Девятого мая над Городом Плохой Воды пролетела стая лебедей. Снизу улыбались вслед, размахивали флажками и воздушными шариками, и Таня Кыкык смеялась вместе со всеми.

Обычно лебеди улетали на север, не задерживаясь рядом с городом. Но Пельтын помнил, как однажды большая стая, то ли измотанная штормом, то ли ведомая глупым вожаком, села на бухту. Птицы ныряли клювами в ил, выискивая пищу, и со дна всплывала маслянистая бурая пленка, пачкала перья. Лебеди почуяли неладное, когда было уже поздно: обвисшие грязными сосульками крылья не могли поднять их в воздух. Отец Пельтына заметил стаю, и они всей семьей прибежали на берег, гонялись по мелководью за вкусной птицей, били палками и камнями. Белые перья, вымаранные нефтью и кровью, плыли по взбаламученной воде.

Вволю наелись темным жестким мясом, накормили всех соседей. Угощали японского инженера со смеющимся лаковым лицом. Спали и снова объедались так, что перед глазами маленького Пельтына плыли испачканные перья.

Отца с тех пор прозвали Кыкык – лебедь. Когда через несколько лет люди с материка записывали гиляков в толстые тетради, взамен выдавая красные книжицы, отцовское прозвище стало Пельтыну фамилией.

Накануне мать испекла пирог, и Таня, возвращаясь из школы, еще в подъезде учуяла запах рыбы и лука, аромат хрустящей пропеченной корочки. Сразу стало понятно, что завтра праздник. Таня торопливо сполоснула руки и ворвалась на кухню – мама уже, улыбаясь, выкладывала на тарелку большущий кусок.

Розовые кусочки горбуши, вывалившись из теста, исходили густым паром. Таня жевала, обжигаясь, и смотрела, как мать отрезает половину пирога, осторожно оборачивает пакетом, полотенцем и еще раз пакетом, чтобы не остыл.

– Отнеси деду. – Таня закивала, торопливо подбирая крошки.

– По дороге не ходи, увидят. Лучше через бухту. Сапоги надень. Приберись там. И поздравить не забудь!

Доедая, Таня смотрела в окно. С их третьего этажа видны были проблески бухты и сопка с торчащими над ней решетчатыми ушами локатора, настороженно развернутыми к городу. Снег уже почти сошел, до самого моря тянулись стланиковые заросли со светлыми пятнами марей. Под кедрами еще лежали мокрые сугробы, но по берегу бухты уже можно было пройти – первый раз с осени добраться до локатора, проведать деда.

Жизнь новорожденного города крутилась вокруг нефти, и надо было решать: уходить на север, в береговые стойбища, или оставаться на месте, переселяться в дома, зажатые в тесном кольце буровых. Японцев сменили русские начальники, приехавшие с материка. На холодном туманном болоте, открытом морским ветрам, строили бараки. В них селились смуглые люди с тоскливыми глазами и иззябшими лицами – рабочие с юга, знавшие толк в нефти. Первая скважина уже выплюнула черный фонтан.

Пельтын ходил в школу. Пельтына приняли в пионеры и объяснили, что нефть народу нужнее, чем рыба. И когда семья все-таки двинулась на северо-восток, Пельтын, первый раз в жизни поссорившись с отцом, остался в городе.

Кто-то рассказал ему, что нефть получается из мертвых животных, которые пролежали под землей миллион лет, и Пельтын сразу и легко поверил. Мечта работать на буровой потускнела и стала пугающей. Но вокруг так радовались, когда новая скважина давала нефть, так много говорили, так часто называли вонючую жидкость «черным золотом», что Пельтын успокоился и перестал различать в резком запахе, пропитавшем город, трупные ноты.

Под солнечной рябью шевелились черные водоросли. Таня разулась, пошлепала ногой. Мелкая, по щиколотку, вода уже прогрелась. Таня торопливо зашлепала вдоль берега. На дне лежал еще лед, и от холода сводило ноги. Тонкий слой прогретого ила продавливался между пальцами, всплывала бурая пленка, прилипала к лодыжкам. К запахам соли, талой воды, брусничного листа примешивался тяжелый дух нефти.

Выбравшись с берега бухты, Таня припустила по тропе, ведущей на сопку. Пропетляв между зарослями кедрового стланика и кривыми лиственницами, свернула к покосившемуся забору с остатками колючей проволоки поверху. За оградой, в сухих зарослях полыни и пижмы прятался неряшливый бетонный куб здания, на крыше которого и стоял локатор. Таня, закинув голову, еще раз посмотрела на зеленые неподвижные решетки, прикинула направление ко входу, и, зажмурившись, побежала через двор. Поговаривали, что на территории локатора есть какое-то излучение, от которого можно ослепнуть. Таня, конечно, в это не верила, но испытывать на себе не хотелось. Она нащупала открытый засов и изо всех сил потянула. Дверь, почти вросшая в землю, подалась с тяжким скрипом, Таня заскочила внутрь и наконец открыла глаза.

– Ты с ума сошел, – говорила жена, – что я одна делать буду? А если убьют тебя на материке? Ребенка без отца растить?

– Люди помогут, – отвечал Пельтын, отворачиваясь. Жена голосила, напирая огромным животом, и он уходил из барака. Подолгу сидел, глядя на плакат. «Больше нефти для наших танков, самолетов, кораблей!» – призывал румяный рабочий. Пельтын вздыхал. В сумерках метались огненные отблески факелов – жгли газ, мешающий добраться до нефтяных пластов. Последнее время огонь пугал Пельтына.

В щелястых стенах клуба дрожал свет – там инструктор по гражданской обороне снова крутил фильм с горящими нефтяными промыслами далекого юга, объяснял, что делать, если вдруг начнется бомбежка. Получалось – сделать ничего нельзя. Рыжий, всегда бледный лейтенант, сильно хромавший на правую ногу, спохватывался и говорил, что так далеко на восток врагу не пройти. «Больше нефти, товарищи, – повторял он как заведенный, – давайте больше нефти!» Из клуба вываливались носатые рабочие, растревоженные видом родных прикаспийских степей, искореженных воронками. Над городом полз густой запах нефти, и Пельтын снова чуял в нем тухлятину.

Пельтын ждал. Посмотрев учебный фильм одним из первых, он, потрясенный, долго наседал на инструктора. Лейтенант вяло отмахивался и предлагал действовать по общему плану, но Пельтын не успокаивался. Наконец начальник, измученный отчаянными вопросами, чтобы как-то отделаться от назойливого гиляка, рассказал Пельтыну о волшебных машинах – локаторах, которые умели говорить о подлетающих вражеских самолетах задолго до того, как об этом скажут глаза и уши. В клубе висела древесная пыль, пахло тающим снегом, бензином, мертвым мясом, и Пельтыну страшно было даже подумать о том, чтобы вернуться на буровую. Он хотел работать на локаторе. Защищать и предупреждать. «Так ведь не поможет», – с отчаянием говорил инструктор, глядя на свою искалеченную ногу. «Хотя бы знать заранее», – отвечал Пельтын, хмурясь и чувствуя, как холодным ужасом сжимает сердце. В глубине души он верил, что – поможет. А еще хотел сбежать куда-нибудь, где не будет пахнуть нефтью. Все чаще Пельтын вспоминал лебедей, перепачканных маслянистой пленкой, и сам себе казался лебедем, глупым лебедем, не улетевшим от города на север, в стойбища, куда доходили только смутные слухи о войне. «Запах тухлятины приманивает хищников, – бормотал он, – но я научусь узнавать о том, что они идут, и всех предупрежу. Мы успеем улететь». По ночам ему снились самолеты, похожие на поморников, горящие сопки и лебеди, растерзанные острыми черно-желтыми когтями.

В здании локатора было сумеречно, пахло водой, плесенью, прелой хвоей. В углу светился зеленоватым экран; иногда что-то попискивало. Таня положила на стол пирог, вытащила из кармана самодельную открытку-аппликацию: звезды и самолет на бархатной бумаге.

– Вот, деда, мама тебе пирог передала. Поздравляем тебя с наступающим Днем Победы. – Она положила открытку рядом с пирогом. – Это я на уроке труда сделала. Вот.

Таня помялась, глядя на мерцающий экран. Потом засуетилась, вытащила из-под стола растрепанный веник. За зиму комнату занесло мелким лесным мусором, под дверью лежал пласт подтаявшего снега. Таня заскребла веником по цементному полу.

– Я, деда, завтра на демонстрацию пойду. У меня есть флажок и два шарика… – Она поддела совком снег и вывалила на улицу. – Позавчера задали сочинение про войну, я написала, что ты про это говорить не хочешь, и мне поставили двойку, но мама несильно ругалась. А еще завтра памятник открывают. Там будет факел все время гореть…

Таня вымела мусор за дверь и огляделась. У стены сквозь пыль масляно поблескивали банки консервов – их трогать не стоило. А вот пакеты, лежащие в углу стола, нужно было убрать. Таня потянула ближайший сверток, и в нос ударил запах гнили. Стараясь дышать ртом и не забывая жмуриться, она поволокла остатки еды к яме в углу двора. Пакетов набралось много – на локаторе не прибирались с середины лета, и гостинцы копились, превращаясь постепенно в неаппетитное месиво. Несколько пробежек по двору – и стол очистился. Таня смахнула пыль, передвинула пирог на середину и присела перед экраном, аккуратно возя тряпкой по стеклу.

– А еще, деда, я поссорилась с Юлькой… Она первая начала – сказала, что ей дедушка подарит большую куклу, а у меня дедушки нет, и куклы не будет, а она мне поиграть не даст. Ну и не надо! Я ей про тебя рассказала, что ты на локаторе работаешь, а она сказала, что локатор заброшен с самой войны, ей дедушка рассказывал, как его построили и сразу почти бросили, потому что работать некому было… Чепуха какая! А я ей сказала, что у нее дед хромой и рыжий, и старый совсем, а она меня дернула за волосы, а я ее. Мама потом сильно ругалась и отшлепала… А Юлька все равно чепуху говорила – просто у тебя же работа секретная, вот и не знает никто…

Таня болтала взахлеб, отворачивалась от экрана, хмурилась. На самом деле слова подружки сильно задели ее. «Ничего, я проверю – уже завтра, – в который раз подумала Таня. – Все она врет». Очищенный экран светился ярче, подмигивал, утешал. Таня улыбнулась и пальцем стерла последний штрих пыли в уголке.

Накануне отъезда к Пельтыну заглянул лейтенант и с таинственным видом повел на безлесый холм рядом с бараками. Ткнул рукой на восток, в сторону моря, где мягкими серыми волнами поднимались сопки. «Вон на той, самой высокой, поставят локатор, – сказал он Пельтыну. – Выучишься – возвращайся. Будешь нас охранять».

Так Пельтын оказался на материке. Удивлялся поначалу широкой, густо-зеленой листве – только-только начинался июнь, и дома тополя стояли в прозрачной клейкой дымке, не решаясь еще распустить почки.

На курсах, замаявшись выговаривать клокочущие звуки, фамилию Пельтына перевели на русский и записали Петром. Пельтын не возражал. «Что-то ты, Петя, больно черен», – смеялись приятели, и он отвечал, что, мол, перья в плохой воде замарал. Едкие испарения авиационного топлива были мало похожи на запах нефти, но Пельтын продолжал чуять плоть разлагавшихся миллионы лет животных. Город Плохой Воды звал домой.

Учеба оказалась недолгой, но о возвращении не было и речи. Курсантов отправляли в глубь материка, на фронт. Пельтын радовался. Хищные самолеты, расклевывающие сопки и плюющиеся огнем, никак не уходили из его снов, и Пельтын понимал, что чем дальше на западе он их остановит – тем лучше. Запах нефти слабел, растворяясь в духе большой земли и тяжелой фронтовой вони, и постепенно стиралось из памяти лицо жены, заменялось абстрактным силуэтом родного острова, увиденного случайно на карте. Иногда Пельтына догоняли письма. Он с трудом разбирал корявый почерк, читал короткие строчки о том, что, мол, дочка растет здоровой, отец по-прежнему ходит за рыбой, нефти добывают все больше, а хромой лейтенант женился. Сидя перед экраном локатора, Пельтын пытался представить дочку. Почему-то перед глазами появлялась девочка лет уже десяти, в белом платьице, машущая руками, как крыльями. Пельтын улыбался, и точки на экране казались ему мягкими лебяжьими перьями.

Таня нетерпеливо переминалась в строю. Под тусклым солнцем пионерские галстуки, поверх наглухо застегнутых курток, казались почти черными. Подрагивали края белых фартуков; мальчики неловко топтались в наглаженных брюках. На площади напротив геологоразведочного института, еще недавно бывшей пустырем, открывали памятник горожанам, погибшим в Великую Отечественную, – открывали с речами, торжественной пионерской линейкой и оркестром. На постаменте стояли гранитные доски со списками, с фотографиями в овальных рамках; перед ними торчала блестящая ребристая труба с чашей наверху. Оставалось только зажечь вечный огонь, кормящийся подземным газом, но с этим медлили – рядом с факелом читал речь полный человек в легком пальто, с посиневшим от холода лицом. Наползавший с моря соленый маслянистый туман поднимался над городом, превращаясь в тяжелые тучи, затягивая с утра еще ясное небо. Налетел ветер, осторожно потрогал лица, а потом, будто разозлившись, швырнул пригоршню песка.

«Вечная слава героям», – торопливо пробасил человек на возвышении и огляделся.

Взвыл зажженный газ и тут же был заглушен медным ревом оркестра. В рядах оживленно зашептались. Учительница, сделав страшное лицо, замахала руками, и школьники поспешно отдали салют.

Все речи были прочитаны, все слова сказаны, гимн отыгран. Начинало моросить. Школьники поспешно расходились, четкие ряды распались на мелкие бестолковые кучки. Юлька дергала Таню за рукав, звала с собой. На другом краю площади Юлю ждал дед, тяжело опирался на палку, смотрел на девочек пристально, о чем-то вздыхал. Таня сердито прикусывала губу, отворачивалась молча – и подруга, пожав плечами, отошла к деду. «И не надо», – буркнула Таня вслед.

Вскоре она осталась одна – последняя группка одноклассников втянулась во двор, исчезнув за домами. Отворачиваясь от летящего в глаза колючего песка, Таня поднялась к памятнику.

Над головой ревел факел. Таня медленно повела пальцем по гладкой гранитной плите, вдоль бронзовых букв «К». Множество незнакомых имен. Одна фамилия, как у мальчика из параллельного класса. И одна – как у соседа. Все. Успокоенная, Таня вприпрыжку сбежала со ступеней.

Немного ниже, куда не добрался палец с обкусанным ногтем, из овальной рамки смотрел молодой мужчина с таким же, как у Тани, круглым гиляцким лицом – толстые губы кривились усмешкой, и казались хитрыми узкие припухшие глаза. «Лебедев Петр», – сообщала надпись опустевшей площади.

Пельтын встретил май далеко на материке. Жирная земля там пахла яблочным пирогом, в белой пыли шевелились резные тени. Стояли ясные, ласковые дни, и сладко тянуло ранней зеленью. Где-то за виноградниками катилась, громыхая, война – и все ждали, что вот-вот, лязгнув в последний раз, свалится она в яму и затихнет. В один из таких дней, наполненных ожиданием, Пельтын заметил, что от товарищей сильнее, чем обычно, несет топливом, и чай в жестяной кружке подернулся радужной пленкой. Скоро домой, понял он. Город Плохой Воды наконец-то докричался до Пельтына. Он не успел допить – прибежал сержант с шальными глазами и приказал строиться.

Усы командира дрожали, и дрожала рука, сжимавшая узкую бумажку. Все затихли. Он начал было читать, но голос сорвался, командир откашлялся гулко, но люди уже успели понять. Пельтына трясли за плечи, хлопали по спине с размаху, он все никак не мог понять, в чем дело, не мог поверить, а потом рядом кто-то захохотал и вдруг осекся, громко всхлипнув, а кто-то выстрелил в воздух, и Пельтын на мгновение оглох. Вокруг продолжали палить, и он с удивлением понял, что сам торопливо расстегивает кобуру, и закричал, срывая голос.

Он не ушел на дежурство – кто-то сунул в руку кружку, до краев наполненную южным вином, и Пельтын, державшийся много лет, терпеливо объяснявший товарищам, что ему нельзя, выпил густую жидкость залпом. Сразу зашумело в ушах, и вдруг согрелось сердце, навсегда, казалось, замороженное словами лейтенанта в пропахшем нефтью клубе. Пельтын слонялся по плацу, глупо улыбаясь, и ему в ответ улыбались так же глупо и счастливо, и продолжали улыбаться, когда сумеречное сиреневое небо загудело.

Вино отхлынуло от сердца, но было поздно. Пельтын с тоской посмотрел на брошенный локатор, отчетливо представляя, как ползут белые точки, неумолимо приближаясь к центру экрана, и слыша тревожный писк. Он в отчаянии рванулся вперед, но ничего нельзя уже было сделать. Из-за решетчатых ушей локатора вынырнули хищные силуэты самолетов, гул превратился в рев, а потом в визг, на мгновение небо заслонило перекошенное, зеленое лицо командира, и беззвучно закричали рядом, совсем не так, как кричали пару часов назад. Запах нефти стал невыносимым, и Пельтын успел подумать, что теперь-то он точно попадет домой, на вершину сопки у самого моря, – и никогда, никогда не отойдет от экрана, и еще подумал, что через миллион лет здесь найдут черную маслянистую лужицу. А потом воздух заполнился нестерпимо белыми, перепачканными кровью перьями, и все кончилось.

Иногда порывы ветра стихали, и сверху доносилось тихо – «кы-кы, кы-кы». Кричали лебеди, невидимые за тучами. Щурясь на ветру, Таня Кыкык посмотрела на восток. В разрывах тумана виднелась сопка и темный силуэт локатора. Холодный воздух выбивал слезы, сопка подрагивала и плыла, но Тане почти видно было, как вращаются решетчатые лопасти. «Деда даже в праздник на работе», – думала она и пыталась представить, как на дедушкином экране выглядят лебеди. Наверное, они похожи на ослепительные искорки.

Шумела бурная весенняя вода, несла радужные пятна. В Городе Плохой Воды пахло нефтью.