.

– Что же ты, братан-богун, сразу-то не сказал? Мордобой затеял и все такое? Мы что, по-твоему, без понятия? Отморозки какие?

– Потолковать надо было без свидетелей, – объясняю я. – А на рынке вон сколько народа, сам понимаешь, на рынке мне свою ксиву светить не с руки.

– Понял, – говорит. – Ну давай спрашивай.

– А может, – говорю, – хватит тут торчать, как цветочкам на могиле человечества? Кто я такой, вы теперь знаете, а о прочем можно и в более приятном месте перетереть. Меня, кстати, Костяном зовут.

Вот и познакомились по-человечески.

– Есть такое место, – прогудел Гонза. – И совсем недалеко. Так, кстати, и похавать можно, а то ты, командир, все наши запасы сожрал, пока мы в отрубе валялись.

Погрузились мы в тачку и поехали в более приятное место. Нет, честное слово, ехать в салоне все-таки лучше, чем в багажнике. Если бы, конечно, не музыка.

В общем, приехали мы в такое место – это оказалась маленькая придорожная харчевня с трогательным названием «Мама, улыбнись». При чем тут мама, конечно, было непонятно, но название мне понравилось, уютом от него тянуло домашним и теплом. И кормят здесь, наверное, неплохо, и посторонних – ни души.

Когда из теплых глубин харчевни выломалась – по-другому и не скажешь – тощая пожилая женщина с таким мрачным лицом, что, глядя на него, хотелось выйти и долго плакать, прижавшись лбом к придорожному столбу, я понял, почему заведение так называется – «Мама, улыбнись».

Неулыбчивая мама мрачно кивнула Гинче и Гонзику, неодобрительно оглядела меня с ног до головы, дескать, «ходють здесь всякие…», и, не спрашивая, чего мы хотим, проскрежетала на кухню.

– Не боись, – подмигнул мне Гинча, а может, Гонзик, – не боись, все будет путём.

И все действительно было путём.

Ах, какая было соляночка, какой шашлычок, какая стерлядка! И салатики на виноградных листьях, и еще что-то непонятное, но невероятно вкусное, вот это да, вот это, я понимаю, «Мама, улыбнись»!

Когда хозяйка, недовольно гремя посудой и ворча, прибрала со стола, я, борясь с сытой дрёмой, сказал:

– Ну вот… теперь о деле. Расскажите-ка мне, что у вас тут происходит.

– В смысле, с Кабаном? – спросил Гинча. – С ним уже все произошло. Завалили Кабана. Или вообще?

– И с Кабаном, и вообще. Когда мне надоест слушать, я скажу, – пообещал я.

– С Кабаном тут такое дело, – начал Гинча, – в общем… обидели мы старика, но и заплатили, конечно. Бабла кучу оставили, телевизор, опять же… А все дело в чем? Кабан вообще, как женился, какой-то весь из себя дурной стал. Отмороженный местами. То нормальный братан, справедливый, как и полагается смотрящему, а то ведет себя – сявка сявкой… Хотя мы, конечно, помалкивали в тряпочку. Не потому что боялись его, а из уважения, и потом нам его жалко было. Напьется, бывало, в сауне и давай разоряться. Дескать, будущего у меня уже почти не осталось, схороните меня во чистом поле, под ракитою, вместе с волыной моей верною, да не в гробу, а в джипяре моем схороните, только жену со мной не кладите, а покладите злое железо, все, что найдете, а поверху камнем серебряным придавите да бетоном залейте… И к вдове моей, злыдне любимой и единственной, никого не пускайте, она переможется и станет наконец человеком… В общем, на такую вот лирику его пробивало, причем все чаще и чаще. Нам аж жутко от его разговоров становилось, хоть и понимали, что по-пьяни болтает, а все равно – жутко. А потом дурить начинал ни с того ни с сего. То словно бешеный становился, то в тоску впадет. Идеи у него всякие дурацкие возникали, и он требовал, чтобы непременно все было сейчас и здесь. Измучил всю братву, мы уж с ним и выпивать отказывались – все равно заставлял.

Гинча моргнул и отхлебнул чайку.

– Ну? – подбодрил я его.

– Ну и схоронили. Однако гроб мы все-таки заказали, большой такой гроб, красивый, на гараж похож, только весь полированный, в общем, чтобы джип туда поместился. И волыну положили, и серебром заложили, и бетоном залили, все как просил. Только вот про злое железо никто ничего не понял. Что за злое железо, о чем он нам талдычил? Железо ведь оно само по себе не злое и не доброе, это человек бывает злым или добрым, а железо – нет. Но мы ему на всякий случай в могилу два грузовика стальных «браслетов» свалили, думали, может, это оно и есть, куда уж злее.

– А что там насчет жены? – спросил я.

– Ну, хоронить ее никто и не собирался, что мы, беспредельщики какие, это он, наверное, спьяну молол, а охранять – охраняем. Чтобы кто из братвы к ней клинки подбивать стал – так это ни-ни! А так… баба, она баба и есть. Она если захочет, то и на луне хрен отыщет.

– А кто она такая, эта вдова? – Я почувствовал, что здесь есть нечто. Нечто! Этвас!

– Красивая, – с чувством сказал Гинча, и мне показалось, что его сейчас стошнит. – Только стерва. Всем стервам стерва, понимаешь? Гизела ее звать, магистка, заведует местным музеем…

Тут я вспомнил, что уже вечер, а до города еще ехать и ехать, а в городе Люта и этот… Авдей, и что с ними – неизвестно.

– Пора возвращаться, – вслух решил я. – Там в Зарайске мои помощники остались, а сейчас уже вечер.

– Не боись, херня, – гукнул Гонза. – Доедем. Делов-то на пять минут.

Когда мы покидали гостеприимное заведение, в зальчике опять возникла его мрачная хозяйка. У самой двери Гинча обернулся и сказал:

– Ну спасибо! Мама, улыбнись!

И мама улыбнулась.