– Я буду Жирафом-в-шарфе.

Ривера не был похож на жирафа в шарфе. Он был похож на тореро – гибкий, резкий и опасный, сумрачно-красивый – уже не мальчишка, еще не мужчина. Он писал злые стихи, полные дымящейся крови и звона стали, – мы тоже писали стихи, кто их не писал, и отчаянно хвастались друг перед другом; но рядом с лезвийными строками Риверы наши слова казались фальшивым мычанием. Он чуть что, лез в драку и однажды на спор вскарабкался из окна на крышу ратуши – все думали, что он убьется, но он не убился. Он добрался до острого конька и стоял там, бледный, на трясущихся ногах и с кривой ухмылкой смотрел в небо. Он круглый год не вылезал из черной куртки и смотрел на мир исподлобья, хмуро и насмешливо. У него даже не было шарфа. Но кто стал бы спорить с Риверой? Я не стал. И Луис не стал – даже когда Ривера назначил его Свиньей-Копилкой.

Я был – Печальная Лошадь.

А Эме просто была, маленькая Эме с прозрачными серыми глазами, оливковой кожей и высоким птичьим голосом.

Мы – карандашные наброски на желтой бумаге, точные скупые штрихи, незаполненные контуры. Наш мир – такой же набросок. Он сгущается вокруг нас, как того требует сюжет; его границы размыты, штрихи там становятся реже, а потом и вовсе сходят на нет, оставляя лишь шершавую бумажную поверхность, белый шум, готовый стать фоном для новой части истории.

Когда Ривера разузнал, что на танцплощадке в парке приезжие молодцы продают грибы из Ибарры, он, конечно, не устоял. Он с таинственным видом зазвал нас с Луисом в гости и, подливая горький кофе с имбирем, долго рассуждал о том, что жизни не хватает объема, нового измерения – уже привычная нам телега. Луис ехидничал. Я зевал, особо не скрываясь. Наконец Ривера остановился, покусал губу и, глядя в сторону, небрежно сказал:

– Я вчера был на танцах…

– Что это ты делал на танцах? – с подозрением перебил Луис, но Ривера лишь раздраженно дернул плечом: не важно, мол, не сейчас. А я промолчал. Накануне вечером я звонил Эме, чтобы пригласить ее куда-нибудь; трубку взяла одна из ее сестренок и, подхихикивая, сказала, что я опоздал – Эме вот только сейчас вышла, а вернется поздно. Так что я не спрашивал. Я просто молча смотрел, как Ривера вытаскивает из кармана газетный сверток.

Он развернул бумагу и показал нам горсть темных перекрученных веревочек. Шляпок почти не было – то ли поотваливались, то ли рассыпались в труху.

– Я все разузнал, их надо заливать кипятком, – сказал Ривера.

Я подцепил одну уцелевшую шляпку ногтем – на нем осталась сухая пыль, пахнущая прелой листвой.

– Похоже на шапки дохлых эльфов, – сказал я, и Ривера одобрительно заржал.

– И что будет? – спросил Луис, с отвращением глядя на грибы.

– Будет интересно, – пообещал Ривера.

Тогда он все и придумал. Мне легче считать, что в случившемся виноваты грибы из Ибарры. С кем не бывает; просто для одних проходит бесследно, а другим… Просто нам повезло, а Ривере – нет.

– Скучно, – говорил Ривера. – У нас скоро отрастет брюхо – у Луиса уже отросло. Ты впариваешь домохозяйкам механическую дребедень, Эме учит сопляков, что дважды два – четыре, я, – он с отвращением сплюнул, – верчусь в мастерской. Лу и вовсе перебирает бумажки в папашиной конторе… Это жизнь? Что за дурацкий мир… Что за дурацкие люди кругом… Нажраться и поржать. И не думайте, что вы лучше других!

– Да мы не думаем, – улыбнулся я, но Ривера не слышал – как всегда, когда его несло.

– Думаешь, раз каждый вечер торчишь в библиотеке, можешь воображать себя Борхесом? Черт возьми, – Ривера ткнул пальцем в Луиса, – что ты сделал за последнее время?

– Я написал сонет, – важно ответил Луис.

– О-о-о! Сонет! – Ривера иронически зааплодировал, и толстые щеки Луиса покраснели. – Так прочитай нам его!

– Не буду. Это личное, – сказал Луис и покосился на Эме. Она не подняла глаз, и он со вздохом перевел взгляд на Риверу. – К тому же вы все равно его не поймете, – нахально добавил он.

Ривера коротко хохотнул и повернулся ко мне. Я развел руками и скорчил рожу.

– Понятно, – хмуро сказал Ривера. – Думаешь, я не знаю, как ты втирал Эме про башню из слоновой кости? Пошляк…

Это было предательство. Луис побагровел. Я, задыхаясь, посмотрел на Эме – но она с непроницаемым лицом глядела в окно: следила за проезжавшей по улице тележкой торговца кукурузой с таким вниманием, будто от него зависела жизнь. Мне захотелось ее ударить. Или заплакать. Или убить Риверу. Вместо этого я сказал:

– Ну и что ты предлагаешь?

– По-моему, ты чушь несешь, – сказала Эме. – Выдумки – это одно. А жизнь – совсем другое. Одно дело – писать истории, совсем другое – их жить. И тем более – жить стихи. Это плохо кончится.

– Где мы были, если бы лучшие из нас не смешивали выдумки с жизнью? – меланхолично заметил Луис.

– Женщина, чего ж ты хочешь, – пожал плечами Ривера.

– Осел, – ответила Эме и ушла. А мы с Луисом остались. Не потому, что нам нравилась затея, или мы что-то особое поняли – просто Ривера был нашим другом. Не знаю, что думал Луис, но, судя по веселой ухмылке и напряженному взгляду, он уже подводил под идеи Риверы философскую базу и вот-вот готов был разразиться очередным псевдоинтеллектуальным манифестом. А я думал, почему бы не поприкалываться за компанию? Игры в поэзию давно мне надоели, я продолжал их лишь для того, чтобы не обижать Риверу… ну и из-за Эме, конечно. А здесь что-то новенькое.

– И как мы это сделаем? – спросил я Риверу.

Вот тогда он и сказал:

– Я буду Жирафом-в-шарфе.

– Комикс! – выкрикивал Ривера, расхаживая по комнате и размахивая руками. – Сериал, где на нить нанизываются маленькие истории…

– А говорил – стихи, – не удержался я.

– Жизнь такая дурацкая, что ничего лучше тупого комикса из нее все равно не слепишь, – немедленно отреагировал Ривера.

– По ходу разберемся, – ответил Луис. – Это будет соответствовать…

– Избавь нас от теорий! – Ривера сложил руки в комической мольбе и снова заходил из угла в угол. – А нить будет такая: мы станем каждый вечер ходить на вокзал к прибытию скорого. – Ривера остановился и победно оглядел нас.

– На фига? – спросил я, не выдержав театральной паузы.

– Чтобы встретить того, кто нас нарисовал, когда он приедет, – сухо пояснил Ривера.

Луис крякнул. Мне идея показалась бредовой, но на всякий случай я сделал вид, что напряженно над ней размышляю.

– И что ты ему скажешь, когда он приедет? – наконец спросил я.

– Я скажу: сделай наш мир выпуклым, – ответил Ривера неожиданно серьезно, и мне стало немного не по себе. – Я скажу: мне тесно, старик!

Я уже тогда должен был понять: Ривера втягивает нас в свою историю, потому что боится. Если безумие сделать явным, оно на какое-то время превращается в игру. Если явное безумие разделяют друзья – игра может даже показаться безобидной… Я должен был понять, но не захотел. Мне хотелось, чтобы всем было весело. Три эксцентричных поэта, забавный ритуал на философской подложке – я почти любовался нами. Но мы играли, а Ривера жил свои стихи задолго до того, как сказал об этом вслух. Вряд ли мы могли помочь ему, Эме; и прости за то, что мы не захотели ему помочь. Да и ты сама не позволила бы нам; ты ведь все понимаешь, Эме, хотя и ненавидишь нас…

И мы стали ходить встречать вечерний скорый. Мы приходили минут за пять до прибытия и ждали у выкрашенной в ярко-синий цвет ограды, отделяющей перрон от путей там, где останавливался тепловоз: здесь был единственный выход к вокзалу и дальше в город, и все приехавшие пассажиры проходили мимо нас, как на суетливом параде. Ривера требовал, чтобы наши лица были исполнены печальной надежды – и мы старались, хотя меня разбирал смех, а Луис все время порывался разглагольствовать. Только Ривере стараться не приходилось.

Вместе с поездом в грохоте и искрах налетал теплый, почти горячий ветер, и сумерки оживали. Я вдруг начинал замечать то, чего не видел раньше: дрожащий ореол мотыльков у фонаря, травинку, пробившуюся между бетонными плитами перрона, кружевной истлевший лист, прилипший к железной трубе парапета. В эти странные моменты я был счастлив, что могу каждый вечер приходить на вокзал и ждать того, кто все нарисовал и кто рано или поздно обязательно приедет. Я почти верил, что мир может стать выпуклым, если мы попросим об этом.

Поезд останавливался, проводники спускали скрипящие лесенки, обтирали поручни черными от дорожной пыли тряпками, и перрон наводняла гортанно гомонящая, остро пахнущая толпа. Я ловил себя на том, что невольно всматриваюсь в лица, будто и правда жду, что вот-вот среди них появится тот, кто все нарисовал, – почему-то я не сомневался, что мы его узнаем. Злясь на себя, я начинал смотреть на Риверу – но смотреть на него в такие моменты было страшно и стыдно, и тогда я переводил взгляд на Луиса. Его круглое лицо слегка заострялось, и он делался похож на ребенка, которому пообещали целую груду прекрасных, сверкающих красками игрушек – и который не верит в такие обещания. Тогда я переставал смотреть в лица и глядел лишь на свои ботинки, стараясь не думать ни о чем.

Когда поток пассажиров истаивал, Ривера поправлял невидимый шарф и говорил, растягивая слова:

– Наверное, в следующий раз…

И мы шли пить кофе, а потом расходились по домам, с каждым поездом все раньше. Нить тянулась, но никаких историй на нее не нанизывалось, и нам с Луисом было скучно и страшно рядом со все больше мрачнеющим Риверой.

Поток приезжих схлынул, поезд, душераздирающе крикнув и грохоча сцепками, сдвинулся с места и снова остановился, дожидаясь последних пассажиров. Ривера поправил невидимый шарф, но я не стал дожидаться ритуальной фразы.

– Не едет что-то, – сказал я, усмехнувшись. Я вдруг подумал, что если бы ушел прямо сейчас, то мог бы позвонить Эме, и она наверняка оказалась бы дома, раз Ривера здесь. Я тряхнул головой, отгоняя картину смеющегося лица Эме и ее сияющих, влюбленных глаз, глядящих на меня.

– Ну да, – говорил тем временем Ривера. – Все правильно. Это и есть история: мы ждем и ждем, а он все не едет… а мы все приходим на вокзал встречать поезд, а жизнь идет…

– Так вот о чем ты плакал? Тогда, под грибами? – неожиданно понял я.

– Я не плакал, – медленно и жестко ответил Ривера. – Я смеялся.

Луис, засопев, вдруг двинулся к вагону.

– Ты куда? – окликнул я, уже догадываясь.

– Поеду я отсюда… – Луис на мгновение обернулся, посмотрел на меня, на Риверу, криво улыбнулся. – Тесно…

– Ты свихнулся, – холодно сказал Ривера.

– «Неожиданное путешествие – это танец, предложенный Богом», – ответил Луис, наставительно подняв палец, но в его глазах стыла растерянность.

– У тебя хоть деньги есть? – безнадежно спросил я.

Луис порылся в кармане, вытащил горсть смятых банкнот и уставился на них, задрав брови.

– На билет хватит, – наконец сказал он. – На пару дней в городе – тоже. А там, глядишь, работа подвернется…

– Свинья-Копилка, – усмехнулся Ривера.

Луис снова печально улыбнулся в ответ и грузно поднялся на подножку вагона.

Этим вечером мы долго кружили по городу, молча и бессмысленно, переполненные горечью и злостью друг на друга настолько, что никак не могли разойтись – казалось, что пока мы с Риверой шагаем рядом, эта ядовитая жижа внутри не может расплескаться, но как только мы расстанемся, она прольется и прожжет нас насквозь. В конце концов мы забрели в какие-то трущобы, где пахло помойкой, под ногами блестели тухлые лужи, и огромная желтая луна заливала обшарпанные стены домов. Я даже не знал, что в нашем городе есть такие места; мне хотелось поскорее выбраться отсюда. Но Ривера, похоже, твердо решил, что история должна двигаться дальше, и теперь лишь искал случая, и случай вскоре представился.

В переулке в окружении теней стоял огромный, лоснящийся автомобиль. Ривера расплылся в широкой улыбке.

– Какая тачка! – шепнул он. – Какой антураж! Сразу ясно, что внутри сидит главный злодей, да? И тут наши герои случайно… – Он не договорил, хмурясь и ухмыляясь одновременно. Мы уже почти прошли темный зев переулка, когда Ривера резко свернул и зашагал прямо на машину. Теперь я мог рассмотреть, что вокруг нее стоят три человека. Один, высокий и тощий, тихо говорил, наклонившись к раскрытому окну машины. Еще двое мрачно следили за нами из-под надвинутых на самые глаза шляп, загораживая его спинами, но я успел заметить, как в окно просунулась бледная рука, держащая целую пачку банкнот. Мне захотелось ускорить шаг.

– Не самое подходящее место для добрых католиков, а? – громко сказал Ривера. – Интересно, чем они здесь занимаются? – с деланным любопытством спросил он.

Высокий быстро бросил в машину какую-то сумку; автомобиль, мягко заурчав мотором, сорвался с места и скрылся за углом. Мужчина тщательно затолкал деньги в карман и медленно двинулся на нас.

– А ведь нас сейчас будут бить, – сказал мне Ривера. – А может быть, даже убивать…

Я с ужасом различил в его голосе нотки удовольствия, но тут он изо всех сил дернул меня за рукав, и ступор прошел. Оскальзываясь на лужах, мы рванули в ближайший переулок, – следом затопотали, но мы были моложе и быстрее. Ривера несся, как летучая мышь, легко огибая повороты и ориентируясь по только ему известным приметам, и мне оставалось лишь держаться за ним. Через длинную арку мы выскочили на улицу – пустынную по позднему времени, но чистую и почти светлую. Над мостовой нависал горбатый пешеходный мост, построенный скорее для красоты, чем по необходимости. Мы перебежали улицу под ним, пригибаясь и прижимаясь к опорам. Одинокое такси свирепо рявкнуло на нас, но мы уже нырнули за угол и остановились, задыхаясь от бега. Ривера едва не приплясывал – кулаки сжаты, глаза горят. Надо было уводить его скорее, пока нас не нашли, пока он не влез в драку, но мои легкие горели, и я едва мог говорить. А потом Ривера возбужденно толкнул меня локтем в бок и показал на мост.

– Это те самые парни из Ибарры. Похожи на драных котов, а? – радостно прошептал он. – Коты, играющие в орлянку пробками от пивных бутылок… вокруг темнота и помойка, и случайным прохожим не поздоровится…

Силуэты четко выделялись на фоне темно-синего неба. Они и правда были похожи на мультяшных помойных котов, вставших на задние лапы – тощие, угловатые, в шляпах, надвинутых на глаза. Чернильные пятна с резкими, изломанными контурами и отточенными до комичности движениями. Ривера начал выламываться, изображая, как коты крадутся и осматриваются в поисках жертвы. Меня разобрал смех, и я зажал рот ладонью. А потом один из них перегнулся через парапет, приставив руку козырьком и всматриваясь вниз, – я закатился пуще прежнего и вдруг осекся, поняв, что этот нелепый жест полон издевки: нас заметили и теперь играли, тоже играли – вполне возможно, с ледяным ужасом подумал я, в ту же самую игру.

– Бежим, – сдавленно шепнул я Ривере и потянул его за руку, но он оттолкнул меня, выпрямился во весь рост и медленно, почти лениво шагнул навстречу перелезавшей через ограду троице.

Сразу стало тесно. Меня быстро сбили с ног – в отличие от Риверы, я никогда не умел и не любил драться. Я попытался откатиться в сторону. Увидел в странном ракурсе джинсы Риверы, полосу бордюра, широкие брюки игроков, трещину между булыжниками, чьи-то ботинки, застрявший на сточной решетке смятый картонный стакан и снова ботинки. Я прикрыл голову, успев еще заметить у перекрестка подолы цветастых платьев и несколько пар полных ног, обтянутых блестящим в свете вывески подвального кафе нейлоном, в удобных туфлях на низких каблуках. Какие-то кумушки возвращаются из кино, отвлеченно подумал я и заорал от ужасного удара в живот. Рядом страшно зарычал Ривера, ухо резанули женские визги и вопли, и я отключился на мгновение, а когда очнулся, все было кончено. Я лежал, блаженно прижимаясь щекой к прохладному асфальту, и слушал топот убегающих ног: похоже, троица вовсе не хотела иметь дело с полицией.

Наконец я приподнялся и взглянул на Риверу. Он сидел на тротуаре, тяжело дыша и держась за бок; его глаз полностью заплыл, из носа текла сукровица.

– Псих! – сказал я, еле ворочая разбитыми губами.

– В комиксе должны быть злодеи, как же иначе? – пожал плечами Ривера и скривился. – Дурновкусие! Сплошной китч! Что может быть пошлее жирафа в шарфе? Разве что свинья-копилка…

– Не нравится сюжет? – ехидно спросил я.

– Почему же, нравится, – ответил Ривера и сплюнул красным. – Динамично… Но шутки плоские!

– А чего ты хочешь? Это же комикс. Бумага. Ей положено быть плоской. Это ты так захотел…

Ривера бешено взглянул на меня, сунул руки в карманы и почесал вперед, не оглядываясь. Он болезненно горбился и то и дело сплевывал – и я знал, что могу проследить его путь по пятнам крови на мостовой и что путь этот будет недолгим.

– У него сломано три ребра, – ледяным голосом сказала Эме, когда я позвонил ей на следующий день. – Ты что, не мог его остановить?

– Не мог.

– Не звони мне больше, – сказала Эме. – И ему не звони. Хватит.

Я и не стал. Пусть Ривера играет один; хватит, Эме, хватит с меня, думал я; какими бы мы ни были друзьями, сходить с ума и нарываться на неприятности за компанию – это уже перебор. А Эме… Было бы подло уводить девушку у лучшего друга, правда?

Через несколько месяцев я получил письмо от Луиса. Свинья-Копилка умудрился накопить немало, просиживая штаны в библиотеке: толстяк поступил в университет. Подумать только, наш Луис всерьез изучает литературу! Я пришел в автомастерские и долго бродил среди железного грохота, выискивая Риверу. Когда тот наконец вынырнул из капота блестящего синего седана, столкнувшись со мной нос к носу, мне показалось, что он не сразу меня узнал.

– Вот увидишь, он еще начнет писать сюжеты для комиксов, – равнодушно сказал Ривера, когда я пересказал ему письмо.

– А ты все еще… – Я не знал, как спросить. Играешь ли? Ходишь ли встречать вечерний поезд? Танцуешь ли с Эме? Я осекся под взглядом Риверы. Его руки были перепачканы машинным маслом, и под грязью угадывались ссадины на костяшках. Он дышал пивом и слушал меня с вежливой скукой, переминаясь с ноги на ногу: Ривера явно ждал, когда я уйду. Тогда я впервые подумал, что у меня тоже нашлось бы, о чем поговорить с тем, кто все это нарисовал.

– Я уезжаю, – сказал я.

Ривера кивнул.

– Слушай, у меня сейчас срочная работа, – сказал он, не глядя на меня. – Выпьем вечером?

– Конечно, – сказал я. – Извини, что отвлек.

– Ничего, я рад, что ты зашел. – Ривера хлопнул меня по плечу и отвернулся к машине. – Я тебе позвоню, – сказал он, зарываясь в промасленные автомобильные потроха.

Конечно, он не позвонил.

Год спустя я решил провести отпуск дома. Признаться, мне было страшновато выходить из вечернего скорого – я боялся увидеть Риверу, стоящего у синей оградки и поправляющего невидимый шарф, и еще больше боялся обнаружить рядом тени Свиньи-Копилки и Печальной Лошади. Страхи не оправдались: если какие-нибудь призраки и ждали поезд, то я их не заметил. Зато первым, кого я встретил в городе, была Эме: совсем не похожая на привидение, все такая же маленькая и звонкоголосая, она распекала у перекрестка какого-то карапуза лет семи – должно быть, нашкодившего ученика. Я остановился поздороваться, и мальчишка, воспользовавшись тем, что учительница отвлеклась, немедленно удрал. Как-то само собой вышло, что мы тут же засели в ближайшей кофейне, словно не было ни разлуки, ни ее злых слов, ни моих глупостей. Эме подурнела и осунулась; я подумал, что, может быть, она беременна или больна. Я знал, что они с Риверой поженились, но только сейчас задумался над тем, счастлива ли она. Глядя в ее бледное лицо, я вдруг понял, как сильно любил ее – и продолжал любить, когда потерял всякую надежду, – еще отчаяннее и прочнее. Мы болтали о всяких пустяках, старательно обходя все, что могло причинить нам боль, но оживление от встречи проходило, паузы становились все длиннее, и в конце концов Эме совсем умолкла и лишь тихо позвякивала ложечкой, бессмысленно мешая кофе.

– Как поживает Ривера? – наконец принужденно спросил я.

И тут она заплакала. Совсем тихо – просто из глаз вдруг покатились огромные слезы. Я растерялся. Я не понимал, почему она плачет, – если бы с Риверой случилось что-нибудь серьезное, мне бы написали, и, значит, дело было в чем-то, во что нельзя лезть – никому нельзя, а мне – тем более. Хотелось обнять Эме и баюкать, как ребенка, но мне казалось, что она закричит, если я дотронусь до нее. Даже взгляд был бы сейчас слишком грубым. Я сидел, тупо разглядывая стол: едва заметные царапины на белом пластике и сухой трупик раздавленного муравья на самом углу. Она все всхлипывала едва слышно, а я думал, когда же принесут кофе, и что нос у Эме наверняка распух и покраснел, и откуда здесь муравей. Когда я все же решился поднять глаза, оказалось, что она перестала плакать, так же неожиданно и тихо, как и начала – остались только мокрые дорожки на щеках и чуть порозовевшие ноздри. Я протянул платок, но Эме как будто не заметила его.

– Он строит самолет, – сухо сказала она, глядя в сторону.

Ривера сколотил ангар на окраине пустыря – Эме пожаловалась, что на аренду этой никчемной земли ушла куча денег. Ворота сарая распахивались прямо на взлетную полосу – Ривера прошелся по полю, выкорчевывая кусты, торчащие на пути самолета, да пооткидывал в сторону ржавые, невесть кем и когда брошенные железки. Я вошел внутрь. Здесь было полутемно, пахло стружкой, резиной и машинным маслом; из-под нелепо громоздкого самолета, похожего на скелет, доносилась сдавленная ругань и удары металла о металл. Я тихо окликнул Риверу, готовый к тому, что он впадет в ярость, прогонит меня, или – хуже – обольет равнодушным презрением, как чужого праздного зеваку. Но Ривера шумно обрадовался мне – он бросился хлопать меня по плечам, радостно восклицать, удивленно присвистывать, – куча действий, положенных старым приятелям после долгой разлуки и именно поэтому ненужных и фальшивых. Это было неожиданно и слегка пугало. Это был новый Ривера – говорливый, покрасневший, раздавшийся в плечах. Он принялся посвящать меня в какие-то технические детали – я слушал вполуха, глядя на лысые шины от грузовика и пытаясь найти нужные слова.

Все было готово. Я боялся, что смотреть на запуск сбежится полгорода, однако ошибся. Пустырь, заросший сухими метелками травы, среди которых поблескивали осколки битого стекла, был пуст. Проводить Риверу пришли лишь Эме и два ее кузена, мрачноватых типа, неприятно похожих на торговцев грибами из Ибарры, – они были здесь скорее чтобы присмотреть за сестрой, чем из симпатии к ее мужу. Горячий ветер гонял рваные пластиковые пакеты, они облепляли редкие кусты душными разноцветными коконами, и я подумал, что если один из них намотается на винт, самолет, наверное, не сможет взлететь, и все обойдется.

Ривера обнял Эме, пожал руки ее кузенам, отпустил и обернулся ко мне. Он вдруг снова стал прежним – худым, угловатым, с резкими движениями и злым, острым взглядом.

– Так куда ты собрался? – безнадежно спросил я.

– Надрать бездарю бороду, – ответил он, смеясь.

– И что ты ему скажешь? «Мне тесно, старик»?

– Это ты ему скажешь, когда он приедет, – ответил Ривера. – Помнишь, как я лазал на ратушу? – помолчав, спросил он. Я кивнул. – Ну и вот…

Ривера махнул рукой и вскарабкался в кабину, сколоченную из фанеры, и нетерпеливо уставился в поцарапанное ветровое стекло, снятое с древнего автомобиля. Крылья самолета – куски парусины, натянутые на деревянный каркас, – обвисали под собственной тяжестью, и братья Эме с брезгливо-недоуменными физиономиями поддерживали их с краев, чтобы рамы не задевали землю. Взвыли винты, и кузены поспешно отскочили в стороны. Самолет медленно сдвинулся с места, чиркнул крыльями по кустам и побежал по пустырю, легко подскакивая на сухих кротовинах. Это дурацкое сооружение из фанеры и парусины не могло, не должно было взлететь, но на всякий случай я скрестил пальцы. Надо будет потом напиться, думал я. Напою Риверу до беспамятства, а на следующий день опять напою – и пусть Эме пилит нас, сколько хочет, потом поймет… Главное, чтобы не взлетел, сказал я себе. Что за чушь, Ривера ничего не понимает в самолетах, угробил кучу денег на глупую выходку, только зря жену напугал. Самолет подпрыгнул в последний раз и резко ушел вверх, а я все думал, что, наверное, нужно было его остановить, что мы смогли бы его остановить и что Эме теперь никогда не будет моей – как если бы она сама сидела в нелепой машине. А потом из-под крыльев повалил дым, самолет нырнул, клюнул верхушки деревьев, изменяя их форму, будто на мгновение превратился в огромный карандаш, задрал нос и вертикально взмыл в небо.

За моей спиной кричала и билась в руках кузенов Эме, а я уходил все дальше от пустыря. Я думал о том, что увидел Ривера: кружевные шары древесных крон, складки холмов, желоба рек, трещины каньонов. Выступы гор и впадины морей, и как земля заворачивается за горизонт и горбится под брюхом самолета, и дальше – башни и слои облаков, и дальше… Я не стал думать о том, что увидел Ривера дальше. Трава запахла креозотом и ржавчиной, и под ботинками захрустел гравий железнодорожной насыпи. Тогда я свернул и, с болезненным вниманием вслушиваясь в оглушительный треск кузнечиков, зашагал по шпалам к деревьям, за которыми скрывалась станция. Я знал, что опоздал, что все мы опоздали, но должен же был кто-то его встретить?

Поезд уже ушел, но он ждал на перроне, маленький сгорбленный человечек в рыжеватом пальто и длинном сером шарфе, намотанном до самой клочковатой бородки. У его ног притулился потертый чемоданчик, а под мышкой была зажата большая картонная папка.

Он, скорбно задрав брови, смотрел в небо, где таял уходящий вверх дымный след, и мне нечего было сказать ему.