ЗВЕНИСЛАВА, третий курс
— А… когда он будет?
Я уже знала, что не нужно этого спрашивать. Имитация разговора, который не хватает мужества сразу прервать.
У Евгении Константиновны, его мамы, был точно такой же голос, как у компьютерной женщины, сообщающей точное время по телефону «009»:
— Не могу вам сказать. Он вполне может остаться ночевать в своей квартире или даже в общежитии. Вы же знаете, Андрюша взрослый самостоятельный юноша, мы не считаем нужным его контролировать.
Я пробормотала «спасибо». Наверное, очень трагическим тоном; Евгения Константиновна чуть-чуть, на волос, смягчилась:
— Когда он появится, Славочка, я непременно передам, что вы звонили.
Захотелось крикнуть, завопить изо всех сил: «Не надо! Ни в коем случае не…»
Но я только повторила:
— Спасибо.
Вежливо попрощалась и повесила трубку.
За окном шел снег. Мягкий, безветренный; в детстве я обожала гулять под таким снегом. И в старших классах любила, хотя уже приходилось помнить про тушь на ресницах. А потом… У Андрея никогда не было времени просто гулять. Планы, встречи, компании, вечеринки и так далее и тому подобное — настоящая жизнь. НАША жизнь.
Наша прошлая зима… Я прижалась лбом к стеклу, сосредоточилась. Есть такая психологическая игра: воссоздаешь в памяти конкретный отрезок прошлого — во всех подробностях, красках, звуках, ощущениях, запахах, наконец. Очень помогает отвлечься… Вспомнились экзамены, гулянки в общежитии, прокуренные кафешки, театр по студенческим, а еще чайник со свистком в той самой квартире… словом, что угодно, кроме снега.
Кому, зачем он нужен, этот проклятый снег?!!!..
Только не плакать. Если он четвертый день не звонит и не приходит, это означает всего лишь, что… в общем, ничего не означает. Послезавтра экзамен, мы в любом случае встретимся в «Миссури». Экзамен… надо готовиться к экзамену…
Собственно, я звонила Андрею домой только для того, чтобы предложить вместе пойти в библиотеку. Надо было так и сказать его матери — раз уж она решила все ему передать.
И вообще пора собираться. Я уложила в сумку конспект, ручку, еще одну ручку на случай, если кончится паста… Проверила, с собой ли читательский билет… Вложена ли в тетрадку распечатка списка литературы… Н-да. Такую простую вещь, как процесс собирания сумки, трудно растянуть до бесконечности. Как бы ни хотелось.
Хлопья снега мягко постукивали в стекло. Я вздрогнула всем телом, словно они уже расползались и таяли за воротником. Не хотелось. Жутко, до крика, завязшего в сцепленных зубах, не хотелось никуда идти.
Присела на фортепьянный стул. В конце концов, библиотека работает до восьми; торопиться некуда. Можно выпить чаю. Почитать какую-нибудь художественную, не программную книжку. Поиграть, наконец: когда я последний раз садилась за инструмент?.. судя по горе конспектов и учебников на крышке, еще до начала сессии. Вот именно, давно пора бы разобрать эти завалы… Заняться чем-то совсем-совсем далеким от этого монстра, уже два с половиной года как полностью подчинившего себе мою жизнь… от «Миссури».
Мама чуть ли не каждый день повторяет, что, если б не она, я сейчас не получала бы блестящее образование в престижнейшем вузе страны, а до сих пор, как дура, надеялась бы поступить в консерваторию. Где мне сразу, еще на предварительном прослушивании, сообщили, что у меня нет ни слуха, ни таланта. Сообщил старенький, классически-благообразный профессор, у которого не могло быть как явных, так и подсознательных мотивов подсекать крылья юному дарованию. Я, конечно, поверила: и старичку, и маме. И подала документы в МИИСУРО.
Если бы не «Миссури», я бы никогда не встретила Андрея.
Если бы не «Миссури», я бы его не потеряла.
Далеко прятать книги и конспекты не было смысла, и я просто переложила их с крышки фоно на его верх, выстроив там небольшую пизанскую башню. Если упадут за инструмент, придется потом его отодвигать… ну и пусть. Имею я право хоть полчаса не думать о каких-то конспектах?!.
Гамма до мажор на четырех октавах— туда-сюда, и так четыре раза; конечно, пальцы уже двигаются вдвое медленнее, чем нужно. Хроматическая гамма; ну, с ней всегда было легче. Теперь для разогрева какой-нибудь самый сумасшедший этюд Черни… надо же, до сих пор помню. И почему в музыкальной школе никто не замечал, что у меня нет слуха?
На кульминации триолей в третьей октаве я отдернула руки от клавиатуры, вскочила, чуть было не кинулась бежать… Тишина. Показалось, никто и не думал звонить.
А я в общем-то и не ждала.
Сейчас, когда пальцы вернули форму, можно подобрать что-нибудь под голос. Несложное, для души:
Я несла свою Беду
По весеннему по льду…
До Андрея я совершенно не воспринимала ни Высоцкого, ни Гребенщикова; Цоя с Кинчевым тем более. Я тогда была совсем другая — до Андрея… Тепличное растение, отличница, мамина-папина дочка, жила себе среди самых лучших книг и вообще всего самого-самого… И, разумеется, поступила в самый что ни на есть престижный институт, на первый элитарный набор. Сейчас я даже допускаю, что папа поговорил тогда заранее с консерваторским профессором. Нет, пока не было Андрея, я и помыслить о подобном не могла…
И пока был Андрей — тоже. Просто не оставалось времени думать о чем-то еще, пока он действительно БЫЛ.
Он настиг меня, догнал,
Обнял, на руки поднял,
Рядом с ним в седле Беда ухмылялася.
Но остаться он…
И в самом деле звонок!.. Нет, не телефонный— в дверь. Мама всегда зачем-то звонит перед тем, как открыть своим ключом. Вот он уже проворачивается в замке… Я вздохнула и опустила крышку инструмента.
Надо все-таки идти в библиотеку.
Стоявший передо мной дядя с читательским билетом доктора наук брал самое малое штук пятнадцать книжек. Библиотекарша так и сяк тасовала вкладыши; она никуда не торопилась. Впрочем, я тоже.
По другую сторону библиотечной стойки изгибалась, словно отдыхающая анаконда, бесконечная очередь студенческого абонемента. Наравне с учеными здесь обслуживали только студентов «Миссури», и то начиная с третьего курса. Сомнительная привилегия: анакондовая очередь продвигалась, кажется, гораздо быстрее. Без интереса, больше чтобы убить время, я заскользила по ее завиткам в поисках знакомых лиц. Сессия: пол-института должно быть в библиотеке.
Две подружки-первокурсницы, мгновенно опустившие глаза, будто перед этим вовсю обсуждали, во что я одета; может, так оно и есть. Спортивный мальчик, сосед Геры по комнате, тоже первокурсник… как его зовут?.. не помню. Поближе к голове змеи — Аня со второго курса; она перехватила мой взгляд, кивнула и улыбнулась во всю ширь лошадиного рта.
Я вдруг подумала, что, если бы не Андрей, я б не знала ни единой души с младших курсов, да и своих, наверное, до сих пор не всех бы узнавала в лицо. Меня всегда интересовали книги, сны, музыка… Люди — не очень. С людьми трудно, неуютно, постоянно чувствуешь себя не в своей тарелке — если рядом нет Андрея.
С ним — легко. С ним…
Не плакать.
Доктор наук все еще добивался от библиотекарши …на-дцатой книги. Я взяла в руки ящичек с бланками отказов. Перелистала, обращая внимание только на большую букву в углу: «Д» — доктора, «К» — кандидаты… и ни одной «М» — МИИСУРО. На третьем курсе уже никто не воспринимает экзамены всерьез, свято надеясь на «шару» и «халяву». Может, они и правы — если судить по прошлым сессиям. Может быть, но я так не могу. Классический «синдром вечной отличницы»… Я даже усмехнулась — и увидела букву «М».
Тойнби. «Постижение истории». Багалий.
Доктор с шаткой пирамидой в руках направился в читальный зал, а я так и стояла, втупившись в несчастную бумажку, пока библиотекарше с десятой, наверное, попытки не удалось до меня докричаться. Он здесь. Вернее, он здесь был. Без меня.
Ну и что?!.
Сгребла со стойки стопку книг и, позабыв оставить читательский билет — пришлось вернуться на библиотекаршин оклик, — устремилась в зал. И застопорилась в дверном проеме.
Человеческое поле, ровно засеянное склоненными головами. Тихий шелест страниц, будто листва на ветру. И мой методичный взгляд, скользящий по рядам квадратно-гнездовым способом… пастораль. Я спокойна-спокойна: метаться нельзя, иначе ни за что его не найти. Проходившие мимо читатели задевали меня и полушепотом — библиотека! — бросали раздраженные реплики; я не слышала. Последний ряд… нет.
Оставалась еще вторая половина зала за перегородкой. Андрей ни за что не забрался бы так далеко от выхода, но я все-таки прошла вглубь и повторила поиски. И только потом почувствовала себя беспомощно-одинокой, словно мокрая божья коровка на щепке посреди океана.
Что-то сковывало руки. Книги, ручка, конспект. Зачем?..
Но ведь я пришла сюда заниматься, готовиться к экзамену, а вовсе не кого-то искать… Мысль о том, что надо сесть за ближайший стол, засеяв собой свободный квадратик поля, показалась дикой.
— Слава! Иди сюда.
Обернулась на чисто библиотечный крик-шепот. Второкурсница Аня призывно махала своей большой ковшеобразной ладонью. Крайний стол в третьем, считая от меня, ряду. Почему бы и нет?.. Аня встала и отодвинула стул, пропуская меня. Я протиснулась мимо; доставала я ей максимум до плеча. Почти как Андрею.
— Он вчера приходил, — первым делом сообщила она. — Ненадолго, только заказ сделать. Так что, может быть, он еще сегодня… У вас экзамен когда, послезавтра?
Я не помнила, когда и при каких обстоятельствах познакомилась с ней. Эта Аня-великанша то и дело оказывалась за одним столиком с нами в «Шаре», ей часто было «по пути», когда Андрей провожал меня домой, она просила у него прошлогодние конспекты… И отчаянно пыталась со мной дружить. Как будто так и надо. Как будто ей все равно.
— Послезавтра, — кивнула я.
Раскрыла конспект. Принялась листать книжку, танцуя глазами по строчкам. Анин взгляд сверху вниз буравил мне висок.
Как легко убедить себя, что именно это не дает сосредоточиться.
— Какие у тебя косы, — шепнула она. — Тяжело с ними?
— Не знаю, я привыкла.
— А я бы долго не выдержала. Мыть, расчесывать…
И я, конечно, посмотрела на ее русые волосенки, прилизанные на лбу и стянутые на затылке в короткий хвост. А заодно и на крупное, некрасивое лицо — прям-таки распираемое изнутри исключительно важными сведениями, которые она из последних сил держала за зубами. Как ей, наверное, казалось, из лучших, благороднейших побуждений. А на самом деле — для как можно более эффектной театральной паузы.
Вот только я, наивная дурочка, все никак не задавала вопроса.
И не надо.
— Он вчера был вместе с ней, — доверительно зашептала Аня. — С той малявкой с первого курса… ну, знаешь… Стриженой.
В холле библиотеки стояли у стен огромные кадки с огромными цветами. Фикус высотой почти с каштан на центральном проспекте. Финиковая пальма — словно только что с островов. Необъятная монстера с листьями, похожими на растопыренные ладони великана… Люди, проходившие в читальный зал и выходившие оттуда, казались маленькими и не совсем настоящими.
А я брела медленно-медленно и вглядывалась в их лица. Хотя уже никого не рассчитывала встретить.
Меня обогнал темноволосый мальчик с пружинистой походкой спортсмена. Знакомый?.. Да, я видела уже его сегодня в очереди. Он живет в общежитии в той же комнате, что и Гера. Кстати, Гера перед сессией написал новую песню — будет здорово спеть ее на два голоса…
За окнами была чернильная темнота, но круглые часы между листьями пальм показывали без двадцати шесть. Всего-то. Безразмерный пустой вечер дома, конспекты или телевизор, а еще мамино невинное, без всякой задней мысли: «Как там Андрей? Что-то он давно к нам не заходил…»
Нет.
В гардеробе парень из Гериной комнаты оказался в двух шагах от меня. Это все решило. Я сказала:
— Привет.
Мальчик обернулся. К его чести, довольно быстро справился с паникой в глазах.
— Привет… Звенислава.
Ну вот, а я так и не вспомнила его имени. Что, собственно, не имело значения.
— Ты сейчас в общежитие? — Он кивнул. — Можно я поеду с тобой? А то я не знаю отсюда дороги… и темно…
— Вы к нам?
Тут же прикусил язык, осознав неуместность своего «вы». Смущенно улыбнулся; славный, симпатичный парень. Я едва его замечала, когда мы с Андреем приходили к ним в комнату слушать Герины песни… с Герой, Сашкой и Владом меня тоже познакомил Андрей. Кстати, он вполне может быть сейчас там, в общежитии, — даже его мама говорила, что… Но мне все равно. Я еду не к нему.
— Да. К Георгию. Проводишь меня?..
Гардеробщица принесла нам одежду. Неловко схватив мое пальто, он упустил на пол свою спортивную куртку. И я окончательно его смутила, нагнувшись за ней.
Мы ехали в метро, потом несколько остановок на троллейбусе, потом довольно долго шли пешком. За все время мальчик один раз — еще на эскалаторе — собрался с духом и спросил меня, трудно ли было сдавать сессию на первом курсе. Я ответила, что не очень. Пояснять подробнее не стала, а он постеснялся расспрашивать.
Но уже прозвучало: сессия на первом курсе. Конкретно взятый промежуток времени. Наша позапрошлая зима. Я очень давно ее не вспоминала: сама собой, без участия сознания, в памяти выросла тонкая непрозрачная стенка. Вернее, две — по обе стороны той зимы.
…Та осень была похожа на сказку.
Я не ожидала чего-то сверхъестественного от поступления в «Миссури» и с недоумением слушала, как однокашники взахлеб разглагольствуют о Будущем и своих великих делах в оном. Для меня институт стал только тем, чем действительно являлся, — прямым продолжением школы; впрочем, в нашем гуманитарном лицее учиться было гораздо интереснее. Я ни с кем не подружилась и все перемены просиживала в «Шаре», читая или глядя на улицу сквозь изогнутое стекло. Стоял сентябрь, снаружи, как большие бабочки, кружились кленовые листья.
Однажды ко мне подсел Андрей.
И внезапно, в один-единственный миг, все то, о чем я читала в любимых книгах, что до мельчайших подробностей воссоздавала в мечтах, стало реальностью. Феерической, оглушительной, бьющей через край. Я — я!!! — была влюблена; меня — меня!!! — любили; мне было кого держать за руку, было с кем сидеть рядом на лекциях, было куда идти после института. Жизнь закрутилась в запредельном ритме — так жил Андрей, и я с восторгом согласилась тоже так жить.
Появились сотни друзей, десятки мест, куда можно было нагрянуть без планов и предупреждения, экспромтом организовывались пикники и вечеринки, походы в театры и на концерты и так далее, далее, далее… При всем при этом мы с Андреем усердно учились, не прогуливали пары, блестяще выступали на семинарах и устраивали набеги на библиотеку — даже подобные вещи с ним выходили весело и спонтанно.
Мы редко оставались наедине, но все равно постоянно целовались: в «Шаре», в коридорах «Миссури», на эскалаторах в метро, на природе посреди шумной компании, на подоконнике в кухне общежития… Андрей шутил про килограммы съеденной помады. Я на полном серьезе мучилась вопросом, красить ли губы.
Нашу любовь — такую открытую, сверкающую, как на ладони! — одобряли все без исключения. Друзья взрывались радостными криками при нашем появлении. Преподаватели ставили нас в пример другим парочкам, съехавшим по успеваемости. Мои родители, с которыми я целый месяц боялась познакомить Андрея, были совершенно очарованы — в том числе, конечно, и положением его семьи, но и самим им тоже. Иначе и быть не могло.
Его любили все! А мне эта всеобщая любовь доставалась даром и, наверное, незаслуженно — до Андрея меня же никто особенно не любил и не понимал… Но теперь мы с ним были — одно.
Целую длинную осень.
Приближение сессии вызвало на нашем курсе все нарастающую истерию. Как-никак это был первый набор МИИСУРО, и никто не имел ни малейшего представления, чего ждать. Прошел слух, что на курс набрали гораздо больше народу, чем планировалось, а потому где-то треть студентов после сессии отчислят. На последних лекциях в семестре аудитория тревожно гудела, по рукам ходили списки литературы и конспекты отличников; большинства своих я так и не увидела до самых экзаменов. Что было не страшно, ведь мы готовились вместе с Андреем.
В последних числах декабря на доске объявлений появилось сообщение о том, что до начала зачетов все студенты обязаны пройти медосмотр. Я пошла в тот же день, потому что в нашей группе по специализации — единственная пара, на которой мы с Андреем расставались: он был в экономике, а я на культуре, — зачет назначили уже на завтра.
Как назло, мама в то утро заставила меня надеть бесформенные фланелевые штанишки. Может быть, оно и глупо, но я решила подождать до конца приема, чтобы не раздеваться вместе с другими девчонками. Немного перегнула палку и чуть было не опоздала: когда вошла, половина врачей уже поснимали белые халаты. Усатая медсестра бросила мне такое «приходите завтра», что я сразу развернулась; в последний момент робко пролепетала про зачет. Оказалось, это все меняет.
Кабинет был гораздо обширнее, чем я бы предположила по скромной двери в цокольном этаже института. Несколько кушеток и ширм, полным-полно поблескивающего медоборудования… И накатило вроде бы неоправданное, но зримое предчувствие жути, будто в кресле у первого в детской жизни зубного врача.
Я очень смутно помню, что со мной там делали. Кажется, был и молоточек невропатолога, и таблица окулиста, и хирург просил достать пальцами до пола, и ревматолог заставлял приседать и щупал пульс… Еще я лежала на кушетке с рукой, перевязанной жгутом, — то ли анализ крови, то ли инъекция… Потом стояла перед каким-то — рентгеновским? — аппаратом: квадратная плита с круглым окошком скользила вверх-вниз, останавливаясь то на уровне груди, то перед лицом, то спускалась туда, где не было не только фланелевых штанишек, но и вообще ничего…
Самое странное, что кончилось все мгновенно, словно обрезали ножницами кинопленку. Я вдруг очутилась в дверях: «Большое спасибо, простите, что я вас задержала, до свидания», — и даже пальто было застегнуто на все пуговицы. Медосмотр занял примерно час сорок минут: долго. Впрочем, других студентов, наверное, осматривали по конвейеру.
Андрей ждал меня в пустом холле «Миссури». Я помахала рукой и побежала к нему. Повисла на шее, увидела совсем близко его длинные голубые глаза… в один миг ставшие темными и круглыми от испуга.
Потом я долго уговаривала его, что все в порядке, что девушки часто (я — первый раз в жизни!) падают в обморок, что уже прошло, можно и пойти куда-нибудь, но, пожалуй, лучше пусть он проводит меня домой… Андрей вызывал такси, зажав трубку таксофона между ухом и плечом, свободной рукой не выпуская моих пальцев. А потом мы с ним ехали по вечернему городу, обнявшись на заднем сиденье, и огни преломлялись в морозной кромке окон, и снег мягко скользил по стеклу… тогда он еще был, снег.
Утром мне опять стало плохо. Мама запретила идти в институт, уложила в постель, а затем, присев на край кровати, принялась доверительно расспрашивать про последние месячные и тому подобное. Я улыбалась: у нас с Андреем ничего не было, кроме сумасшедших поцелуев. Я волновалась и порывалась встать: как же зачет?! Ближе к полудню успокоил звонок однокашницы: оказывается, половине группы поставили автоматом.
Андрей почему-то позвонил только к вечеру. Сказал, что проходил медосмотр…
И была наша первая сессия. Странное, возбужденное время, когда экзамены кажутся самым важным в жизни и ничто другое не способно отвлечь на себя внимание настолько, чтобы вызвать какие-то подозрения. Тем более что мы почти не расставались. То у меня дома, то у Андрея, а в промежутках — в библиотеке… Готовились. Зубрили про себя и вслух, тянули «билеты» на тетрадных листках, проверяли друг друга. И даже иногда забывали целоваться.
И, конечно, оба сдали все на отлично. В награду отец повез меня на каникулы в Вену. А родители Андрея купили ему квартиру в престижном районе, недалеко от МИИСУРО.
Но в ту ночь мы все равно остались в его общежитской комнате. Почти нежилой, с матрасом лишь на одной кровати, электронными часами и надорванным плакатом на стене.
Все должно было произойти не так…
Был первый день занятий, и наша встреча потерялась среди множества других встреч, и на всех переменах мы веселой толпой гудели в «Шаре», а после пар отправились в общежитие, где Андрей закрутил самую грандиозную вечеринку за всю короткую историю «Миссури».
Никого на этой сессии не отчислили, и только несколько наиболее отъявленных прожигателей жизни демонстративно помахивали хвостами — их надо было сдать в течение месяца. Беспокойства по этому поводу они не проявляли и вовсю поднимали тосты «за шару» и «за халяву». Изучалось расписание пар в новом семестре: какие можно будет безнаказанно прогуливать? — обязательного посещения не удостоилась ни одна. Взахлеб строились планы на ближайшее будущее, в котором «Миссури» как таковой занимал очень скромное место. О Будущем с большой буквы так никто и не вспомнил.
А мы с Андреем сидели на подоконнике, мы были центром всеобщего веселья, мы целовались между тостами — как всегда. Я сумела убедить себя — что как всегда. Что наша любовь продолжается. Что рядом со мной именно он, единственный, все время чудившийся мне в венской толпе… За две недели я прислала ему восемнадцать открыток. И видела его во сне, даже задремав в такси.
Народ и не думал еще расходиться, когда мы выскользнули в коридор. Что никого не удивило: Андрей всегда, по джентльменскому соглашению с моим отцом, доставлял меня домой не позже, чем к одиннадцати. Иногда потом возвращался назад. Ночевал в триста второй комнате, которую, будучи прописан в столице, каким-то образом оформил на себя; впрочем, в первый год в общежитии много мест пустовало. Он был тут совсем своим… он был своим везде.
А я — нет. Я действительно собиралась одеться и поехать домой. Я знала, что ни в коем случае нельзя оставаться. Нельзя — чтобы здесь… нельзя…
НЕ ТАК…
А под утро я проснулась рядом с абсолютно чужим человеком.
Ужас и боль — словно удар наотмашь по лицу в кромешной тьме. Чувство оголенной беззащитности, льдинки, тающей под ногами над бездной. Обжигающе-холодной пустоты на ладони, где только что была рука любимого. Мгновенное — как вспышка, нестерпимая для глаз, — осознание бесповоротного конца.
Все это я заставила себя забыть. Окружила с двух сторон тонкими непрозрачными стенками. Продолжала жить, как если б ничего подобного не было.
С ним.
Каких-то два года.
— В четыреста пятую.
— Проходите, Славочка, — заулыбалась бабка на вахте. Андрей никогда не оставлял ее без комплимента, а один раз даже подарил веточку сирени, сорванную тут же, у общежития. Мне все еще доставался даром процент с его обаяния… смешно.
В глазах у вахтерши так и прыгало то самое выражение, что у Ани в библиотеке, — или показалось? Я не стала задерживаться. Спортивный мальчик как-то незаметно шел следом; еще чуть-чуть, и я вообще бы о нем забыла.
Дверь четыреста пятой была незаперта, но внутри оказалась темнота; Герин сосед вошел первым и клацнул выключателем. Пусто. Живописный кавардак мальчишеской жизни: посреди комнаты — клубок из носков и клетчатой ковбойки; на столе — шаткая книжная пирамида в окружении вскрытых банок домашних консервов и варенья; в углу — надкусанная булочка, несколько картофелин, пара сапог и смятая газета. И так далее, и тому подобное.
— Свиньи, — вздохнул спортсмен и нагнулся за рубахой. — Они где-то здесь, в общаге, скоро придут. Вы… то есть ты присаживайся, Звенислава.
На Гериной кровати поверх груды верхней одежды лежала гитара. Я положила чуть в стороне свое пальто и сама присела рядом, на самый край. Украдкой протянула руку и коснулась струн. Строит. Почему-то это подбодрило, почти успокоило: есть еще в мире что-то настоящее, не расстроенное, не разбитое вдребезги…
— Я чаю поставлю, да?
Я кивнула. Он вышел в коридор, погромыхивая пустым чайником. Пару минут я просидела неподвижно, глядя в одну точку на противоположной стене, где над единственной аккуратно застеленной кроватью свисал складками сине-белый футбольный флаг. Затем взяла гитару, пристроила на колене и провела по струнам. Гитара проще, чем фоно. Андрей когда-то научил меня — перебором…
А что я не умерла,
Знала голая ветла
Да еще перепела…
— Ребята, привет. Можно попросить у вас гита…
Я сидела в глубине комнаты, скрытая за углом шкафа, если смотреть от дверей. И пела совсем неслышно — не голос, а только его тень, плывущая вслед за аккордами… и мгновенно замолкшая при его появлении. Он мог бы меня вообще не заметить. Мог бы так и уйти.
Запнулся. Сделал несколько шагов. Остановился прямо передо мной — глаза в глаза.
И я сказала:
— Привет.
Андрей уже улыбался:
— Здравствуй. Что ты тут делаешь на ночь глядя?
Кивнула на гитару:
— Вот.
И впервые за два с половиной года я увидела Андрея, который не знал, о чем говорить. Понятия не имел, что делать. Переминался с ноги на ногу все с той же ослепительной, словно искорки на хрустальной люстре, но уже чуть законсервированной улыбкой.
Я тоже молчала. Скрипнула дверь — вернулся хозяин комнаты с закипевшим чайником. После короткой заминки поздоровался с Андреем и, кажется, спросил меня, сколько класть сахару… я не слышала.
В полуоткрытую дверь донеслось:
— Андре-е-ей! Ты там скоро?..
Ничего особенного. Мало ли в вечернем общежитии женских голосов, нетерпеливо зовущих Андрея? Которого любят все — за вечеринки, за веселье, за красивые глаза и за улыбку. Я бы никогда не обратила на это внимания. Даже сейчас — может, и не обратила бы…
Но у него все было написано на лице.
— Ты не так поняла, Звоночек, — зачем-то пробормотал он. — Ты совсем не так поняла…
И перехватило горло, и пронзительно взрезало глаза — от звука моего уменьшительного имени, придуманного Андреем. Придуманного для того, чтобы шептать между поцелуями, а не буднично произносить вслух, при посторонних. Если б не это, я бы сдержалась… если бы…
И тут мне на плечо опустилась рука. Скользнула вниз, обняла за талию… Прогнулась от тяжести кровать, но я не видела его, прикованная взглядом к Андрею. Услышала низкий, слегка ломкий голос:
— Знаешь, старик, по-моему, это ТЫ не понял.
Андрей вскинул брови и пожал плечами. Его улыбка вышла кривой и почти не обаятельной. И облегчение, и обида, и ревность, и разочарование… слишком много всего на одном, до сих пор единственном для меня лице…
— Ну ладно, счастливо. Увидимся на экзамене.
…Он ушел. И мы в один и тот же момент совершили по резкому движению: мальчик убрал руку, я вскочила с кровати. Прислонила к стене гитару. И наконец посмотрела на него — донельзя смущенного, с потупленными глазами и красными пятнами на скулах. Я так и не вспомнила, как его зовут.
Он сказал:
— Я пошутил.
Я ответила:
— Спасибо.
Я шла. Не могла остановиться и потому не стала ждать троллейбуса возле общежития, сказала себе, что пройду одну остановку пешком, потом еще одну… Потом заподозрила, что сбилась с пути. И так и шла сквозь ночь, без цели и усталости, через весь огромный зимний город.
Иногда удавалось отвлечься, подумать о другом, о чем-то еще… А затем опять прорывались рыдания, опять протапливались на морозных щеках дорожки от слез. Рыдания и слезы — и ни малейшего проблеска мыслей о том, как жить дальше.
В разноцветных конусах фонарей я ускоряла шаги, опускала заплаканное лицо. Но городу было все равно. А до моего дома — где тепло и свет, где сразу засуетятся, вытрут слезы, напоят чаем, начнут допытываться, что случилось, — было очень-очень далеко.
И слава богу.
А еще шел снег. И бесконечная тополиная аллея была прекрасна, словно дорога в сказку.
