XII. Сорочья свадьба

Пы вернулся на пятый день — мрачный, встрепанный.

— Папаня притомил, — коротко пояснил он. — Говорит: жиру я нагулял на принцессиных харчах.

Кукушонок, тоже какой-то невеселый, точно облинявший, молча снялся с его плеч и нырнул в ближайший кораблик. Пы тут же нахлобучил офит по самые уши. Юрг и Сэнни тревожно переглянулись и последовали за пернатым другом.

— Удача? — Сэнни не могла поверить в провал своей затеи.

— Полный крах, — прошептал он еле слышно. — Я никогда не задумывался над тем, как мы, крэги, общаемся друг с другом; так вот, мы слышим только те мысли, которые обращены к нам. Со мной же никто не хотел разговаривать. Мои бывшие собратья презирали меня еще сильнее, чем люди. До меня долетали только упреки в том, что я забыл свой долг — и по отношению к людям, и перед всеми крэгами…

— О, древние боги, и ты пять дней терпел эту травлю? — воскликнула принцесса, хотя вопрос был явно риторическим. — Но карты, вы с Пы просмотрели колоду?

— Да. Она оказалась белой. Вероятно, для того, чтобы увидеть изображения, потребуется настоящий крэг, а не такой изгой, как я.

Мона Сэниа осторожно сняла птицу со спинки кровати и прижала к себе, словно отогревая:

— Мы больше никогда не заставим тебя так страдать, слышишь, Кукушонок? Я клянусь тебе в этом честью своих трех имен, каждое из которых не запятнано. Но пойми и ты нас: мы думали, что крэги примут тебя так же, как семейство верховного судьи приняло Пыметсу, с состраданием к его раскаянию; мы надеялись, что твоим зрением он увидит магические карты, которые нам так нужны…

— С состраданием? — пернатое создание завертело головкой, словно пытаясь разглядеть насмешку на лицах Юрга и Сэнни. — Да все семейство, включая приживалов, издевалось над Пы с утра до вечера! Иначе как «Пестрей» — это из-за меня — его и не называли.

— О древние боги, и он терпел целых пять дней!

— Теперь я понимаю почему, — прошелестел Кукушонок, — мы вместе должны были открыть тайну карт — и не сумели…

— Да не вини себя, дружище! — Юрг как мог вложил в свои слова максимум убежденности, но на Кукушонка, по-видимому, это слабо подействовало, потому что он расправил крылья и, взлетев на выступ полки, нахохлился еще больше. Ну не знали мы, что тут требуется настоящий, густопсовый крэг, с которым остальные пошли бы на контакт… Только вот такого на Игуане нет и не будет.

— А если — будет? — еле слышно донеслось сверху.

Кукушонок, спрятавший голову под крыло, отчего он окончательно стал похож на спящую курочку-рябу, казалось, сам испугался собственных слов.

— Ты что, хочешь кого-то сюда пригласить? — осторожно осведомилась принцесса.

— О, конечно нет! Но крэги напомнили мне о моем долге перед людьми — ведь если у новорожденного младенца отсутствуют крэги родителей, то позаботиться о нем должен ближайший крэг.

— Ну ты и заботился — и с Юхани возился, и с Фирюзой.

— Нет. Не то. Когда исчезло яйцо, предназначенное маленькому Ю-ю, кругом было много различных моих собратьев, и думаю, что кто-то из них позаботился бы о маленьком принце, если бы вы не бежали с Джаспера. Но когда родилась Фирюза, я был здесь один, и я почувствовал… крэги объяснили мне, что это значило. Я должен снести яйцо.

Минуты две стояла обморочная тишина.

— Сюрприииз… — высказался наконец Юрг.

— Минуточку… — Мона Сэниа вскинула руки, словно призывая ко вниманию целую толпу. — Но ведь там, во дворце Оцмара, на картине было два крэга Кукушонок и еще один, светленький такой; значит, так тому и быть! Это к удаче!

— Гм, дорогая, но ты ведь знаешь, что крэги делают с новорожденными… не сдавался встревоженный отец.

— А кто говорит о новорожденных? Кукушонок воспитает своего сына на отдаленном островке, выстроим там ему хоромы; при них постоянно будет находиться кто-то из дружины, на предмет правильного воспитания. Рано или поздно Пы сможет вернуться в свое поместье уже не как презираемый блудный сын с пестрым и, главное, с чужого плеча, крэгом — а в качестве законного преемника своего достославного папеньки, и с молодым и прекрасным поводырем. Все в лучших традициях!

— Боюсь, Сэннюшка, у тебя острый приступ оптимизма. Ведь на это уйдут по меньшей мере годы… Кстати, когда это ты должен, с позволения сказать, разрешиться?

— Сегодня ночью.

— И ты молчал, курицын сын! Если б не этот разговор — что бы ты делал с яйцом?

— Я уже думал. Я снес бы его в море…

— Сынишку утопить? Ну, Кукушонок, я знал, что у вашего брата всего одна капля крови, по вот сколько мозгов…

— Не смей на него кричать! — взъярилась Сэнни. — Ты что, не понимаешь, что он собирался сделать это из любви к нам?

Юрг, ошеломленный ее тоном, потряс головой, словно пытался вытрясти из ушей визгливые потки, а потом внезапно схватил жену в охапку и закружился по тесному кораблику:

— Бесценная моя супруга, поздравляю тебя: у нас первая настоящая семейная перепалка. Счастлив, что по достойному поводу.

— Ну что ты радуешься? — Сэнни, как это водится у прекрасной половины рода людского, всегалактического, отбивалась демонстративно и безуспешно.

— Что? Да то, что у нас всю жизнь будут поводы праздновать что-то в первый раз Первое знакомство. Первая ночь. Первый сын. Потом второй сын. Потом третий…

— Вторая дочка.

— Нет, сын!

— Нет, дочка!

— Ах, так? Сейчас мы проверим это экспериментально…

— Веди себя прилично! Мы не одни.

— Ох, Кукушонок, прости. Мы совсем про тебя забыли. О чем… А, яйцо. Ты его что, высиживать будешь? И долго?

— Яйцо должно омываться лунным светом. Через девять дней из него появится птенец.

— И только годам к пятнадцати превратится во взрослого петуха.

— Если будет расти вместе с ребенком. Но рядом со взрослыми людьми это произойдет в считанные недели — уж я-то это знаю, пестрые крэги, появляющиеся взамен…

— Не вспоминай об этом, дружище. К тебе относились по-свински, но это закончилось раз и навсегда — во всяком случае, пока мы существуем на этом белом свете. А уж твоего скворчонка мы выпестуем будь здоров…

— Не опережай событий, муж мой, любовь моя. Прежде всего следует позаботиться о яйце.

Она выскочила из кораблика и чуть не наткнулась на Пы, который, сидя прямо на земле, угрюмо подрезал кинжалом стебельки беззащитных колокольчиков. Тихрианский рыцарь, расставив ноги, что делало его похожим на гигантский циркуль, высился перед ним в назидательной позе.

— На твоем месте я бы ему так врезал, так врезал, даром что родимый батюшка — не измывайся над сыном! И братьям…

— Ты это что мне дружинника портишь? — несколько запоздало вмешался командор. — Ты что, и собственного отца прибить способен? Тоже мне творческая личность!

— Да я бы своего отца — если б мне головой поручились, что это точно он, так как я его и в глаза не видел, — вон с той стеночки да прямехонько в море, головкой вниз. Он же меня, стервец, еще младенцем сиробабым продал, хорошо я от них вовремя ноги унес да к кузнецам в подручные пристроился. Так вот, любезный мой кормилец-князюшка!

— Хм, — смущенно прокашлялся Юрг — ну не ладилось у него с воспитательной работой в коллективе, хоть застрелись! — У тебя, конечно, случай особый, но в целом родителей следует почитать.

— Сам-то, поди, не больно почитал-то?

— Я, знаешь, тоже вроде безродный, так что ты меня напрасно князем величаешь.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовалась Сэнни, — послушаем про твоих предков, а то мне как-то и в голову не приходило раньше поинтересоваться твоим генеалогическим древом!

Пы смущенно переминался с ноги на ногу — вести разговор о предках супруга высокородной принцессы следовало, по его представлениям, не иначе как в королевском Диване, а не так-вот, походя, на травке с колокольчиками. Но принцесса явно придерживалась другого мнения, стараясь отвлечь дружинника от пережитых обид:

— Я слушаю тебя, благородный эрл!

— Ну сейчас ты перестанешь величать меня благородным. Хотя история эта, надо сказать, печальнее некуда. Стоял себе большой беззаботный город, а жителей в нем, если еще и гостей прибавить, было, наверное, поболее, чем на всем зеленом Джаспере. И вот в один самый обычный, никем не угаданный день земля под ним… А что, разве на Равнине Паладинов никогда не было землетрясения?

— Только на самом дальнем севере, — быстро ответила принцесса, — это когда джаяхуудла созывает ледяных троллей, стуча копытом по вечному льду. Но продолжай, муж мой.

— Ну, да. Джаяхуудла. Копытом. Что-то я плохо представляю себе копыто, от одного удара которого рухнул бы такой город… А потом еще несколько морских волн. Короче, хоть со всего мира и слетелись все до единого спасатели и поисковики, а откопать живых удалось ох как немного. Говорят, меня нашла собака. Лохматая шалая дворняга, которая работала лучше любого добермана. Когда она состарилась и ее из отряда спасателей списали, я ее к себе взял, в интернат.

— Куда, куда?

— А это такой большой дворец с фонтанами и бассейнами, куда собрали всех детишек, у которых не нашлось родни, а сами они по малолетству и имени своего не помнили,

— Откуда ж тогда стало известно, что ты — из рода Брагинов?

— Да не было у меня никакого рода! Брага — так собаку звали.

Харр, обманутый беззаботным тоном командора, весело заржал:

— Знал бы король Алэл, что ты псовой кличкой наречен, ни в жисть бы за свой стол не допустил!

И тут в моне Сэниа впервые взыграла королевская кровь:

— Как смеешь, смерд?! Пусть мой муж, благородный эрл и бесстрашный воин, и не запомнил своих родителей — да будет благословен их прах в далекой Земле, — но они могли принадлежать только к знатнейшему роду, иначе меня… то есть я… О древние боги, да я же с первого мига нашей встречи чувствовала, что это так!

Юрг ошеломленно замер. До этого момента ему и в голову не приходило задуматься над тем, что чувствовала его будущая супруга в тот первый миг, когда он так бесцеремонно нарушил одним махом не менее половины пунктов дворцового этикета. Что она думала — он знал: ей померещилось, что вернулся ее первый муж. На Джаспере привыкли к чудесам. Но вот теперь оказалось, что кроме этого она почувствовала и какие-то флюиды древних голубых кровей… Он искоса глянул на жену. Она уже овладела собой и не менее его была поражена собственной эскападой. А может, ей просто набила оскомину дурашливая развязность этого голенастого песельника? Кстати, загостился он тут, чувствует себя как дома (хотя он, наверное, повсюду ведет себя бесцеремонно) — надо будет как-нибудь вечерком послушать его куплеты и баллады, серенады и застольные песни, наградить позолоченным мечом пофасонистее… нет, двумя мечами… да хотя бы и тремя… и дюжиной кинжалов… да что там мелочиться — увешать его оружием с макушки до сапожных пряжек, пусть себе на это богатство купит рыдван на восьми колесах, обзаведется собственным гаремом… Только не сегодня. Сегодня вечером пусть еще поразвлекается тут, хотя бы и попоет, и можно будет на пару часиков мотнуться на Барсучий, связаться хотя бы по телекому со Стаменом…

— Где ты, муж мой, любовь моя?

Он встрепенулся — мона Сэниа глядела на него встревоженно и печально:

— С кем ты, муж мой?

— Со Стаменом, — честно признался он. — Врачи талдычат: ураганное заживление, чудеса экстрасенсорной терапии!.. А я же вижу — внутри у него словно стержень надломился, и вот он-то не заживает, не срастается.

Мона Сэниа вздохнула так незаметно, что никто, кроме Юрга, этого уловить не мог:

— Ну разумеется. А то потом у нас еще будет яйцо, которое нужно будет охранять, а затем и беспомощный птенец… Лети сейчас. Забери оставшиеся офиты. А если будешь в этой… как ты называл… клинике — пусть тебе сведут заклятие живого серебра с мизинца.

Юрг невольно опустил глаза на собственные руки — он как-то и позабыл, что левый мизинец, которым он пожертвовал, чтобы найти живую воду, а потом прирастил прямо так, как отрезал, в синтериклоне скафандровой перчатки, сохранил на месте приживления неширокое серебристое кольцо, которое было неотделимо от его плоти, словно стало ее частицей.

— Ну нет! — он зябко передернул плечами. — Еще резать начнут… Бр-р-р! Я врачей боюсь. А тебе что, это мешает?

— Мне — нет.

— А я и позабыл про это. Как-нибудь к сибилле подольщусь, он мне за пару фианитов одними заклятиями это колечко снимет.

— Как же! — не мог не вмешаться по-Харрада, и так промолчавший на удивление долго. — Он тебе еще в нос подвесит! А если не в духе будет, то и на…

— Харр! Я улетаю… ненадолго. Останешься при принцессе, развлечешь ее как умеешь. — Юрг повернулся на каблуке, выискивая глазами ничем не занятого дружинника. — Ких, давай-ка по проторенной дорожке — на наш Барсучий, Там уже новые посылки с офитами приготовлены, неловко пренебрегать, хотя и того, что уже на Джаспере, всем за глаза хватит. Ну, Сэнни, не грусти Я скоро.

Он исчез так поспешно, что у моны Сэниа сердце захолонуло. А что если кроме Стамена его притягивает и еще кто-то? Если судить по Таире, то земные женщины все как одна прекрасны, не чета джасперянкам.

Она встряхнула головой, так что вороные кудри, рассыпанные по плечам, метнулись, словно грива у норовистого коня. Довольно! И где это твоя природная гордость, принцесса Джаспера? Как ты могла допустить мысль, что тебе можно изменить?

Она стремительно повернулась, отыскивая глазами того, на ком можно было бы выместить свой ослепительный, как вспышка десинтора, приступ ярости. Сейчас она…

Ну а что, собственно говоря, сейчас? Разогнать сервов. Накричать на Харраду. Перепеленать Ю-ю. Когда он исчез, в жизни не было места ничему другому, кроме того, чтобы вернуть его, такого крошечного и беспомощного. Но вот он вернулся, и даже этого ей не хватает не только для полного счастья куда там! — а для той жизни, которую она воспринимала как естественную. Что же делать, что делать?

— Эрромиорг, копей! — крикнула она, отсылая свой голос в далекий замок и нисколько не сомневаясь, что через несколько секунд на проплешине за воротами Бирюзового Дола ее уже будут ждать оседланные скакуны. Но это не будет ни боевой вороной Асмура, ни спутница ее своенравной юности, пленительная сиреневогривая кобылка. Просто добрые кони.

— Харр, за мной.

— Слушаю и повинуюсь, ха! Только меч…

Она слышала, как он гулко топает у нее за спиной, со свистом вытаскивая свой недавно обретенный меч из ножен и толчком загоняя его обратно. Не наигрался еще.

— Вот ежели нам по дороге попадется дэв или, на худой конец, лешак заплутавший…

— Помолчи, сделай милость!

Просека была наполнена густым предвечерним звоном невидимых насекомых, стрекотом не то пичуг, не то крошечных зверьков наподобие свяничей, но главное — в нее сливался с окрестных холмов терпкий хвойный настой, отцеженный с кедровых крон полуденными солнечными лучами и смешавшийся с колдовским ароматом только что отцветшего папоротника. В этом золотисто-чащобном мареве, казалось, медлительно и торжественно вызревали призраки чудес, сотворенных для кого-то другого — не для нее. И даже для гнезда, которое нужно было сотворить где-то здесь, вдалеке от Бирюзового Дола, эта узкая прорезь в почти непроходимой заросли напитанного морскими ветрами хвойника была слишком неуютной, прямолинейной. Для гнезда требовалась заповедная ложбинка, а отыскать ее можно было только с воздуха. Мона Сэниа досадливо оглянулась на своего спутника — тихрианский бродяга, которого не смущали никакие тяготы наземных дорог, смертельно боялся высоты. Если поднять в воздух крылатого скакуна, то и харрадов конь устремится вверх, и уж тут-то трусоватый, как и все задиры, менестрель поднимет такой переполох, что сгонит с гнездовий оба птичьих базара, прилепившихся к восточному окончанию Игуаны.

Принцесса досадливо поморщилась. Надо было взять в сопровождающие кого-то из своих. Она не сделала этого, стараясь каждый раз оставлять наиболее надежную охрану возле малышей. Свои… Может быть, их восторженная влюбленность — это именно то, чего ей так не хватало в последнее время? Каждый из них и сейчас, не раздумывая, отдал бы за нее свою жизнь; разница была только в том, что раньше это было бы готовностью пожертвовать собой ради прекрасной и желанной женщины, а теперь — ради бесконечно чтимой повелительницы. Но для нее, с детства привыкшей…

И тут черная четырехпалая рука бесцеремонно легла на ее поводья, а другая воровато скользнула, обнимая за талию. Конь чутко дернул головой и остановился как вкопанный.

— Ну так что, перепелочка ты моя непуганая, — проворковал над ее ухом завораживающий, с томной ленцой, басок менестреля, — может, нам и впрямь поразвлечься, раз твой князь не против?

Стремительно бледнея от бешенства и отвращения, она вздернула коня на дыбы, так что его страшные, в шипах, копыта мелькнули перед самым носом незадачливого кавалера.

— Да ты что, дуреха? — в его крике послышалось искреннее недоумение. — Я же не с охалки, а жалеючи…

А вот это был уже полный беспредел. Руки, привыкшие к боевому мечу, не соразмерили силы удара. Харр, как и все кочевники не признававший стремян, вылетел из седла, и в этот миг оскорбленное и мстительное воображение принцессы выметнуло на пути его падения невидимую пелену, которую все джасперяне именовали стародавним, ничего не значащим словом «НИЧТО» и, пройдя, сквозь эту неощутимую границу джасперианского мира — и того химерического, который был подсказал принцессе ее дурманящей разум яростью, он с размаху плюхнулся в самое гнилостное, самое стылое, самое бескрайнее во всей Вселенной болото. В последний миг искра сострадания кольнула ее сердце, и она осветила зеленую ночь, простершуюся над неоглядной топью, жутковатой вспышкой одинокой звезды.

"Вот и пусть постранствует, — сказала она себе, одновременно пытаясь унять бившую ее дрожь и силясь улыбнуться — то и другое не очень-то у нее получалось. — Помыкается по такому-то свету. Охладится. И больше о нем не думать! "

Она пригнулась к шее коня, поднимая его в полет. Ветер и хлестнувшие слева игольчатые лапы исполинских деревьев вернули его к действительности. Не на прогулку же она выехала — надо искать место для Кукушонкова отпрыска. Она вдруг поймала себя на том, что думает о будущем птенце совсем как о человеческом детеныше. А почему бы и нет? Кукушонок — не поводырь в отставке. Он — член семьи.

Белая тень скользнула над ней — Гуен, пропадавшая неизвестно где все последние дни. Еще одно существо, состоящее со всеми ними в непонятных родственных отношениях. Исполинская птица легла на левое крыло, вместе с конем описывая широкий круг над лесистым островом, протянувшимся с запада на восток, точно гигантский ящер, подставляющий южному солнцу свой правый бок. Сходство подчеркивали четыре крошечных островка, попарно прилепившиеся к каждому боку — во время отлива они смыкались с сушей, так что на них можно было перебраться, не замочив ног. До сих пор ни у кого из островитян не появлялось желания совершить экскурсию на эти неуютные скалистые выступы, так же как и Бирюзовый Дол, несомненно, вулканического происхождения, тем более что два из них были непроходимо загажены сонмищем морских птиц; ввиду их сходства с игуаньими лапами их так и называли — Правая Передняя, Левая Задняя… Сокращенно ПэПэ, ЭльПэ, ПэЗе и ЭльЗе, а между собой, когда это не могло коснуться принцессиных смуглых ушек, дружинники величали их по-своему: Попа, Лопа, Пиза и Лиза. Копь и сова набирали высоту, так что все четыре «лапы» были видны сверху одновременно.

— Послушай, Гуен, — крикнула мона Сэниа, заглушая свист воздуха, рассекаемого кожистыми крыльями ее коня, — а если бы ты хотела свить гнездо — где бы ты это сделала?

Желтые солнечные глаза уставились на принцессу холодно и бессмысленно. Ах да, она ведь понимает только зычные команды, к которым приучила ее Таира… Но в следующий миг тугие белые перья сложились так, что птица стала похожа на наконечник громадного копья, направленного безошибочно на левый передний мыс. Конь едва поспевал за нею. Шелест игольчатых лап под его брюхом, потом отвесный обрыв с четкими уступами ступеней и обломки легкого мостка, переброшенного на островок, отделявшийся от массива суши во время прилива. Вогнутая верхушка конусообразного мыса была пестрой, словно ее забрызгали краской с кисточек Ардиени. По краям что-то настораживающе поблескивало.

Это место было миниатюрной копией Бирюзового Дола — радужная плошка не более тридцати шагов в поперечнике. И с какой-то сероватой дырой посередине.

Копь сложил крылья и следом за Гуен бережно опустил свою всадницу на многоцветный ковер. Не сходя с седла, она огляделась.

Пегая пелена, устилавшая впадину, оказалась безобидным мхом, а глинистая масса в середине — разрушенным свяничником; у солнечной стены был сооружен каменный навес из плитняка, в глубине которого виднелся нетронутый временем алтарь из белого камня, не загаженного ни плесенью, ни лишайником. Золотая фигурка свянича тускло мерцала в тени каменного козырька. Это место было священно, но не вызывало ни трепета, ни благоговения — здесь было просто тепло и покойно. Пушистый, завораживающий своей шелковистостью мох так и манил ступить на него босыми ногами, и, опустившись на него, можно было бы часами предаваться неспешным и несуетным мыслям. Но вот заниматься любовью здесь было бы просто неловко — уж слишком царственно и равнодушно взирало на гостей золотое жуковатое существо, забытое здесь много десятилетий назад.

— Спасибо, Гуен, — сказала мона Сэниа и, перегнувшись с седла, впервые рискнула погладить тугие белые перья.

Поздно вечером, когда, уложив малышей, мона Сэниа ожидала мужа, в притемненных спальных покоях зазвучал голос. Он то утихал до едва различимого шелеста, то резал ухо пронзительными металлическими нотами — так всегда бывает, когда звуки пересылает кто-то другой. Это было естественно Ких никогда не слыл виртуозом в области передачи голоса.

Поразило мону Сэниа другое — какая-то несвойственная Юргу потерянность.

— Мне придется немного задержаться… Ты понимаешь, это очень нужно…

— Что со Стаменом? — перебила она его.

— Со Стаменом? Со Стаменом все в порядке… То есть так же. Просто мне нужно слетать на космодром. Киху передали картинку по видеосвязи, он меня перебросит.

— Что…

— Сэнни, я не знаю, что будет. Вернусь — расскажу.

— Я сейчас возьму Юхани и буду рядом с тобой.

— Ох, только не это!

Она отшатнулась, точно ее ударили. С трудом разжала губы:

— Юрг, это… женщина?

— Да, да. О черт, все слова из головы вылетели… Юшку береги. Я скоро.

И — все. Тишина.

Она подняла с пола походный плащ, зябко закуталась. Впервые ее муж был в беде — и оттолкнул ее, когда она захотела встать рядом. Маленький кораблик, служивший им спальней, позволял сделать всего шесть шагов вперед — и столько же назад. Так она и металась, взад — вперед, налево — направо, точно жучок-водомерка на тихой заводи, пока в соседнем шатровом покое не раздался едва уловимый серебристый звон.

Сэниа замерла и вскинула голову — ее насторожила неопознаваемость этого мелодичного, совсем не опасного звука. Не оружие. И не посуда. Музыка?

Она выхватила из-под подушки маленький десинтор (на одной планете с крэгами жить — с оружием не расставаться!) и, загасив светильник, осторожно выглянула в соседнюю комнату — там, в плоской серебряной чаше, забытой на столе, наливалось живым свечением небольшое перламутровое яйцо, и жуки-фонарщики, не решаясь приблизиться, пугливо кружили над ним.

Юрг вернулся только к полудню — измотанный, растерянный и виноватый. Сразу прошел в детскую, даже не заметив Кукушонка, настороженно оберегающего свое яйцо, уселся прямо на пол возле колыбели, свесив руки между колен. Поматывая головой, словно пытаясь отогнать от себя кошмар прошедшей ночи, проговорил:

— Вернулась жена Стамена. — Мона Сэниа поняла, что он не в силах произнести: «мать Таиры». — Из марсианской кругосветки. Я не мог понимаешь, не мог, не имел морального права взвалить на Стамена ЭТО…

Она поняла, что значит «это» — Юрг не позволил Стамену пройти еще через одну муку — рассказ о гибели дочери. Принцесса не могла понять другого: что такое «моральное право», но почувствовала, что сейчас не время для расспросов. Командору и так досталось. Она опустилась рядом с ним на ковер, прижавшись щекой и теплым обручем офита к его руке.

— Сэнни, — прошептал он едва слышно, — что нам делать, чтобы уберечь нашего Юхани?..

Принцесса сама задавала себе этот вопрос тысячу тысяч раз, но сейчас, когда он с таким отчаянием прозвучал из уст мужа, чаша ее материнских страхов вдруг переполнилась.

— Мы найдем Светлячка, — твердо проговорила она, подняв на Юрга потемневшие до черноты глаза, — и после этого Юхани всегда и везде будет с нами — в путешествиях, сражениях, любой беде и опасности. Принц трех планет не должен расти под моей юбкой!

И Юрг даже не удивился. Только пробормотал:

— Так ведь сколько еще придется искать…

— Кукушонок снес яйцо. Птенец подрастет быстро, Пы уже сейчас ни о чем другом не говорит, кроме того, как будет с ним нянчиться. Сейчас они с Флейжем пух собирают для гнезда.

— Где место нашли?

— Гуен подсказала — на Левопередней.

— Надо будет посмотреть. Пригони нам с Харром по кобылке…

— Я отослала Харра назад, — быстро проговорила она, опуская глаза. Что-то утомили меня его шуточки. Остроумие, уместное в конюшне, но не возле колыбели нашего сына.

Ого! Это была речь королевской дочери.

— Как это — назад? — не понял Юрг. — На Тихри?

— Надеюсь. — Мона Сэниа вспомнила абстрактное болото и невольно поежилась. — У него будет возможность попутешествовать по незнакомым землям. Ты недоволен?

— Нехорошо. — Юрг потер подбородок. — Я же обещал ему свой меч!

— У него один из лучших мечей из моей оружейной!

— Я обещал — свой.

— Пусть будет так — я ему переброшу и твой тоже. И еще дюжину. Для Тихри это — несметное богатство. А сейчас займемся гнездом.

— Знаешь, а ведь мы так и не слушали его песен…

Яйцо росло не по дням, а по часам, и в перламутровых переливах его нежной, чуть тепловатой скорлупы все явственнее проступали голубые оттенки то ли отсветы летнего моря, притихшего у подножия скалистого островка, то ли память о пронзительной, унаследованной от отца синеве глаз маленькой Фирюзы. Пыметсу, бессменно обосновавшийся под каменным козырьком, то и дело подсовывал под него невесомую пену гагачьего пуха, доставляемую с птичьего базара неугомонным Флейжем. Так же неотлучно находились возле яйца еще два стража: Гуен и Кукушонок. Все трое ревниво поглядывали друг на друга, словно каждый из них чувствовал себя единоличным родителем будущего птенца. В неистовой преданности Пы принцесса не видела ничего удивительного: младший дружинник, туповатый и неповоротливый всюду, кроме поля боя, вызывал легкие, хотя и не всегда безобидные насмешки собратьев по оружию, и вот теперь ему именно ему! — было поручено дело первостепенной важности: выведать название той звезды, возле которой находилась родина Шоео.

Но Юргу, ежедневно навещавшему гнездовье и внимательно приглядывающемуся к сыну верховного судьи, чудилось иное — безотчетная радость при одной мысли о том, что с ним снова будет его собственный крэг…

Малыш вылупился на девятый день, едва первая луна выбелила пестрые мхи гнездовья. Мона Сэниа и Юрг, появившиеся здесь сразу же, как до них долетел восторженный зов Пыметсу, с естественным восторгом разглядывали крошечное пернатое чудо. Новорожденный птенец, не крупнее голубя, тем не менее был точной копией взрослого крэга, ничем не напоминая мокрых беспомощных малышей, появляющихся в гнездах обыкновенных птиц. Белый на первый взгляд, он сохранил на своем оперенье тот голубоватый перламутровый отлив, который был присущ скорлупе яйца; клюв, коготки и изящный хохолок были темно-голубыми.

— Фируз! — негромко позвал Кукушонок.

И новорожденный крэг, в первый раз расправляя подсвеченные луной лазоревые крылья, легко порхнул навстречу родителю.

— Прелестно, — прокомментировал Юрг. — Урыдаться можно.

Мона Сэниа встревоженно вскинула ресницы — так ведь верного Кукушонка и обидеть недолго.

— Не будем им мешать, — проговорила она, отступая назад и увлекая за собой мужа. — Подрастай побыстрее, Фируз, ты — наша единственная надежда!

А очутившись у себя в спальном покое, она недоуменно взглянула на Юрга:

— Что с тобой, муж мой, любовь моя? Разве можно оскорблять того, кто нам верен?

— Да у меня и в мыслях не было! Хотя — крэг все-таки…

— Его воспитают Гуен и Кукушонок, а верность завету — в природе крэгов. Не их беда, что венценосный синклит заставляет их творить зло…

— Сэнни, да что с тобой? Еще немного, и ты начнешь этим тварям клювики вытирать!

— Я только справедлива, чему учили меня с малолетства (ого, снова речь королевской дочери!). Всем нашим джасперианским крэгам я свернула бы шеи, последовательно, поодиночке и с наслаждением. Но Кукушонок и его сын исключение. Значит, могут быть исключением и другие. Кстати, что ты сделал с золотым яйцом, которое предназначалось нашему Ю-ю?

Юрг задумчиво почесал в затылке:

— Если память мне не изменяет — выбросил на помойку. До того ли было!

Их глаза встретились, и оба поняли, что думают об одном: если бы не обстоятельства, может быть, у них бы сейчас было на одного члена семьи больше.

— Сделанного не воротишь, — вздохнул Юрг. — Будем теперь надеяться на то, что наша кроха окажется акселератом и будет расти так быстро, как предсказывал его папаша.

Он хотел еще добавить: а много ли мы знаем об истинной природе крэгов и что в нее заложено? Но промолчал, потому что ответить на этот вопрос Сэнни не смогла бы. Вот разве что Алэл…

А Фируз, кажется, действительно был акселератом. Через неделю он был уже величиной с фазана, через две — с глухаря, через месяц он уже укутывал плечи Пыметсу легким перовым покрывалом, и принцессе пришлось пожертвовать своим единственным зеркалом, привезенным с Барсучьего острова, чтобы ее младший дружинник, точно красна девица, мог постоянно любоваться шелковистыми павлиньими переливами, которые ласково попыхивали на молочно-бирюзовой поверхности его живого убора. Юрг ворчал что-то про «нарциссов комплекс», но все меры перевоспитания самовлюбленного молодца решил отложить до того времени, когда он выполнит свою задачу. Темные, как египетская ляпис-лазурь, коготки еще не дотягивались до запястий, и, чтобы удержаться на плечах молодого хозяина, Фируз вцеплялся в тонкий обруч офита, так что крылья, обвиваясь вокруг головы, превращались в затейливую чалму, увенчанную горделивым хохолком. Залюбуешься. И чтобы это любование не перешло все мыслимые границы, Юрг придумал для Пыметсу нелишнюю тренировку: по его просьбе Сорк нарисовал по памяти все магические карты, бывшие в игре с эрлом Асмуром; перед дружинником складывали колоду, из которой попеременно изымали какую-нибудь пару карт, и он должен был за одну-две секунды установить, каких картонных картинок не хватает.

Худо-бедно, а к концу месяца он с этой задачей уже справлялся.

И все-таки когда мона Сэниа, поутру появившись в пестроковровой плошке на верхушке Левопередней, сказала: «Пора!» — Пы побледнел и хватанул воздух ртом. И что он волновался — ведь в прошлый раз отправился в отцовский замок с легким сердцем, хотя и с той же задачей? У принцессы удивленно дрогнули брови, но нечаянная мысль — а не девицу ли какую вспомнил дружинник, что так взволновался — остановила чуть не сорвавшийся с губ вопрос. Впрочем, ответить на него Пыметсу все равно не смог бы: его томило неясное предчувствие, угнездившееся непонятно где — так перед медленно вызревающей грозой каждая жилка в теле наливается тягомотной стынью… А ведь мечтал, что полетит в отцовские хоромы, как молвь-стрела легкокрылая, несущая солнечную весть.

Но счастье вернулось к нему полной мерой, как только он почувствовал под сапогом гулкий камень отцовского двора. Он размашисто шагал по серым плитам, неся на сгибе локтя, точно кречета, диковинную голубовато-перламутровую птицу, какой не видывал еще никто на Джаспере, и все многочисленное семейство верховного судьи, высыпавшее из хоромины, позамирало, разинув рты. Пы с изумлением отметил, что все они как один были в новеньких обручах с черными глазками, но тут же следом выметнулись сервы, да не какие-нибудь кухонные, а парадные, изукрашенные резьбой и воронеными накладками с цветным стеклом вместо самоцветов — раньше таких брали на приемы да балы, чтобы несли за хозяином плащ, а если вдруг подвернется благодатная оказия, то и все остальное, вплоть до исподнего.

Но сейчас парадные сервы несли шесты с перекладинками, тоже причудливо изукрашенные, и на верхушке такого сооружения лениво ниспадал всем своим оперением сонный крэг. Теперь вот так, значит. Пы знал отца — если что заводилось при королевском дворе, то он, как верховный судья, первым перенимал новшество, чтобы в случае чего иметь право попенять тому, кто к монаршим нововведениям недостаточно внимателен.

Братья и сестры, все, как и он сам, черноволосые и низколобые, остолбенело следили за его триумфальным шествием; когда же он приблизился к кованой двери, даже днем угрюмо затворенной от солнечных лучей (скуп был батюшка-судья, ковры берег старинные, чтобы на солнце не повыгорали), обе створки вдруг широко распахнулись, и на двор, распрямляя квадратные плечи, вывалился глава семейства собственной персоной. Видно, углядел сына в узкое, как бойница, оконце и не выдержал, не стал дожидаться, как в прошлый раз, в гостевой зале, точно встречал чужого. Пыметсу открыл было рот, чтобы проговорить все то, что было хорошо заучено и десятки раз отрепетировано (чтобы не брякнуть лишнего), но, поперхнувшись, замер: на глазах никогда не знавшего жалости рубаки подрагивали две крошечные мутные слезинки.

Потому-то он и не заметил, что следом за отцом появился серв с кроваво-красным недремлющим крэгом, и остальные птицы вдруг разом встрепенулись, словно по команде, и уставились на юного сородича ледяными оценивающими глазками.

Ну а дальше, как и следовало ожидать, был учинен пир до самой последней лупы, с обязательным непомерным обжорством, от которого воздерживался только сам судья — надо же форму держать! Пыметсу говорил немного, расчетливо отмеряя слова. Да, высокородная принцесса вспомнила заслуги бессменного судьи и справедливо рассчитала, что негоже оставлять его без законного наследника должности. Старший сын — он и есть старший сын. Утеха и гордость отеческая. Мощь и отвага ее дружины. Пока верховный еще в силе, пусть не опасается, места его никто лишать не намерен, а сын, если он не возражает, пусть пока остается в дружине. Сегодня же она прислала доблестного Пыметсу только для того, чтобы отец увидел, сын его снова обрел собственного поводыря, как и положено по древнему Уговору, и в любой момент, по воле батюшки, может занять его место при королевском дворе. Теперь ему стыдиться своего крэга не придется, не захудалый пестряк какой-нибудь, диво несравненное, каковому и принцы позавидуют. А откуда?

Тут все было строго обдумано, чтобы не соврать лишнего. Девку Скюзову отбили у болотных поганцев. Со страху раньше времени родила и теперь помирает, а единственный оставшийся при дружине крэг, пестряк Гэля покойного, тут оказался на высоте — снес яйцо красоты невиданной, пожалел малютку-сиротку. Но принцесса мудро постановила, что раз уж дитя родилось зрячим, то нечего к ней крэга подпускать — ему, Пыметсу, он нужнее, чтобы без сраму и стыдобы свой пост при короле занимать, как по Уговору положено.

За благостное решение ненаследной королевны поднимался кубок за кубком; перепившись, помянули всю дружину поименно, не забыв и павших, сдержанно осушили еще по одной — за супруга своенравной моны. Дошли до новорожденной, появлению которой и был обязан Пыметсу своим обретением — ну тут винные реки опять зажурчали над непросыхающими скатертями. Мать ее болезную помянули подняли за здравие. Пыметсу, повысив голос, сокрушенно возразил: никакой надежды не осталось, последнюю просьбу твердит страдалица: отыскать ее крэга, утерянного в жавровых болотах, и по чести и Уговору доставить его на любую далекую землю, по его выбору.

Братья в один голос вызвались в дружинный полет.

— Мой крэг — моя и честь, — гордо заявил Пыметсу. — Так что, глаза ополоснув, не худо бы в колоду заветную глянуть — что там для разгула молодецкого предуготовлено…

— За разгул молодецкий! — дружно грянули братья.

Никому и в голову прийти не могло, что все это представление было затеяно с единственной целью просмотреть обновленную колоду магических карт.

И не братьев да сестер, не отца, еще отнюдь не престарелого, с таким блеском водил за нос Пыметсу — нужно было обмануть крэгов, которые, несомненно, уже знали о похищении из болотного замка беременной Касаулты ведь действительно, мотается же ее неприкаянный крэг где-то над болотами, вопит небось о помощи. Но о том, что делается в заповедных стенах Бирюзового Дола, не должен был знать никто, кроме допущенных на Лютые острова. Крэгам, разумеется, известно, что по их присуждению принцесса с семейством и дружиною обосновалась где-то в морском лабиринте, но — и только. К счастью, пиршество набирало размах с такой стремительностью, что никто из судейского дома просто не успел проявить опасное любопытство. Сам же виновник торжества незаметно выплескивал кубок за кубком через плечо, стараясь, однако, не попасть Фирузу на хвост. Все равно одежа на спине прилипла и парила, пробирая винным паром от хребтины до пупа насквозь. Пы незаметно почесывался.

А когда последняя луна стала клониться к замковой стене, он шумно рыгнул, утерся и достаточно неверным шагом направился в малый хоронушный покой, где под чеканным изображением венценосного крэга хранилась шкатулка с магической колодой.

Многодневные тренировки не пропали даром — через минуту он уже стоял на вечноживых колокольчиках Бирюзового Дола.

Принцесса, так и не сомкнувшая глаз за эту ночь, босиком вылетела на порог:

— Ну?..

— Могильный Гриф и Сорочья Свадьба, моя госпожа! — торжествующе возгласил Пыметсу из рода могучих Тсу.