Глава 17.
Возле Ратибора на табурете сидела Ильинична и смотрела, как он с омерзением ест паровые котлеты. Проглотив последний кусок, он с еще большей гадливостью уставился на кружку молока.
— Женская еда! — презрительно фыркнул он.
— Забыл, как кровью харкал, милый? — ласково проворковала Ильинична.
— Так то от медведя!
— Не от медведя, а от жратвы! — вскипела повариха, — что за издевательство над собственным желудком — пережаренное мясо и кислая капуста! Заработаешь себе рак желудка, обормот!
— Отцы и деды это ели! — буркнул Ратибор, но затем насторожился, — какой такой рак?
— Дурак! Сдохнешь, и все! — кипятилась Ильинична.
— Не сдохну, я еще молодой. Слушай, красавица, а ведь я еще даже не выяснил, как тебя зовут. Что я все: Ильинична да Ильинична. Так однажды мне придется сказать: «Ильинична, будь моей женой!» Ты этого хочешь?
— К чему тебе это? — прошептала женщина, откинувшись на спинку стула, точно пораженная в сердце.
— Должен жених знать имя своей невесты, или нет?
— Ну какая из меня невеста! — выдавила из себя она, — на погост скоро…
— Прекрати! Тебя еще можно…
— «Это» до смерти можно! — фыркнула повариха, — а мне до сих пор моя пятая графа спать мешает!
— Что тебе все-таки мешает? Не пойму никак!
— Имя и фамилия!
— Имя — это понятно, а вот что такое фамилия я, честно говоря, не знаю.
— Ну вот, о каких стенах Иерихонских мне тебе толковать, когда приходится объяснять такие примитивные вещи. Фамилия — это лицо человека, его национальный признак. Фамилия Петров, к примеру, означает, что человек — русский. Браун — англичанин, Торвальдсон — северных кровей, а Апустулакис — грек.
— А твоя как фамилия? Каких ты кровей?
— Кудельхакер, еврейских. Либо, по-вашему, иудейских.
— Язык сломать можно. Не знаю, как у вас, а у нас жену кличут по мужу. Моя покойница была «Ратиборова», а что тебе в имени твоем?
— Из-за этого самого имени я и не могу выйти замуж. Девка перезрелая! В тридцать пять годочков-то! Все мои соратники давно уехали на берег очень теплого моря, а я осталась. Дожилась — стесняюсь собственного имени!
Ратибор грязно ухмыльнулся:
— Вот срастутся мои ребра, девка перезрелая, так склепаем из тебя бабу стоящую!
— Ишь, какой прыткий! А имя не желаешь узнать?
— Ты же сказала, что тебя зовут Еврейка!
— Это — группа крови. А зовут меня Циля, но если я услышу свое имя от тебя, то сломаю остальные ребра нахрен!
— Как же мне тебя величать? — осторожно спросил Ратибор.
— Как хочешь, только на русском, но чтобы похоже было. И чтобы красиво, — прибавила она еле слышно.
— Буду звать тебя Людмилой, может и не совсем похоже, зато красиво!
Повариха ничего не успела ответить, потому что в палату ввалился майор Булдаков. Распространяя вокруг себя аромат «Шипра», он пробасил:
— Здорово больным и здоровым! Принес тебе, прапорщик, «рекальство», — майор залез во внутренний карман камуфляжа и достал предмет волнующе-волшебной формы, завернутый в оберточную бумагу.
— Последняя заначка! Армянский, пять звездочек. Принимать по столовой ложке перед едой. Гонит отличную слюну — верблюды дохнут от зависти. Ильинична, сопрешь ему из столовой ложку, которая меньше обгрызена, — не в силах продолжать дальше, майор расхохотался.
В дверь просунулась голова фельдшера.
— Кто тут разоряется! Ба! Майор Булдаков! Таблеточки укрепляющие закончились или, виноват, фенолфталеинчику приспичило?
— Иваныч, не доводи до греха! Разобью бутылку на наглой морде!
— Позвольте-позвольте! Что я вижу? Коньяк-с!
— Для желудка, — пояснил Олег Палыч.
— От катара, — надулся Починок, — а еще им цирроз лечат!
— По ложке перед едой, — оправдывался майор.
— И по стакану после! Ладно, черти, дайте хоть попробовать — это же мечта моей никчемной жизни — хлопнуть стопку армянского.
— Палыч, налей ему, — попросил Ратибор.
— Добряк ты, дружище! — вздохнул Булдаков, — ладно, Иваныч, тащи сюда мензурку из которой ты касторку по утрам трескаешь по причине непроходимости. Налью тебе грамм тридцать, но учти: алкоголь — штука коварная.
Починок скорчил рожу.
— С твоими бы вокальными данными, Палыч, да выступать перед ассенизационным обозом! Давай наливай.
— Вы, мужики, сейчас обделаетесь, — едко сказала Ильинична, — дико смотреть на двух цивилизованных каплунов.
— Женщина! — с пафосом сказал майор, — вас сделали из ребра, поэтому вы такие ребристые? Это вы на кухне своей привыкли иметь дело с каплунами, а перед вами настоящие петухи! Гм! Я хотел сказать, мужики.
— Майор Булдаков, лично мне кажется, что вы слеплены не из глины, а из лошадиного навоза!
— Alles, Ильинична, затыкаюсь! Больше тайн не выдавайте, — майор чмокнул повариху в щеку, пожал руку Починку, сделал ручкой Ратибору, оставил на столе коньяк и, издавая звуки басового поддиапазона, потащился на выход.
Акиш Иванович тяпнул стопку коньяка, чмыхнул, а затем тоже стал прощаться.
— Ну, я пошел. За коньяк гран мерси!
Лишь успела за ним закрыться дверь, как в палату гурьбой завалились обе дочки Ратибора, оба зятя и двое слуг божьих. Благополучно прикончив пиво, компания решила, что самое время навестить тестя, друга, отца и человека.
— Боже мой! — воскликнул Ратибор, — как вас много!
— Ох, не вовремя ты, Ратиборушка, полез с косолапым бодаться! Совсем не ко времени! Завтра у нас в монастыре праздник, — заохал отец Афанасий, — пиво пить будем с таранькой!
— Пусть сперва отойдет от прежних возлияний, — возразила Ильинична, — ибо путь его лежит прямиком к белой горячке.
— Пути Господни неисповедимы, — перекрестился игумен, — чудной у вас тут порядок! В белых расах ходят все… Даже меня нацепить заставили — про какую-то заразу говорили…
— Да вы присаживайтесь! — спохватился больной, — в ногах правды нет.
— Парадоксальное выражение! — бесцветным голосом заявил Андрей.
— Почему? — спросила повариха.
— Сейчас объясню. Вот вы стоите на ногах. Правды нет. Сели — правда появилась. В каком она месте? Правильно! Там, где обычно.
Раздался дружный смех. Затем игумен откашлялся и сказал:
— Риторика — опасное искусство. Можно и не заметить, как Бога превратить в Сатану, да будет проклято его имя! — верующие перекрестились.
— Ну, мы довольно скептично относимся как к первому, так и ко второму, — сказал Волков но, из уважения к вам, прекратим этот диспут.
— Аминь! — подвел итог брат Никодим, — что касается меня, то я больше занят перевариванием этого восхитительного напитка и не менее восхитительной рыбы.
— Чревоугодие — один из семи смертных грехов, — наставительно сказал игумен.
— Типа первородного! — уточнил Андрей.
— Моему чреву попробуй угоди! — оправдывался келарь, — и уж точно, не Великим Постом. И, хоть это граничит с ересью, я скажу, что люблю вкусно поесть.
— Брат мой, вы выпили слишком много пива! — предупредительным тоном заявил отец Афанасий.
— Епитимью наложите? — осведомился келарь.
— Морду набью! — вылетело из уст святого отца. Воцарилась тишина. Сам игумен вхолостую двигал челюстью, и по его недоуменному лицу можно было наблюдать полнейшее изумление собственной речью. Спас обстановку сигнал вызова, раздавшийся с Андреевого транка.
— Волков на связи! — откликнулся он. Комнату наполнил голос Булдакова, гнусящего, как протоиерей на обедне.
— Андрюха, у нас гости! Километрах в двадцати радар обнаружил передвигающийся металлический объект. «Акула» передала изображение пяти десятков всадников в доспехах. На головах ведра с рогами!
— Крестоносцы! — высказал догадку Андрей.
— Либо ходячий металлолом, — проворчал майор, — вот что, лейтенант! Поскольку я на дежурстве, то командовать парадом будешь ты. Возглавишь карательный отряд.
— Таки карательный! Они же ничего нам не сделали.
— А мы их для профилактики! Потом поздно будет. Человек тридцать к стенке, а остальных в расход. Могем?
— Разрешите мне, товарищ майор по личной программе, коль уж доверили править бал!
— Один раз тебя чуть не укоротили за самостоятельность. Да ладно, проехали! Только сильно не выпендривайся! Добро? Держи связь, чао!
— По коням, Вовка! — сказал Андрей, закончив разговор с Булдаковым, — труба зовет.
— А как же праздник пива? — всполошились келарь и игумен, — у нас ведь все готово.
— Завтра! — сказали в один голос Волков и Мурашевич, — сегодня драка!
Немедленно все лишние были отправлены по домам. Ратибор остался в гордом одиночестве, так как Ильинична поспешила сооружать усиленный ужин на два взвода, — столько рассчитывал взять с собой Андрей. Анастасию отправили на метеостанцию, за толмачами. Дуню услали домой — готовить ужин на два семейства.
— Зачем нам ненужное кровопролитие! — говорил Андрей, — когда можно хорошенько постращать… Пусть мы немного и поизрасходуем топлива! Я умираю от желания посмотреть, как они станут снимать свои обгаженные доспехи.
Стоя в дежурке, он пытался объяснить свою политику Булдакову и Мурашевичу.
— Что ты, во имя собачьего йогурта, задумал? — не выдержал Олег Палыч.
— Я тоже сгораю от любопытства, — подчеркнул Володя, — выкладывай, не томи!
Андрей лукаво посмотрел на них. У него был вид режиссера, сожалеющего о том, что его картину впервые увидят не широкие массы, а худсовет.
— А! — махнул он рукой, — нужно ведь хоть чье-нибудь одобрение! Слушайте сюда. Когда они приблизятся к постам…
