VI. Явление солнечного стража
Вот чего не любил нежнобрюхий Шоео, так это ссор. Даже если они были безмолвными. Предосенняя жара — последний знойный вздох лета — переполняла Бирюзовый Дол стоячей золотой сонью, и все его обитатели, разомлев, мечтали об одном: влезть в перегретое море по горлышко (а еще лучше — с головой) и отложить все сборы на ночь. Мона Сэниа так и сделала: забрала малышей и удалилась на солнечный берег, заблаговременно затененный громадным полупрозрачным тентом, прибывшим с Земли вместе с последним грузом дарственных офитов.
С супругом она демонстративно не разговаривала. Уговор дороже денег, как говаривал сам Юрг, и если уж они постановили, что летать теперь будут по очереди, то слово надо держать. А то слетал на одну из звезд знаменитой теперь Сорочьей Свадьбы, выбрал наиболее подходящую для разведки планету, покружил над ней, составил приблизительную карту двух материков и главное убедился, что мир этот давно и безнадежно мертв и, следовательно, абсолютно безопасен.
Теперь, стало быть, ее черед.
Как они решили заранее, в тех случаях, когда в межзвездный полет будет отправляться она, для большей безопасности малышей стоит переправлять в сказочно-игрушечный дворец короля Алэла под защиту всех пяти подвластных ему стихий. Алэл всегда рад был своим гостям, да и на дочек можно было положиться. Но накануне утром они с мужем отправились к островному королю и с первых же шагов почувствовали необычную праздничность и без того радостного дома. Свежая роспись стен завораживала бархатистыми узорами персиковых тонов, плавные дуги замыкались, как ладони, хранящие чуть ли не трепещущие язычки едва различимых лампадных огней; невиданные и, по-видимому, нигде не существующие лазоревые птицы простирали над окошками невесомые крылья, и жемчужные луны прятались под земляничными листьями, от которых шел настоящий лесной аромат. На порог выпорхнула сияющая Ушинь и, не дослушав приветствия, сообщила торжественным тоном: обе старшие дочери одновременно признались, что ждут появления на свет королевских наследников.
Поздравления, восклицания, писк малышни.
Выплыла Радамфань, необыкновенно похорошевшая, кивнула царственно и чуточку высокомерно — впрочем, эта «чуточка» на сей раз была едва уловима.
Бочком выскользнула из двери Шамшиень — смущенная, с подрагивающими губами, с половины лица стерт непременный рисунок — плакала.
Надутый, как гусак, явил свою невзрачную особу принц-кон-сорт, то бишь Подковный эрл.
На миг показалась Ардиень — вспыхнула, задохнулась, исчезла.
И король. Белый от плохо скрываемого бешенства.
Все это вкупе зародило такую тревогу в душе обитателей Бирюзового Дола, что они, переглянувшись, заторопились обратно, ссылаясь на скорый отлет (кто должен лететь — было укрыто под естественной маской супружеской нежности и единодушия). Ушинь сыпала бесконечные «милые вы мои», Радамфань величественно, но искренне приглашала к столу, Алэл, овладев собой, традиционно предлагал покровительство.
Пришлось срочно испаряться.
Под сводом большого корабельного шатра грянул гром: Юрг заявил, что ввиду непредвиденных и не зависящих от него обстоятельств мона Сэниа должна остаться с детьми. Командорский тон возражений не допускал. В жилах принцессы мгновенно всколыхнулось врожденное своенравие, отметающее беспрекословное повиновение. С детьми неотлучно будут находиться старшие дружинники — Сорк, Эрм и Дуз. Пожалуйста, пожалуйста, она оставит и Борба. При малейших признаках опасности они перенесут на Алэлов остров не только малышей, но и самого Юрга. А если станет необходимо, то и куда угодно — хоть на Землю, хоть… Мало ли планет, пригодных для двух крепеньких ползунков.
Командор поступил, как настоящий мужчина: он сказал «нет» и, стиснув зубы, молчал на протяжении четырех или пяти часов. Все доводы, просьбы и угрозы моны Сэниа разбивались о такую неодолимую преграду, как отсутствие возражений.
Своего он добился — мона Сэниа выдохлась и замолчала.
— Ких, Пы и Борб, готовьте два кораблика, — будничным тоном распорядился командор. — Ваше высочество, прошу к карте.
Картой этот схематический рисунок можно было назвать только условно — в разведывательном полете он набросал очертания двух материков исследуемой планеты и обозначил наиболее крупные города — вернее, их развалины — в экваториальном поясе.
— Учитывая печальный опыт нашего пребывания на Трижды Распятом, заранее определяю точки высадки: здесь, здесь… и, пожалуй, для контроля на крайнем севере — вот тут. Искать нас только в том случае, если от меня не будет поступать сообщений в течение пяти дней. Что маловероятно. Вопросы есть?
Туповатое и почти четырехугольное лицо Пыметсу никогда не способно было скрыть его мысли — вот и сейчас стало очевидно, что вопрос у него имеется.
— Я беру с собой Шоео, поскольку предположительно — это его родина. Остальные… м-м-м… члены нашей семьи не должны покидать Бирюзовый Дол, строго проговорил командор, опережая этот вопрос.
Пы пошевелил губами и опустил голову.
— Все свободны, — заключил Юрг.
Когда дружинники удалились, принцесса величественно повернулась, чтобы вслед за ними безмолвно — хватит, наговорилась! — покинуть помещение, но голос мужа, ставший вдруг неуверенным и просительным, заставил ее помедлить:
— Сэнни, я… Я не могу вот так улететь.
Подбородок ее дрогнул — ну, разумеется. И сейчас она добьется от него…
— Сэнни, за мной долг. Я все время думал об этом и в предыдущем полете. Я ведь дал слово!
Древние боги, о чем это он? Она-то настроилась совсем на другой лад и сейчас просто растерялась.
— Как ты помнишь, я обещал нашему менестрелю свой меч в уплату за его службу. Скажи, что делать, чтобы я мог с ним расплатиться?
Дипломатический прием возымел действие: мысли принцессы переключились на чернокожего волокиту.
— Я же говорила тебе, что перебросила его обратно на Тихри. Сейчас он, по-видимому, уже выбрался из этого болота…
— И куда?
— Ну, не знаю. Можно слетать туда и поглядеть — сверху, не приземляясь. Это секундное дело…
Юрг не успел возразить, как лицо ее приняло то чуточку отрешенное выражение, которое он наблюдал у джасперян в тот миг, когда они представляют себе это загадочное НИЧТО, затем сделала стремительный шаг вперед…
И ничего не произошло.
Она резко обернулась, вперив в супруга изумленный взгляд.
— В чем дело? — она была просто потрясена. — Болото, зеленый ночной свет… Все как тогда!
Она сделала еще один шаг — и снова осталась под шатровым сводом.
— Ты потеряла свой дар? — Юрг прошептал это едва слышно — никто, даже верная дружина, не должен был знать об этой катастрофе, в глазах джасперян, вероятно, равносильной трагедии.
— Нет, нет, нет… — она тоже перешла на шепот, но скорее оттого, что ей изменил голос. — Это просто невозможно. Тут другое…
— Кто-то поставил заслон?
— Нет. Нашим перелетам через НИЧТО противостоять невозможно. А то, что я осталась здесь, означает только одно: того места, которое я мысленно себе представила… не существует!
— Нигде-нигде на Тихри?
— Нигде во Вселенной!
— Ничего не понимаю… — растерянно пробормотал командор. — Но если Харр исчез — значит, он там, в том самом уголке Тихри или другой планеты, который ты себе представила!
— Да. Но прошло время и… мне даже страшно это произнести… Этого уголка больше нет на свете. Там теперь что-то другое, но отнюдь не бескрайнее болото, освещенное яркой зеленой звездой. Или вообще нет ничего.
Юрг представил себе взрыв сверхновой, после которого действительно ничего не остается в окрестностях гибнущей звезды, и у него от ужаса заледенела спина, словно на нее наложил лапу призрачный ледяной локки.
***
А Харр по-Харрада, самозваный рыцарь, в это самое время восседал на ковровой подушке посреди своей — то есть Махидиной — хижины и решал принципиальный вопрос: выудить ли ему еще одну соленую рыбку из пузатого бочонка, только что доставленного из амантовых погребов, или это будет уже бесповоротный перебор? Соль в Многоступенье была чуть горьковатой, рыбка сдобрена водяным перцем и вкусна ну просто обалденно, и поглощать ее, да еще и с печеными круглыми кореньями, можно было бы до бесконечности, да вот беда — вкусность сия требовала неограниченной запивки, а бурдючок с пенным дурноватым пойлом, отдаленно напоминающим тихрианское пиво, был уже на две трети пуст. Да и на простор тянуло, в холодок под деревце. Состояние такое было весьма близко к полному блаженству, если бы не свербела одна мысль: зря он проболтался при девках об амантовых детишках. Он их, разумеется, по именам не называл, но Мади сообразит, она ведь у нас кладезь премудрости, что никаких других брата с сестрой Харр вчера и повстречать не мог, а если бы и повстречал — не поведали бы они ему столь тайные и крамольные мысли.
Махида, по-бабьи уловив перемену в настроении своего покровителя, кинула ему обрывок зеленого листа — утереться — и недовольно фыркнула:
— Безбедно живут, видать, детишки ентовы, что у них иной заботы не имеется, как о новом боге размечтаться! С любого бога проку — тьфу, что с горбаня молока, а радости — одни орешки на удобрение. С малолетнего сглупа кого себе не выберешь, так на то закон есть: как семьей обзаводишься, бога и поменять можно, только заплати аманту откуп. И вся недолга.
— Так о том они и печалятся, что менять им не на что, — тихонько прошептала Мади, двумя пальчиками обдиравшая шкурку с печеного клубешка, и Харр понял, что она не столько об Иддсовых отпрысках, сколь о собственных невеселых размышлениях, причины которых он, честно говоря, не понимал.
— Ну так пусть себе Успенную гору выберут, она громадная, одна на всех!
— Не на всех, — тихо возразила Мади, — из Медостава Ярого ее уже и не видать… Да и какой толк с горы?
— А земля-матушка? Она ж на всех одна! — решил внести свою лепту Харр.
Подружки всплеснули руками.
— Сказанул! Земля — она мертвых укрывает, ей поклониться — в нее попроситься, — не на шутку перепугалась Махида.
— Ну, тогда не знаю, — раздосадовался Харр, воображение которого было на пределе, а низ живота тревожил тягостной переполненностью. — Кабы не ваша блажь, что бога обязательно лапать надо да вылизывать, лелеючи, так лучше солнца ничто не подошло бы.
— Тоже мне задачка мудреная! — пожала плечами практичная донельзя Махида. — Пусть велят меднику выковать солнышко золоченое, и весь сказ. А ежели кто хочет единого бога иметь, то пусть такую же фиговину себе закажет, вот и будут одинаковые боги во всех станах окрестных!
Харр подивился ее сообразительности, но мысль эта как-то пришлась ему не по душе.
— Не, негоже подделке поклоняться, лжу лелеять. Живому солнышку на то и глядеть-то будет отвратно.
— Это почему так? — взвилась Махида, в кои веки возгордившаяся тем, что оказалась сообразительнее умнички Мади.
— А потому что идолу поддельному поклоняться — это все равно что с чучелом вместо девки любиться, — отрезал Харр, чтобы больше не приставала.
Мади медленно подняла на него прекрасные свои, точно черной гарью обведенные глаза, и он уже знал, что она скажет: дай мои кружала, Махида…
— Что, кружала тебе? — рявкнула униженная хозяйка дома. — Поди в червленую рощу, набери кипу листов, тогда проси! Все перевела на свои кружала, на кой они только ляд…
Мади послушно поднялась:
— Сказала бы раньше, я по дороге забежала бы хоть к ручью.
— У ручья, может, еще кто из подкоряжников хоронится, тебя что, по Гатитовой доле завидки берут?
Харр, почесываясь, поднялся:
— Пожалуй, и я пройдусь, разомну косточки. Да и Мади поберегу.
— Меня б ты поберег! — впрочем, ни тени ревности в ее голосе не промелькнуло — одна бабья стервозность.
— Да угомонись ты, — досадливо отмахнулся он от разошедшейся любушки. Мне в доме сидеть невтерпеж, а в роще я, глядишь, все деревца поочередно ублажу, не хуже аманта вашего лесового.
С тем и вышли — впереди Мади, аккуратно переступающая через непросохшие лужи, сзади, вразвалочку, обоспавшийся и начинающий нагуливать брюшко Харр с плетеной сеткой для листьев. До последних хижин дошли молча, но затем Мади свернула круто не к дому, а направо, к отвесной горе, которая, как исполинская ладонь, огораживала все Зелогривье, омытая у своего подножия ворчливым ручьем, — они продолжали двигаться прямо по хорошо утоптанной тропинке, петляющей меж мохнатых деревьев-тычков, уставивших свои острые верхушки в зеленоватое небо. Как всегда за полдень, было жарко и влажно, так что даже реденький, хорошо продуваемый кафтан из дырчатой ткани пришлось расстегнуть до пупа.
— Скоро ли? — подал голос Харр, удивленный настойчивым молчанием своей спутницы.
— Не очень, господин мой Гарпогар. Вот хлебные делянки минуем…
Хлебные делянки оказались полянами, усеянными короткими трубчатыми пеньками; на Лилевой дороге, говорят, тоже встречались такие деревца, что срубишь — а в середине мякоть желтоватая, она как высохнет, так и пригодна в пищу, хоть вареная, хоть молотая в муку. Но своими глазами он видел это впервые, и ему снова стало хорошо, потому что он шел по тропе, доселе ему неведомой, и встречал если и не чудеса и диковины, то во всяком случае то, чего не ожидал, будь то лесинка в роще или былинка в поле. И спутница шла молча, придерживая на поворотах золотистую юбочку-разлетайку. После делянок лес пошел богатый, широколиственный, наполненный таким ветряным гулом, словно над верхушками проносился нечувствительный внизу ураган. Но, приглядевшись, Харр понял, что это шлепали друг о друга листья, толстые, как пухлые ладошки, и их шум совсем не мешал птицам, сливавшим свой щебет с переливчатыми руладами каких-то мелодичных трещоток, лишь отдаленно напоминающих слабосильных степных цикад его родимой Тихри.
— А орехи тут имеются? — снова спросил Харр, для того чтобы прервать непонятное молчание Мади.
Она вскинула смуглую руку и, не оборачиваясь, указала куда-то вверх. Он даже голову не стал задирать — поверил.
И снова расступилась перед ними поляна, вся устланная широкими, как у водяной лилии, листьями.
— Режь под корешок, господин, — сказала Мади, — и выбирай покрупнее.
Листья росли прямо из земли тугими пучками; Харр ухватывал черенки одной рукой, другой подрезал под корень и кидал в сетку. У Мади ни ножа, ни кинжала, естественно, не имелось, и он кивнул ей — отдохни, мол, в тенечке, я и сам управлюсь. Управился в два счета, подошел, волоча за собой сетку, и опустился рядом, прислонившись спиной к ноздреватой упругой коре громадного краснолиственного орешника — во всяком случае, кто-то вверху, невидимый, звучно щелкал клювом и сыпал вниз скорлупу.
— Хочешь, слазаю за орехами? — предложил он.
Мади молча покачала головой.
— Да что с тобой? Язычок от жары распух или ты только при Махиде болтать горазда?
Она подтянула коленки к груди и охватила их руками. И до чего ж красивые руки, строфион меня залягай!..
— Когда я спрашиваю тебя, господин мой, ты досадуешь.
— Да потому и досадую, что все про одно да про одно. Ну спроси ты меня про золото голубое, про анделисов пестрокрылых, про чернавок обреченных… Я же до вечера тебя тешить буду!
— То не надобно мне, господин.
— Ну да, про бога единого тебе только и занятно. Точно ты уже старуха плешивая да тощегрудая. Не пойму только, чем тебе твой-то не пришелся? Корми себе птах лесных, с птенцами их тешкайся… Что тебе не ладно?
— То не ладно, что чужие это птенцы, а своего, единственного, мне у моего бога не вымолить…
Харр не сумел удержать глумливый смешок:
— Неужто не просветила тебя подружка твоя шалавая, что на сей предмет не бог надобен, а… гм…
Она вдруг упруго поднялась и замерла перед ним, вытянувшись в струнку.
— Господин мой Гарпогар, — зазвенел ее напряженный — вот-вот оборвется голосок. — Я прошу тебя: сделай так, чтобы у меня родился мой маленький!
Он от изумления присвистнул так, что птицы окрест затихли, а сверху перестала сыпаться ореховая скорлупка:
— Тю! Дура-девка — сейчас надумала?
— Нет.
— А когда же?
— Когда ты мне ожерелье свое надел. И не сама надумала — пирль мне прощебетала.
— В голове твоей дурной пирлюхи завелись, вот они и нашебуршали! Лихолетец я тебе, что ли? Придет твоя пора, девка ты пригожая, и будет все чин-чинарем, найдешь себе по сердцу…
— Не найду, поздно будет, — голосок ее потерял прежнюю напряженность, и в нем задрожали дождевые капли. — Шелуда отвозил рокотан в Межозерный стаи, а там мудродейка живет, что гадает по рожкам горбаней черномастных. И предсказала она, что жить еще Иоффу тридцать лет без одного года. А тогда я уже перестарком буду, никто меня не возьмет. И младенчики у таких вековух только мертвыми рождаются…
— Ну-ну, — оборвал он ее, чувствуя, что любвеобильная его душа совсем не к месту начинает покрываться горьковатыми росинками жалости. — Нашла кому верить — ворожейке корыстной! Твой дед от силы год проскрипит, а там и дуба врежет, это как пить дать. Видал я его на холме. Так что будешь ты первой невестой на все Зелогривье — и богата, и краса писаная. Что еще?
— Нет, господин мой. В роду у Иоффа все долголетки, а богатство его Шелуда унаследует. Потому и прошу у тебя…
Его даже пот холодный прошиб — сколько баб за свой век поимел, и ни разу конфуза не случалось. Но чтоб вот так, по заказу…
— Да едрен-строфион! — не выдержал Харр, у которого где-то внутри беззвучно покачивались чашечки весов: на левой, что ближе к сердцу, лежала жалость, на правой — несовместимость самого сладкого, что ни есть на человечьем веку, с расчетливой, хоть и бескорыстной сделкой. — Да ежели тебе так уж невтерпеж, заводи себе дитятю от первого встречного-поперечного; дед у тебя богатый, где внучку кормит, там и на правнучка достанет.
— Вот ты и встретился мне, господин. Только… Разве ты не знал, что Иофф мне не дед? Он мой муж.
Харр так и подскочил, оттолкнувшись поджарой задницей от усыпанной сухими листьями земли. Левая чашка весов круто пошла вниз.
— Да не будь он старый хрыч, что от ветру качается, — я б его собственной рукой пришиб! Девчонку несмышленую под боком держать — ни себе, ни другим!
— Не надо пришибать, господин мой Гарпогар, мой муж меня хорошо кормит, он и маленького моего выпестует. Только б родился!
— А я б на твоем месте не был так уверен! Знаю я пердунов этих замшелых, что до малолеток охочи: у них вместо совести шиш ядреный, крапивой утыканный!
— Напрасно ты так, господин мой, Иоффа лаешь, его не ведая. Он один на все Многоступенье рокотаны ладит, а чтоб они сладкозвучны были, он красотой должен быть окружен, куда глаз ни положит. У нас и утварь вся в доме изукрашенная, и цветы по стенам небывалые…
— И тебя, значит, выбрали, как миску расписную… — снова капнуло на левую чашку весов.
— Да, господин, — сказала она простодушно, — амант наш лесовой по всем станам искал, вот и выбрал меня. А сколько лет мне было — это Иоффу без разницы. Он ведь на меня только глядит, прищурясь.
Вот и Харр поглядел и невольно прищурился: стояла она как раз супротив солнца, и реденькая ее юбчонка, и накидочка наплечная — все это просвечивало насквозь, четко обозначив силуэт ее юного тела, пряменького, как щепочка. После роскошной Махиды такую обнять — что после доброго вина сухим кузнечиком закусить.
Эстетические принципы разборчивого менестреля весомо легли на правую чашу весов, и она угрожающе потянулась книзу.
— Все равно чужую жену совращать негоже, грех это! — не своим голосом возгласил отпетый бабник, сам ужасаясь той неслыханной ереси, которую выговаривал его язык, — надо было заглушить последний писк желторотой жалости.
Она переступила с ноги на ногу, пошевелила пальцами, словно пересчитывая их, и прошептала:
— Я заплачу тебе, господин мой…
Его словно кипящим маслом ошпарило — он вскочил и, схватив ее за узенькие плечики, встряхнул так, словно хотел вытрясти из нее саму память о подобном паскудстве:
— Никогда! Слышишь — никогда и ни единому мужику не смей предлагать такого! Да я сейчас…
И запнулся, а в самом деле — что сейчас?
Он глядел в ее запрокинутое, помертвелое от страха лицо, задыхаясь от бешенства, и в такт его дыханию хрустальный колокольчик на его ожерелье, одурело метавшийся между ее остренькими птичьими ключицами и курчавой звериной шерстью, покрывавшей его грудь, на каждом вдохе подпрыгивал и, звеня, царапал ее подбородок, а на каждом выдохе неизменно ложился в смуглую ямочку у основания шеи…
— Господин мой, — прошептала она, на какой-то миг раньше него понимая, что обратного пути уже нет, — а это не очень больно?..
И кобелиное его естество, всей мощью громыхнув по левой чашке весов, пригвоздило ее к земле.
***
Шаги унеслись и затихли так стремительно, что он даже не уловил, в какую сторону. Потом сообразил: да к ручью, разумеется, юбчонку замывать. Охо-хо, ведь чуял же — ни ей радости, ни себе спасибо. А во рту точно земляничина неспелая — дух остался, а сладости никакой. Он поднялся и принялся соображать, в какой же стороне ручей — за тучными кронами деревьев, чьи листья уже начинали по-осеннему багроветь, Успенной горы видно не было. Он пошел наугад, забирая влево и надеясь напасть на тропу. Было ему как-то тягомотно, и недовольство собой толкало найти кого-то другого, виноватого в непоправимо приключившемся. Виноватый отыскался сам собой — ну конечно же, лесовой амант, запродавший девочку в вековечную кабалу и, естественно, не даром — с каждого рокотана, проданного на сторону, небось половину имел. Харр твердо решил, что рано или поздно повстречает его на узкой дорожке. А уж там — держись, хряк лесовой.
И за мстительными такими помыслами он и не заметил, как попал и вовсе в незнакомое место: на гладкой, словно вытоптанной поляне росло несколько небывало высоких деревьев с громадными — на размах двух рук — резными листьями, над которыми недвижно замирали в дурмане собственного благоухания пирамидальные свечи запоздалых цветов. У подножия самого высокого дерева виднелась какая-то глыба, рыжевато-белесая, точно загаженный птицами камень. Странные звуки неслись вроде бы от этого камня: «Уу-фу-уу-фу-уу-фу…» точно заматерелый боров с Дороги Свиньи чесался о шершавый ствол. Любопытство чуть было не подтолкнуло дотошного странника вперед, но тут ленивый лесной ветерок донес до него острый запах хищного зверя; Харр замер, внимательно оглядывая одно дерево за другим — за которым же прячется плотоядная тварь? Меж тем звуки начали набирать высоту, сливаясь в одно непрерывное: «Ууууууууууу! — …фу».
И тут глыба шевельнулась, разворачиваясь, и двинулась прямо на Харра. Изумление его было столь велико, что ему не пришло даже в голову спрятаться за какое-нибудь соседнее дерево, и он, вытаращив глаза, разглядывал приближающееся к нему лесное чудо.
Это, несомненно, был человек, но что за мурло! Выше Харра чуть ли не на голову (хотя в Зелогривье он уже привык глядеть на всех свысока), этот страшила в ширину был точно таков же, как и в высоту. Ощущение законченного квадрата создавала еще и соломенная щетка, подымавшаяся дыбом с его плеч и ворота и доходившая точно до макушки, так что голова казалась приклеенной к этому ощетиненному заслону. На его фоне трудно было как следует разглядеть бесцветное лицо, поросшее седовато-сивым волосом, и только уже совсем вблизи Харр понял, что волос этот стоит дыбом, как иголки у ежа, традиционно обрамляя немигающие стылые глазки и верхушки ярко-розовых щек, меж которых страшно алели две дыры вывороченных ноздрей.
Коробчатое блекло-желтое одеяние скрывало ноги этого чудовища, и его квадратная туша перла вперед с неуклонностью гигантской черепахи. Харр сделал шаг в сторону, чтобы сойти с небезопасной прямой, по которой продолжал двигаться этот мордоворот, по свиные глазки по-прежнему глядели только перед собой, теперь уже мимо Харра, и ему уже начало казаться, что это взгляд слепца; он уже начал поворачиваться, пропуская мимо себя этого безразличного ко всему лесового хряка, как вдруг тот стремительным движением выпростал из складок одежды бугрящуюся мускулами руку, и свинцовый кулак влепился точно в скулу не успевшего отшатнуться менестреля.
И для того наступила ночь.
Ночь была и тогда, когда он разлепил наконец веки. Что-то мелькало над ним, заслоняя звездное небо, и едва уловимо касалось левой половины лица, сведенной болью, десятком крошечных влажных крыльев, от которых боль вроде бы утихала. Пирли.
— Брысь, — сказал он, едва двигая челюстью. — Раньше предупреждать надо было…
Они все продолжали роиться над ним — да что он им сдался, за мертвяка принимают, трупоеды? Он мотнул головой и поднялся, постанывая. Кругом была непроглядная темень.
— Дорогу показали бы, что ли… — пробурчал он, и несколько самых крупных мотылей тут же послушно засветились каждый на свой лад и послушной цепочкой огоньков поплыли на уровне глаз. Еще счастье, что уцелевших. Харр припомнил апатичную харю лесового хряка, и ему уже не хотелось встречаться с ним на узенькой дорожке. И даже с мечом в руке. Он двинулся вслед за уплывающими огоньками, беззвучно понося все и всех в этом скудоумном мире. И мясистых потаскух. И костлявых юниц. И расплодившихся амантов. И их шуструю ребятню. И вороватых стражей порядка. И вонючих бесштанных подкоряжников. И вообще весь этот тупой, скудоумный народец, и живущий-то непонятно зачем…
Он вдруг впервые с острой, щемящей тоской подумал о Тихри, где у каждого есть цель жизни — следовать за Незакатным солнцем. И только смерть может остановить того, кто родился под его благословенными лучами. А тут… Родился, нагадил тридцать три ведра и помер на том же самом месте. Тьфу! Нет, завтра же надо будет взять аманта за жабры, чтобы караван снаряжал. А начнет увиливать да оттягивать — так недолго ведь плюнуть и податься в соседний стан, а там в другой, третий…
Лежа рядом с Махидой, по счастью не заметившей в темноте распухшей щеки, он тщетно старался заснуть, но в голове роились неотступные мстительные мысли, а над головой — такие же прилипчивые букорахи, упорно овевающие его ноющую скулу. В конце концов он не выдержал и вылез на двор, присев на теплый еще камень очага. Предутренний ветерок приятно холодил лицо, но неотвязные пирли уже были тут как тут. Харр хрюкнул от злости — и тут же свиная харя лесового аманта воссияла в его памяти во всем своем сквернообразии. Расквитаться с ним было ну просто позарез необходимо, чтобы на душе не осталось впечатления позорного бегства, но как?..
И тут шальная мысль посетила менестреля.
— Эй, кто-нибудь из рыженьких! — негромко позвал он, подставляя тут же засветившейся пирлипели свою четырехпалую ладонь.
Светляк тут же опустился на нее, продолжая солнечно мерцать.
— А на нее — еще две таких же!
Лучащийся треугольничек невесомо завис над рукой.
— На них — три рядком!
Исполнили.
— Четыре сверху!
Ох, только бы Махида не проснулась…
— Еще пять золотых! — Вроде и опираются на руку, а веса даже не почуять.
— Эй, рыжая, что посередке, уберись пока, а на ее место стань голубая!
Волшебство, да и только, вот бы бабы так мужиков слушались…
— Вот в таком порядке и стройтесь вверх, рядов двадцать!
Он уже почти без изумления следил, как вырастает над его невидимой в темноте ладонью гигантский призрачный клинок, истекающий избытком позолоты, изукрашенный голубой змейкой вдоль лезвия. Он надстроил темно-лиловый эфес, осыпал его драгоценными каменьями, задохнулся от одуряющего восторга — это был самый прекрасный меч, виденный им в жизни. Не его. Командора Юрга.
— А теперь тихонечко подымайтесь вверх, но чтоб ни одна пирлюха строй не нарушила! — и меч торжественно взмыл в вышину, где еще совсем недавно злобно мерцала яростная лихая звезда.
— И таким вот порядком, медленно-медленно, двигайте в город, пока не зависнете над домом лесового аманта, — он уже не сомневался, что приказание его будет выполнено безукоризненно, и было так — призрачный меч, словно подхваченный ночным ветерком, плавно сместился влево и уплыл за верхушки деревьев, ограждающих Махидин дворик.
Харр подскочил — как же так, самого смачного не увидеть! — и зашлепал громадными босыми ступнями по утоптанной глине, добежал до проулка, выходящего прямо на городскую стену, — отсюда было хорошо видно и все бархатное небо, простершееся над спящим становищем, и грозно лучащийся меч, застывший в ожидании нового приказа.
— Эй, пирлюхи, кто еще есть в городе кроме этих, подымите-ка всю челядь в амантовых дворах!
И он дождался. Не меньше двенадцати вздохов пришлось насчитать, прежде чем раздался первый вопль, не различить даже за беспросветным ужасом, мужской или женский. А затем еще и еще — Зелогривье сходило с ума от непредсказуемой жути, которой разразилось проклятое лихолетье. Харр представил себе, как лесовой хряк, дотоле бесстрашный в своей звериной непобедимости, нагишом прет на крышу или к окну…
— Рассыпьтесь! — крикнул он, взмахивая обеими руками.
И точно фонтан брызг, поднятый этим взмахом, выметнулся вполнеба сноп разноцветных искр.
— А теперь всем затаиться, чтобы ни одна козявка не трепыхалась! — отдал он последнее распоряжение.
В том-то и соль была, чтобы сам амант, выродок лесовой, не успел ничего ни увидеть, ни догадаться. Неизвестность всегда страшнее, а наврут уж ему с три короба…
— Вот так-то, рыло поганое, — пробормотал он в темноту. — Скажи еще спасибо, что я хрен свинячий над твоим домом не вывесил!
Ему и в голову не пришло, что такая форма мести едва ли укладывается в строгие каноны рыцарской чести.
