7
Сразу после того, как куаферы, одновременно втайне готовя бунт, согласились делать нормальный, а не халтурный пробор, вроде как бы для себя самих, начались совершенно сумасшедшие дни. Сорокадневная задержка с пробором не могла пройти бесследно — у команды Федера возникло множество проблем. К счастью, все они оказались разрешимыми, но требовали нервов, сил, времени и максимальной сосредоточенности. Все это были проблемы для куаферов обычные, и заниматься своим прямым делом было им в радость. Только если б не приходилось каждый момент натыкаться на мамутов, озлобленных, молчащих и ждущих момента, когда можно будет наброситься.
Приходилось потеть по-настоящему, без дураков. Половина контейнеров с фагами, микробами и зародышами, в спешке припрятанными перед арестом, была безнадежно загублена — иные необратимо мутировали, иные «закисли» из-за неаккуратного хранения. Пробор, прерванный в самом начале, вошел в стадию почти полной неуправляемости. Такое бывало и прежде, но куда в меньших масштабах.
Мутант-ускорители, от которых следовало избавиться еще неделю назад, погнали флору вразнос — травы разрослись, почва стала быстро и почти необратимо превращаться в гнилое, отравленное болото, а то, что творилось с фауной, стало походить на откровенный геноцид. Фауны в окрестностях почти не осталось: по болотам ползали умирающие чудовища, облепленные «мгновенными» мухами грязно-желтого цвета (срок жизни этих мух исчислялся десятками минут, они только жрали, кусали и откладывали бесчисленные яйца); на ветвях мертвых деревьев сидели, нахохлившись, птицы с огромными крыльями без единого здорового пера. Парни из коррект-команды возвращались в лагерь с мрачными физиономиями и начинали ворчать о вконец загубленном проборе. На что Федер обычно говорил им, что они сосунки и в жизни своей ни одного по-настоящему загубленного пробора не видели.
— То, что получилось, — возражали ему, — расползается, оно просто-напросто съедает планету! Эти все наши «мгновенные» мухи, эти все наши скороспелки, мутанты, ускорители все эти прокисшие, они, как зараза, страшная зараза, они все губят!
— А мы зачем? — излучая деловой оптимизм, говорил им Федер и уносился куда-нибудь по очередному неотложному делу, чаще всего в интеллекторную, к матшефу.
Одна страстишка всегда была слабой стороной Антанаса Федера — он очень тщательно отбирал себе матшефов (что, в общем, совершенно правильно), а потом очень ими гордился и долго не желал признавать свою неправоту, если оказывалось, что матшеф так себе. А зачастую оказывалось именно так. Но старание себя иногда оправдывает, и на этот раз с матшефом Антанас Федер, похоже, не ошибся.
Антон действительно был одним из лучших проборных матшефов, и пять проборов, им обсчитанных, отличались одним незамысловатым качеством — все, что зависело в них от него, было сделано так, что не придерешься, не привело ни к одному сбою, даже мельчайшему. Не было, правда, в этих проборах особенного блеска, отличавшего матшефов-»художников», не было вспышек гениальности — как, собственно, и в самом Антоне, крепком неярком мужичке лет тридцати пяти — сорока. Однако проборы Антона были сработаны крепко и стопроцентно надежны.
Сам же Антон свою мастеровитость высоко не ставил. В нем жил восторженный ребенок, готовый к эскападам и подвигам, мечтающий удивить мир плодами своего причудливого и красочного воображения.
Он не считал свою жизнь особенно счастливой. С самого детства все давалось ему легко, все получалось — но при одном только условии: если не делать ничего экстраординарного. По натуре генератор идей, он вынужден был пробавляться ролью безупречного исполнителя. За неимением лучшего он этой ролью даже втайне гордился, потому что известно — нет исполнителя хуже, чем генератор идей. Но чуть только он начинал реализовывать какую-нибудь свою собственную мыслишку, красивую с виду, все шло наперекосяк. Мыслишка оказывалась бредовой, приличные люди, когда он с ними по ее поводу советовался, иногда пытались ее похвалить, одновременно намекнув на ее откровенную глупость, а по возможности и просто уйти от ответа, как бы даже Антона и не услышав. «Вот тебе и мыслишка!» — восклицал про себя донельзя огорченный Антон и с усердием принимался оттачивать свое умение хорошо делать всем известные вещи.
Поэтому когда к нему как к одному из лучших профессионалов в деле конструирования и расчета проборов пришел Федер и пригласил принять участие в операции на Ямайке, прибавив при этом, что скорее всего пробор там не будет похож ни на один из предыдущих и, возможно, конструировать его придется с большими отклонениями от общепринятых правил, Антон сомневался секунд десять, не больше.
Скрытность Федера по отношению ко всем членам команды и одновременно полная откровенность с этим, пусть опытным, пусть известным, но все же никогда прежде не работавшим с ним в одной связке, изумила Антона. Он пытался найти подвох, но каждый раз, поначалу даже с раздражением, наталкивался на предельно правдивые ответы. Федер не мог рисковать и вести двойную игру с матшефом: слишком многое зависело от них двоих, чтобы хоть что-то утаить от Антона.
— Но почему не сказать парням? Хотя бы некоторым. Хотя бы самым проверенным.
— Древняя пословица, — ответил Федер. — Что знают трое, знает свинья.
— Двое, — автоматически поправил Антон.
— Трое.
— Да нет же, — заупрямился Антон, большой любитель точности во всем. — Я точно знаю, что двое.
— Трое, — повторил Федер. — По крайней мере применительно к данному случаю. Это не игра. Это борьба за жизнь с небольшим шансом на выигрыш.
Но все-таки до расстрела космополовцев это была для них игра. Для Антона уж точно. Причем это была игра с участием женщины. По рангу Антон имел право, подобно Федеру, взять с собой возлюбленную, но года два назад сделав это всего один раз, зарекся. Он, как выяснилось, совершенно не умел обращаться с женщинами, они ему страшно мешали, они его раздражали безумно, и он пришел к выводу, что на проборе женщина нужна лишь для отправления физиологических потребностей организма куафера.
— Я слишком уважаю для этого женщину, чтобы вот так, — страстно внушал он Федору во время бесчисленных споров на эту тему, — да и обуза это страшная на проборе, я не понимаю вас вообще, как вы можете при вашей загруженности!
Федер каждый раз терпеливо объяснял:
— Возлюбленная потому возлюбленной и называется, что не для физиологических только нужд. Потому что ты ее, грубо говоря, любишь. Потому что без нее тебе плохо. Потому что без нее на проборе ты попросту не можешь обойтись…
— Что-то незаметно, — подковырнул как-то его Антон, — чтобы вы без вашей Веры не могли обойтись.
— А это обязательно должно быть заметно? Если можешь обойтись, делай как все — в свободное время принимай наркомузыку. Только чтоб я не видел. А то поставишь меня в неудобное положение.
Но все-таки чего-то в этом деле Антон не понимал. Да он и не хотел понимать. Он это «физиологическое отправление» с успехом заменял наркомузыкой. А на Веру Додекс жутко злился, потому что был уверен, что никакой такой любви Вера Додекс к Федеру не испытывает, а только обманывает себя и Антанаса. И всех вокруг нервирует своей красотой — причем красавицей ее вроде бы и не назовешь. Эти откровенно восточные черты лица, эта раздражающая поволока во взоре, худа и плечи массивные… И все равно нервировала эта Вера всех вокруг, включая Антона. Он считал, что пробору она мешает больше, чем кто-либо из людей Аугусто.
В новых условиях для подобных разговоров у Антона и Федора просто не осталось времени. Хотя еще во время карантина Федер добился у Аугусто отдельного помещения для Антона, где часто уединялся с матшефом, обсуждая планы на будущее. Тогда, в период недоверия и даже больше — ненависти куаферов к своему боссу, подобное благоволение могло породить такие же недоверие и ненависть к матшефу, но этого не произошло. Очень непосредственный, открытый, добрый и безоглядно преданный своим интеллекторам, Антон был симпатичен всей команде. Вообще этот парень чудесным образом совмещал в себе несовместимое. Далеко не самый молодой на ямайском проборе, он вызывал к себе покровительственное, снисходительное отношение, какое вызывает совсем маленький щенок. Одновременно его ценили как матшефа и беспрекословно все его приказы исполняли — так, как если бы это были приказы самого Федера.
Большинство куаферов понимали, что, какие бы ни были причины у Федера с самого начала засекречивать от них все планы пробора, он не мог их скрывать от матшефа. От секретности этой — прежде, до расстрела космополовцев — все даже ждали какого-то чуда.
Никто поэтому не удивлялся, не ворчал даже, когда Федер с первого дня карантина стал уединяться с Антоном. Даже если бы Федер что-то против куаферов замыслил и попробовал взять в сообщники матшефа, тот, при всей своей привязанности к нему, непременно вознегодовал бы, тут же из сторонника превратился бы в противника Федера, причем в противника самого яростного (потому что тот, кто сильнее любит, при утере иллюзий сильнее и ненавидит), и обязательно рассказал бы обо всем своим друзьям — куаферам.
Антон же негодования никакого не выказывал, наоборот, был после этих встреч чем-то даже доволен. Видно было, как все всегда было видно по Антонову лицу, что хранить загадочное молчание для него становится все труднее. Но уж к тому, что все в Антоне наперекосяк, все — соединение несоединимого, в команде давно привыкли и только с доброжелательной усмешкой наблюдали со стороны бушевавшую в нем войну: при всем своем дружелюбии, при всей открытости, при всей доходящей до идиотизма откровенности, страсти рассказать все первому попавшемуся, Антон отнюдь не был болтуном и как никто умел хранить тайны, хотя давалось ему такое хранение нелегко. Он продолжал молчать и скорей сам отстриг бы себе язык, чем проронил хотя бы слово о том, что они обсуждали с Федором.
— Это такой пробор, — отвечал он обычно на вопросы интересующихся или подначивающих. — Просто такой пробор. Необычный. И очень сложный.
При слове «сложный» он довольно облизывался. И хитро поблескивал глазками.
А обсуждения шли неслабые. Дело в том, что Федер решил втайне ото всех сделать двойной пробор.
По мнению авторитетных теоретиков и практиков куаферства, двойной пробор есть вещь, практически неисполнимая — по крайней мере в настоящее время, Именно потому Федер еще задолго до Ямайки и даже первых побед антикуизма, стал мечтать о двойном проборе: Федер вообще был человеком того типа, который всегда стремится совершить невозможное.
Двойной пробор по сути своей похож на старинную древнеэтрусскую игрушку «матриочка» — одно находится внутри другого. Первый, «топовый», то есть верхний, пробор должен был сделать планету пригодной и приятной для жизни колонистов. Он должен был обеспечивать все гарантии, которые обеспечивает стандартный пробор, включая, разумеется, и самонастройку. Второй пробор в трудах первых исследователей вопроса получил название «индепт», что в переводе с так любимого гениями прошлых столетий древнеанглийского означает «глубинный» или что-то вроде того. Этот самый индепт создает латентную, никак не проявляющую себя природу — до поры, конечно, до времени. А как только назначенное время настает — запрограммированно или спровоцированно, — природа начинает меняться. В ней начинают развиваться процессы, которые можно сравнить с еще одним пробором, выполняемым на этот раз автоматически, без участия куаферов. Что-то на что-то влияет, возникают мутанты, фаги, а животные и растения, не успев умереть, вдруг начинают стремительно видоизменяться, потом что-то опять на что-то влияет и всех изменителей изводит под корень. И в итоге возникает совсем другая природа. Как правило, недолговечная, ибо тут же включаются защитные механизмы, встроенные в топовый пробор, — они компенсируют влияние индепта и возвращают по мере возможности все на круги своя.
Господи, сколько же копий по этому поводу в свое время переломано было, сколько насмешек вызвало у большинства ученых, занимающихся теорией проборов! И сколько же прекрасных, удивительных научных кунштючков понапридумали все эти «адепты индепта», занимающиеся, по общему мнению, бесперспективным и совершенно ненужным делом, потому что ну на кой, извините за выражение, черт хоть кому-нибудь может понадобиться двойной, тройной и так далее пробор?
Подавляющая часть кунштючков не могла иметь применения абсолютно нигде и потому никому, кроме двух-трех десятков узких специалистов, не была известна. Но на некоторые среди куаферов возник неожиданный спрос, и в конце концов эти в общем-то невинные, бесполезные, заумные задумки очень сильно упростили проведение проборов.
И Федер, с детства копавшийся в проборных стеклах, все до одного эти кунштючки — и полезные, и ненужные — досконально, представьте, знал. Он также знал до тонкостей, почему теоретики были убеждены в невозможности двойного пробора и почему практики этот самый двойной пробор за невозможное почитали. И знал плюс к тому, точно знал, почему все они ошибаются и возможное принимают за неисполнимое. Единственное, чего Федер до Ямайки не знал, — с какой целью может быть этот самый невозможный двойной пробор применен.
А теперь ему и это было известно. И когда Антон, по обыкновению дотошный и одновременно опрометчивый, понял и принял мысль Федера, он захлопал в ладоши, завизжал непременное «куа фу!» и безумно влюбился в своего босса, хотя и был по природе абсолютно не голубым.
Потому что Федер тогда сказал:
— Мы с тобой, Антон, замахиваемся на такое, на что никто еще не замахивался.
А это было именно то, чего Антон всю жизнь страстно желал. Причем неизвестно из каких разумных соображений.
Так или иначе, теперь двойной пробор следовало полностью перепланировать. В сущности, перед Антоном была поставлена задача уже и вовсе невыполнимая. Когда стало ясно, что они под контролем у бандитов, Федер решил все переиграть, старый двойной пробор похерить, а вместо него делать не какой-нибудь, а тройной.
Но что самое важное — менялась главная цель. Если раньше индепт делался из предосторожности — то есть где-то там в ямайской природе что-то такое секретное запрограммировывалось и должно было сидеть, себя никак не проявляя, до некоего экстренного случая, — то теперь цель была другая — месть. И месть как можно более страшная.
Настолько все это выглядело ужасно, что Антон, человек сугубо миролюбивый, поначалу удивился и заупрямился.
— Зачем так уж сразу и месть? — сказал он Федеру, услышав впервые о его планах. — В конце концов, тот индепт, который мы с вами разрабатывали, чтоб, значит, в смысле предосторожности, он ведь тоже для этих целей хорош. Он ведь тоже обязательно как надо сработает. И тоже станет в каком-то смысле вот этой вот вашей местью. Он и так всех их уничтожит, после того как…
— После чего, Антон, милый? Ты пойми, что старый план уничтожит всех, кто к тому времени на Ямайке останется, то есть и нас в том числе, если мы вовремя не уберемся отсюда. К тому времени как начнется старый индепт, мы должны или сбежать с Ямайки, или погибнуть вместе с Аугусто, если Аугусто к тому времени не догадается убежать заранее. А он мужик догадливый и, как ты понимаешь, убежит обязательно. Все эти чудища, все эти катаклизмы, что мы с тобой программировали, — всего этого уже недостаточно, все это уже не годится. Они были хороши для того, чтобы в случае чего не позволить этим ребятам завладеть Ямайкой. А теперь все поменялось. Теперь мы у них под прицелом, и надо сделать так, чтобы индепт на нас с полной гарантией не действовал, даже если нам не удастся уйти до его начала, а вот на них… Вот их, Антон, мой хороший, наш с тобой новый индепт не должен никуда с Ямайки отпускать до той самой поры, пока с ними со всеми не будет покончено.
Долго, очень долго переваривал Антон план Федера. Антон был по натуре слишком миролюбив, даже к своим врагам, чтобы сразу принять идею командира — но уж слишком с технической точки зрения она была хороша. Поэтому в конце концов он согласился — согласился с восторгом и облегчением и после этого стал главным исполнителем задуманного.
И тогда Федер тоже облегченно вздохнул. И тогда он начал самый главный в своей жизни пробор. И начал он его не с уничтожения болот и прочей мерзости, происшедшей из-за задержки. Он начал свой новый пробор с того, что сказал матшефу:
— Давай-ка, Антон, запустим к Аугусто как можно больше «стрекоз».
Антон, конечно, ничего не имел против, потому что должны же у них быть соглядатаи в лагере противника. Проблема его волновала только техническая — как сделать так, чтобы люди Аугусто этих «стрекоз» не заметили.
Антон взялся за дело с энтузиазмом.
— Сделаем так, — сказал он Федеру. — Этих «стрекоз» запущу я. Только вы мне помогите, потому что я не все как следует помню.
— Выходит, ты знаешь, как запускать «стрекоз»? — сказал Федер.
— Я вообще много чего знаю. Что бы я был за матшеф, если бы с парнями по всем закоулкам не полазил как следует.
— Это да, — усмехнувшись, согласился с ним Федер. — Ты бы тогда был самый обыкновенный матшеф.
И Антон довольно ухмыльнулся.
Постепенно из хаоса начало что-то вырисовываться. Сначала исчезла отвратительная болотная вонь, и на куаферов вновь снизошло болезненное благоухание ямайской атмосферы. Затем болота превратились в шикарную плодородную почву. Еще через неделю вся обрабатываемая территория покрылась мелкими зарослями «взрывной» (то есть очень быстро растущей) флоры. Она задушила остатки еще не высохших деревьев-уродов, стали появляться первые представители плановой промежуточной фауны.
Как и всегда, у Антона и на этот раз все шло точно по плану. Единственная загвоздка была в изменениях атмосферы. Обычно атмосферу меняют в последнюю очередь. Но Аугусто, никакой боли, в том числе и головной, органически не переносивший, самым скандальным, самым на него не похожим образом настоял на переносе атмосферных коррекций в самое начало пробора. Антон сперва по этому поводу нервничал, но потом успокоился.
Атмосферщики запустили на орбиты своих «крокодилов» и «бурдунов», прогремели первые взрывы, биосфера, к счастью, не отреагировала, но зато климат пошел вразнос. По всей планете пронеслись ураганы, начались такие кошмарные ливни, что куаферам на несколько дней пришлось отказаться от всех проборных работ. Как всегда, к этому времени их уже захватил проборный азарт, и они жуткими словами кляли задержку. Антон между тем не огорчался, а, наоборот, радостно потирал ладони: ливни шли в точном соответствии с его прогнозами и больше того — помогли благополучно разрешить целую серию проблем, связанных с микробиологией территории.
А потом ливень кончился и сменился невероятной жарой, способной убить человека за полминуты. Однако и жара продержалась только одни сутки, и Антон опять радостно скалился, с энтузиазмом объясняя всем желающим, что высокая температура двигает пробор быстрее, чем небезопасные экспедиции наружу.
Но экспедиции возобновились, как только кончился ливень. Потом заморосило, и дивный запах исчез. «Он потом восстановится, — уверял Антон. — Процентов на пятнадцать. Зато уже без всяких мигреней».
У всех с исчезновением аромата возникло чувство пустоты внутри — одновременно приятной и неуютной. Чего-то недоставало. Только много спустя, дней через пять — десять, выяснилось, чего именно — головной боли.
Какая-то это была не совсем обычная боль. Это была боль, не похожая на мигрень, — к ней быстро вырабатывалась привычка, ее быстро переставали замечать. Поэтому ее отсутствие в первые дни воспринималось многими как эйфория, что в работе поначалу очень мешало.
Антон никому, в том числе и Федеру, не говорил о своих сомнениях насчет этой боли. Привыкаемость к ней заставляла держаться настороже и подозревать невесть что. Он с самого начала пробора доставал медиков и микробщиков, и все анализы показывали, что боль самая объяснимая и обычная, но Привыкаемость, привыкаемость… Она не укладывалась ни в какие рамки. Потом, лет через семьдесят, в самых современных лабораториях, после многочисленных и предельно точных экспериментов, некто бородатый найдет причину этой привыкаемости, и целую теорию построит, и мир на пару столетий перевернет, но через семьдесят лет уже не будет Антона, и разрешение загадки, так его мучившей, не принесет ему удовольствия, не даст ему радости сказать хотя бы себе самому, что, мол, парень, ты молодец, ты просто гений, ты почуял большое открытие, хотя и не смог разгрызть этот орешек. У тебя, парень, просто потрясающая научная интуиция.
Но времени на проблему привыкаемости у Антона не было. Не оставалось также времени и на участие в экспедициях, отчего Антон очень огорчался — он считал, что если не отследит ход пробора своими глазами, если удовольствуется записями полевых наблюдений команд и данными «стрекоз», то не сможет уловить незапрограммированное изменение.
— Что ты там хочешь такое уловить? — недоуменно спрашивал его Гумбик, которого называли «самый общительный куафер во всей Вселенной». — Что ты там такое можешь уловить в этой каше? Там ничего, абсолютно ничего уловить нельзя. Сейчас там черт знает какая мешанина. Он еще огорчается. Еще ни одного пробора такого дикого не было. Да я бы счастлив был, если б хоть на денек в этот ад не спускаться!
— Что правда, то правда, — отвечал ему Антон и загадочно усмехался. — Действительно, несколько сумбурный пробор.
Внутренний пробор, или индепт, доставлял количество хлопот просто невообразимое. Первые заботы Федера насчет того, как запустить к Аугусто «стрекоз»-шпионов, казались теперь детскими шалостями. Невозможность объяснить куаферам смысл какого-нибудь приказа (скажем, о запуске «испорченных» фагов, которые на следующем этапе пробора будут не уничтожены, а мутируют в микрокультуры, а из микрокультур впоследствии вырастут латентные зародыши, ожидающие сигнала) заставляла дробить приказы на мелкие части. Куаферы никак не могли к такому образу действий приспособиться — они вроде бы уже и плюнули на то, что ни черта в этом проборе не понимают, но каждый раз не удерживались и в удивлении выпучивали глаза. Все делалось не то что не так, а зачастую просто наперекор всем существующим правилам. Еще больше запутывала ситуацию необходимость позаботиться о безопасности людей в условиях давно нарушенных правил этой самой безопасности.
По этому поводу Федеру пришлось очень много времени потратить на споры с Антоном. Тот никак не принимал такого подхода — ради чего бы то ни было пренебрегать самым главным, безопасностью.
— Ты пойми, — втолковывал ему Федер. — Правила, такие, какие они есть, предназначены для людей, не понимающих конечной цели своей работы. Куаферы, сколько бы они себя ни били в грудь, часто не понимают, что они делают. А сейчас в особенности. В этом ни для кого ничего позорного нет — жизнь сложна. И поэтому, хочешь не хочешь, а правила соблюдать надо. Но правила эти несовершенны. Они избыточны и недостаточны одновременно. Они избыточны, потому что те, кто их составлял, хотели придать этим правилам запас прочности — чем опаснее занятие, тем строже должны быть правила безопасности. И они недостаточны — потому что тем, кто их составлял, трудно заранее предположить, что опасно, а что не опасно в конкретной ситуации. Поэтому профессионалы при необходимости могут эти самые правила безопасности либо ужесточать, либо отбрасывать. Если мы хорошо знаем правила, мы знаем, где они избыточны. Или знаем, что делать, когда мы их нарушили. Или знаем, когда их действительно можно нарушить.
Антон бесился от этих размышлений. «Я знаю, что кое-где вы правы, — кричал он в голос, — но такая правота гибельна! Я не могу согласиться с вами».
Но в конце концов — слабая душа — соглашался.
И куаферы чуть с ума не свихивались, выслушивая очередные, заведомо нелепые и убийственные приказы. И удивлялись, когда на самом деле ничего страшного с ними не происходило. «Или это самый гениальный пробор, или самый идиотский из всех, которые когда-либо были!» — говорили они. И в глубине души понимали, что скорее всего здесь первое. И в еще большей глубине гордились своим участием.
Куаферы стонали. Им никогда не приходилось работать с таким напряжением. Мало того, что им предстояло совершить чудо и исправлять последствия упущенных сроков; мало того, что они абсолютно не понимали, что делают, и потому постоянно находились под прессом страха смерти, — так еще и мамуты Аугусто Благородного нещадно на них давили.
Аугусто Благородный! Вот уж воистину все перевернулось в этом и без того перевернутом мире, где минус на минус дает не плюс, а двойной минус.
В согласии со стандартом тех времен официальные названия отличались ясностью и краткостью. Поэтому в силу противоречия неофициальный жаргон, наоборот, страдал малопонятными длиннотами и парадоксами. Например, мало кто называл основное лучевое оружие скварком, в обиходе он вдруг разрастался до труднопроизносимого «скваркохигг».
Аугусто числился именно так коротко в файлах криминальных ведомств, но от всех, с кем общался, требовал, чтобы его называли Аугусто Благородный.
Он, собака, постоянно вмешивался в пробор — вот что мешало. Он не говорил: «Ах, вот я сейчас вас всех тут же и убью, если вы не сделаете того-то и того-то!». Он говорил: «Я плачу» — и возразить было трудно.
В этом заключалась вся изощренность его пытки — он действительно платил. Он делал это еще до вмешательства космопола и продолжал делать после. Можно сказать, что его кредо было: «Все-таки я вас убью. Предварительно заплатив».
Куаферы жутко уставали. Но каждую ночь, какой бы сильной ни была усталость, они по нескольку часов готовились к общему бунту. Тихо, чтоб никто не услышал, они обсуждали планы, составляли списки людей Аугусто, собирали на них информацию. Планы все как один получались страшно рискованными, но это заговорщиков не пугало — они были уверены, что найдут способ справиться с бандитами без особенно серьезных потерь для себя.
Однажды кто-то, уже к середине ночи, вдруг предложил:
— А что, если нам попробовать свои методы?
Федер изо всех сил постарался, чтобы никто не заметил его озабоченность.
— Глупости, — сказал он как можно более небрежным и даже пренебрежительным тоном. — Вот на это самое сил у нас просто не хватит. Я уже просчитывал. Спроси Антона.
— Да, — подтвердил Антон, — мы просчитывали, и ничего не получилось.
И замолчал, потому что убедительно врать не умел.
Но пауза не успела затянуться до опасного состояния. Федер поспешил прервать ее разъяснениями.
— Тут, наверное, виноват я, — сказал он разведя руками. — Мы с матшефом по моему настоянию начали делать качественно новый пробор, детали которого — извините, парни, не могу сейчас объяснить почему, — нужно было всячески от вас же и скрывать, иначе вы бы сильно напортачили. Мы не рассчитывали — вот в этом самом и есть моя главная вина, — мы никак не рассчитывали, что вляпаемся в такую уголовщину. Нам нужно сделать не просто классный пробор, нам, парни, захотелось сделать его таким, чтобы все в конце концов ахнули. Просто невозможно сейчас вписать в него хоть что-нибудь, что может помочь нам в борьбе с мамутами Аугусто — не остается для этого ни времени, ни сил, ни просто даже возможности для такой коррекции. Так, Антон?
— Ну-у, в общем, — проблеял тот, — возможностей никаких действительно не остается. Придется все менять, а это и нам не под силу, и сразу будет замечено… противной стороной.
Куаферы разочарованно вздохнули — «наши методы», о которых почему-то никто сразу не вспомнил, могли существенно изменить расстановку сил. А так они вынуждены были действовать пусть на своем поле, но по правилам противника и соответственно изыскивать способы победить его его же оружием. Больше ничего в этом противостоянии им не светило.
8
Общими усилиями, постепенно план бунта стал вырисовываться, причем такой эффективный, что Федер начал было подумывать, уж не плюнуть ли на все эти свои интеллекторно-куаферские изыски и не взяться ли за дело способом дедовским, но надежным.
Мысль эта пришла ему в голову от настоящего отчаяния, с которым воспринимал он свое участие в разработке плана. Им с Антоном единственным было хорошо известно, что планируемый бунт есть не более чем прикрытие, необходимое для подготовки той настоящей бойни, той страшной мести, которую определили они для Аугусто Благородного и его мамутов.
Но они продолжали работать над мнимой для себя задачей со всеми вместе — нельзя было допустить, чтобы куаферы, профессионально чуткие к любой фальши, вдруг перестали им доверять.
Федер лишь на секунду поверил в реальность задуманного восстания, да и то потому, что сильно того хотел, а секунда выдалась на удивление безысходная. Он знал, что Аугусто имеет среди куаферов своих людей либо свои «стрекозы» в их помещениях, а скорее всего и то и другое; ему известно обо всех деталях, которыми быстро обрастал план. Собственные «стрекозы» Федера уже начали передавать информацию. Она была обрывочной, но даже из нее становилось ясно, что Аугусто обо всем превосходно осведомлен.
«Стрекозы» не были средством, доступным только куаферам, — их можно было купить задешево на любой, самой периферийной, планете, в любой лавочке. Они были очень удобны во всех ситуациях, когда необходим контроль на расстоянии. Однако куаферские «стрекозы» сильно отличались от стандартных — вот почему всегда возникали проблемы с их доставкой в нужном количестве. Отличались они многим — размерами, способностью к мимикрии, увеличенным набором рецепторов и многофункциональностью. Во времена первых проборов их изготовляли две фабрики на Импатрио и Белом Небе. После запрета обработки планет владельцы фабрик попробовали выйти со своей продукцией на оборонный, экологический и общекоммерческий рынки, но потерпели неудачу — проборные «стрекозы» оказались слишком дорогими и специализированными, чтобы заинтересовать некуафера. Поэтому вскоре производство их было свернуто, почти все производственные линии перепрофилированы. Теперь они изготовлялись там же, но только по особому, как правило, тайному заказу.
Заказ, который Федер сделал через Аугусто, был невелик и дополнен большим заказом на абсолютно ненужных для пробора обычных «стрекоз». Федер считал тогда, что ему удалось отвлечь внимание Аугусто, — он хорошо понимал, насколько важными могут оказаться «стрекозы» при неблагоприятном развитии событий.
Он и не рассчитывал никогда, что заказанных специальных «стрекоз» ему хватит, — знал наверняка, что не хватит. Как и всякий опытный командир, за свою жизнь Федер сумел скопить и хорошо припрятать большую коллекцию куаферского расходного оборудования, которое всегда приходится на проборах просить дополнительно, через отчаянное сопротивление официальных поставщиков. В коллекцию эту входил и огромный запас «стрекоз» — самых редких, самых мелких, самых разумных. Именно из этого запаса и послал Федер «стрекоз» наблюдать за территорией Аугусто.
Потом он будет клясть себя за то, что пожалел время на тщательный и детальный просмотр поступающей от них информации. Он будет клясть себя, не принимая в расчет даже то, что в принципе не смог бы все просмотреть — не было у него на то ни времени, ни сил. Все делалось урывками, включая анализ шпионских сведений. «Стрекозы», например, помогли обнаружить немногочисленных и неуклюжих соглядатаев Аугусто, которых Федер из присущего куаферам снобизма «стрекозами» называть отказывался, а называл «воронами». Также помогли они ему подтвердить его подозрения, что кроме «ворон» Аугусто располагает и стукачами. Одного из них удалось почти сразу вычислить — им оказался новичок из обслуги вивария Мери-Мо Красни. Он был дважды засечен входящим в плохо выращенный особнячок Аугусто.
И еще дали понять «стрекозы» — Мери-Мо был у главного бандита отнюдь не единственным стукачом. Других, однако, вычислить с такой очевидностью не удалось.
И еще очень много важной информации не попало к Федеру. Например, то, что истории с гексхузе мамуты куаферам прощать вовсе не собирались. Узнал он об этом тогда, когда уже поздно было что-нибудь узнавать.
Мамуты отомстили в тот самый момент, когда Федору с грехом пополам удалось уговорить куаферов подождать с диверсиями до конечной стадии пробора — его приемки.
Они собрались взорвать дом Аугусто и, надо сказать, операцию эту продумали досконально. Чтобы отговорить их, Федеру пришлось выдержать целую бурю.
— Это очень подозрительно, Ант, что ты заставляешь нас тратить время на болтовню и делаешь все, чтобы мы не переходили к акциям, — заявил ему Бамбалак Джентрей, узкоглазый гигант с Сорбонны, который умудрился сохранить с Федором приятельские отношения.
— Бамба, ты меня обижаешь, — ответил на это Федер, укоризненно качнув головой.
Но Бамбалака поддержали другие:
— Ты что-то крутишь, Федер, это каждому видно…
— Может, и вообще нам не стоило с тобой связываться…
— Ты не можешь не понимать, что сейчас очень выгодный момент для вылазки. Ну что они будут без Аугусто! Это и правда подозрительно, что ты…
Даже Мери-Мо, выявленный стукач, очень ядовито на Федора напал и обвинил, собака, в двойной игре.
В маленькой прачечной, где они обычно собирались для обсуждений, обстановка накалилась до уровня «вот-вот сейчас кого-нибудь убью!».
Со странным, горьким чувством самоуничижения пополам с гордостью долго будет потом вспоминать Федер, как он переиграл куаферов, как использовал свое необыкновенное умение уговаривать. Их напряженные позы. Их попытки что-то противопоставить доводам командира. Их взгляды — мол, ну ладно, но как-то все это…
Кондиционер почему-то вырубился, и все они жутко потели — все одиннадцать, которым остальные куаферы доверили детальную разработку плана.
Сбоку сидел Антон и тоже вроде как подавал голос — нет, ну правда, ну на самом деле… Они с самого начала договорились с Федером, что напрямую Антон его поддерживать не будет, потому что слишком важно было скрыть от Мери-Мо и прочих стукачей их тайный сговор.
Федер превзошел самого себя. Убедительный голос, решительные жесты, идеально подобранная поза — все это просто не позволяло присутствующим хотя бы на секунду усомниться в вескости его доводов. Он говорил им, что немедленная месть — просто безумие, что они все погубят, что удар должен быть абсолютно неожиданным и абсолютно подготовленным, что партизанщина в данной ситуации неизбежно приведет к противостоянию в момент, когда еще ничего к бою с мамутами толком не подготовлено…
Ответом ему было тяжелое молчание. Им хотелось одного — немедленного действия. Они хорошо понимали резоны Федора о том, что время еще не настало, что удар должен быть беспроигрышным, но очень хотелось действовать прямо сейчас.
И еще — сами не сознавая того, они чувствовали фальшь в словах Федера. Каким бы убедительным он ни был, что-то все-таки в нем было не так.
9
Нападение было неожиданным и жестоким. Был неплохо выбран момент — после тяжелого дня, проведенного в бесчисленных коррекциях территории, девять куаферов толпой возвращались к себе в гексхузе. Почуять засаду им помешала усталость. Никто из них не успел ни схватиться за оружие, ни даже вскрикнуть, когда мамуты обстреляли их парализаторами из-за штабеля желтых пронумерованных ящиков.
Едва они рухнули, обездвиженные, едва успели сообразить, что с ними происходит, на них налетела целая толпа разъяренных мамутов и принялась избивать.
Когда человек обездвижен парализующим выстрелом, чувство боли у него сильно притуплено. Даже странно: он хорошо слышит, его зрение сохраняет почти обычную остроту, даже обоняние какое-то остается, а у некоторых, более того, обостряется… Вот только с осязанием у замороженного проблемы. Любую боль человек в таком состоянии ощущает словно бы сквозь толстую шубу.
Последнее сравнение, впрочем, грешит неточностью — на самом деле фиксированный человек ощущает себя чем-то вроде микроскопической точки, затерянной в глубинах его собственного тела, ставшего невообразимо огромным. Но вся эта боль даром не проходит — она копится, она дожидается того момента, когда начинается разморозка, когда человек-точка стремительно разбухает, стремительно заполняет громаду своего тела. Как сказал один из пострадавших в той бойне, корректор Соломон Бетбай, любитель сочинять похабные песни: «Я бежал навстречу собственной боли, я пожирал ее километрами».
Их, превратившихся в точки, били без пощады. Остервенело, с хаканьем, мамуты молотили их ногами в утяжеленных ботинках, разбивали суставы, вышибали зубы, ломали ребра и позвоночники — и чувствовалось, что эти уроды еле сдерживаются, чтобы не забить куаферов насмерть.
Когда Соленому Уго, толстому, на вид неповоротливому флор-мастеру, вышибли второй глаз, один из нападавших — как видно, главный мамут — резко крикнул с гортанным пьяным акцентом уальских воинов:
— Не убивать!
При этой команде мамут, вышибший Уго глаза и занесший ногу для нового, сокрушающего удара, досадливо зарычал и с тем же рыком добавил:
— Повезло тебе, хармат, на этот раз!
Потом, через тысячу лет, прибежали «родственницы» в черных негнущихся балахонах, с телами, разрисованными хищно и непристойно. При их появлении мамуты с визгливыми смешками, с похабными, жутковатыми шуточками по приказу того же уальца «уступили место дамам и заняли места в зрительном зале».
— Раздвинь ножки, золотко! — обнажая в садистских улыбках зубы, заворковали дамы. — Вот сейчас тебе штанишки снять помогу. Ну-ка, что там у тебя за сокровище?
Эти били только в пах. Били так, что боль пробивалась даже сквозь толстую шубу заморозки, что люди-точки корчились и съеживались еще больше. Куаферы, к боли привычные профессионально, забыли про свой профессионализм и с ужасом ждали того момента, когда заморозка начнет проходить, с ужасом прикидывали, навстречу какой же боли придется тогда им бежать и хватит ли у них сил выдержать эту боль.
Потом, еще через сто тысяч лет, по команде мучительницы исчезли, оставив избитых истекать кровью в желтой пыли.
Никто из куаферов ничего не слышал, хотя побоище происходило совсем недалеко от гексхузе, каждый спокойно занимался своими делами, многие спали, используя короткую передышку по графику; один только Федер, уединившийся, как всегда, с Антоном для текущих поправок проборного плана на завтра, вдруг почувствовал беспокойство.
— Что-то не то! Что-то случилось!
Он выбежал, лязгнув дверью — Антон за ним. Что было сил помчались они по тропинке, откуда-то зная наверняка, где находится источник острого беспокойства. И вскоре застыли на миг в ошеломлении, наткнувшись на разбросанные, медленно обмякающие тела — к тому времени действие фиксатора заканчивалось, избитые уже мчались навстречу боли.
Федер бросил Антону:
— Зови людей!
Антон повернулся было, но тут же понял, что уже не надо никого звать: кто-то заметил бегущего Федера, и все остальные куаферы уже мчались к месту побоища.
— Бож-же мой!
— Ах с-сволочи!
Скрипнув зубами, Федер приказал им не кипятиться, запретил даже думать о немедленной мести и распорядился со всеми предосторожностями перетащить избитых в медицинскую комнату к аппарату, именуемому «вторым врачом».
После первого, шокового, приступа четкой деятельности Федером овладело то, с чем он был уже хорошо знаком и называл болтоманией. Он вдруг стал очень много ненужного говорить, хотя и стремился к тому, чтобы его приказы были, как всегда, лаконичными, почти односложными, но сейчас и сам понимал, что у него ничего не получается. Словесный понос был сильнее его. Сейчас его несло, и он никак не мог заставить себя заткнуться.
И пока избитых переносили в гексхузе — всего-то шестьдесят — семьдесят метров, — заморозка кончилась, бегство к собственной боли благополучно завершилось, и раздались дикие крики избитых.
— Сволочи, ах сволочи! — бессильно ругались куаферы.
10
— Ничего не предпринимайте! — сказал Федер. — Ни в коем случае ничего без меня.
И со всех ног помчался к Аугусто.
В спину ему уставились злые глаза куаферов.
Сначала он быстро шел, сохраняя деловой вид и в такт своим мыслям решительно кивая головой. Но потом побежал, сам того не заметив. И тут же остановился, запыхавшись, когда увидел на своем пути Веру.
— Что случилось? — спросила Вера.
— Нападение. Мне некогда, извини.
— Вас поодиночке всех перебьют, а ты это позволяешь. Я не понимаю, в чем дело, Федер. Я уже давно не могу ничего понять вообще. Может, поговорим?
— Извини, милая. Сейчас совсем не до объяснений.
Он почти оттолкнул ее с дороги — так спешил.
Мамуты его уже ждали и моментально препроводили к Аугусто. Тот со встревоженным лицом мерил шагами свой всеми цветами радуги расцвеченный кабинет.
— Мне только что сообщили…
Молча, в упор глядя на Аугусто, выслушал Федер все его заверения в случайности происшедшего, в том, что виновные «несомненно будут наказаны — правда, не сейчас, сейчас по политическим соображениям вредно», в том, что такое ни при каких обстоятельствах уж точно не повторится…
Федер прервал его посреди слишком затянувшейся фразы — почти к облегчению Аугусто:
— Зачем вы так? Ведь вы умный человек!
Тот переменил лицо и зло улыбнулся.
— Я всегда считал, что это самый вежливый способ назвать человека идиотом, а? Что вы хотите этим сказать, дорогой Федер?
— Есть два варианта, — жестко чеканя слова, заявил Федер. — Или это сделано без твоего ведома…
— Именно без…
— …или был твой приказ.
Аугусто помолчал с покерно непроницаемой миной, затем удивленно приподнял бровь:
— Вот даже как!
Федер в ответ деловито кивнул, словно делая заметку в записной книжке, и продолжил:
— Первому я не верю, потому что они у тебя тут все по струнке ходят, не чихнут, разрешения не спросив. Здесь ты ошибся, Аугусто. Ты одинок. Ты хотел иметь вокруг себя идиотов, потому что умных боишься, но у идиотов есть не только преимущества — у них есть серьезные недостатки. Дурак всегда подставит куда хуже, чем умный. Правда, насчет дисциплины с дураками — полный порядок… Словом, остается второй вариант — что ты сам все это и затеял.
— Зачем бы мне затевать такое? — тихо спросил Аугусто. В его тихом голосе неприкрыто звучала угроза.
— Да я не знаю, зачем. И знать не хочу. Но то, ради чего ты всех нас в живых оставил, вот этот вот самый пробор ямайский — все это теперь под большим вопросом.
— Вот этого не надо! — быстро сказал Аугусто. — С пробором все остается, как договаривались.
Федер отрицательно покачал головой.
— Еще чего! На неделю, не меньше, твои ублюдки вывели из строя почти пятую часть команды — команды, заметь, малочисленной, в которой каждый — специалист и уже потому незаменим. Ты начал войну и теперь уж империю-то свою ты потеряешь точно. Ты, дорогой, кажется, не понимаешь, что вся затея с Ямайкой вот-вот рухнет. Вместе с тобой.
— Рухнет, значит, — задумчиво пожевав губами, заключил Аугусто. — И прямо-таки вместе со мной?
— У тебя есть какой-нибудь другой прогноз? — ядовито и агрессивно поинтересовался Федер. Инстинктом, чутьем, Бог знает чем еще он жестко держался за ту грань агрессивности, которую в разговоре с человеком типа Аугусто ни в коем случае переходить нельзя.
Аугусто словно не услышал вопроса.
— Надеюсь, — продолжил он угрожающе-вежливым тоном, — что ваши люди, дорогой Федер, не станут делать чего-нибудь такого, о чем впоследствии пожалеют. Надеюсь, они не станут строить планы кровавой мести. Было бы грустно превращать обыкновенный конфликт, которыми переполнен наш разнесчастный мир, в повод для войны на уничтожение. Тем более что виновные, повторяю, будут не-пре-мен-но наказаны. Они просто не оставят мне другого выбора.
— Я тоже надеюсь, — несколько неудачно копируя тон Аугусто, процедил Федер, — но вы сами сделали эту надежду мизерной.
Как многие властные люди, Аугусто не то что не любил, когда его перебивали, но даже и не замечал этого. Не один раз обещал он себе избавиться от этой привычки, не один раз наказан был судьбою за то, что не дослушал, когда надо было дослушать, но от дурных привычек так просто не избавишься — он продолжал в вежливых тонах долдонить свое, чувствуя себя донельзя оскорбленным за то, что его, самого Аугусто Благородного, беспардонно перебивают. Вот и сейчас он Федера тоже не услышал.
— И еще на одно питаю я большие надежды, дорогой Федер, — продолжал он, — еще одно всей душой своей хочу отмести как немыслимое. Заклинаю вас, дорогой Федер, а через вас соответственно и ваших куаферов заклинаю — полностью соблюдать договор о темпах и качестве нашего с вами, Федер, пробора.
— Вы ставите меня в чертовски сложное положение, — сказал Федер. — Я даже и не знаю теперь, как вывернуться из всего этого. И, главное, совершенно не понимаю, зачем это вам понадобилось.
Аугусто велеречиво понес прежнюю ахинею, но, в общем, все было ясно — зачем-то Аугусто решил показать зубы. Рискуя очень многим, он решил показать Федору и всей его команде абсолютную полноту своей власти. И заодно продемонстрировал, что о плане Федера — настоящем плане тайного пробора, еще даже не до конца продуманном, — он ничего не знает, и, кажется, даже подозрения такие у него пока не возникли. Единственный объяснимый повод избиения куаферов, который мог предположить Федер, сводился к тому, что Аугусто, детально осведомленный своими «стрекозами» и стукачами о продвижении куаферского плана бунта, стал потихоньку этого заговора опасаться и предпочел спровоцировать куаферов — тогда стихийно поднявшееся восстание можно задушить в зародыше.
Но так или иначе, то ли намеренно, то ли по незнанию всех проборных сложностей, он сделал успех пробора очень проблематичным. Все повисло на волоске, и, похоже, этот волосок устраивал Благородного Аугусто.
Хочешь не хочешь, а Федеру оставалось только одно — каким-то чудом уговорить куаферов отказаться от немедленных выступлений и продолжать пробор прежними темпами, как будто ничего не случилось.
11
«Второй врач» вылечил избитых на удивление быстро. Это была далеко не новая, но очень удачная модель — коньком аппарата были неизвестные яды, неизвестные инфекции, внешние повреждения и пересадки органов.
Особенно хорошо ему удавались последние: «второй врач» был отличным специалистом даже по общей пересадке скелета, а для подобных операций бортовые и полевые «врачи», как известно, не приспособлены.
— Ручная работа! — хвастался Федер своим друзьям. — Подарок самого Мондела Пробста, разработчика всех моделей марки «Пробст вивер». Три пробора с собой его таскаю, и ни разу не подводил.
После такой рекомендации даже те, кто ничего не слышал о великом врач-мастере Пробсте, уважительно головами качали и языками прицокивали.
Но в случае с лечением избитых куаферов «второй врач» удивил даже тех, кто хорошо знал ему цену. Под тихую, усыпляющую музыку нарко (медикаментозного, газового, равно как и бактериального наркоза аппарат принципиально не признавал) он опутал пострадавших великим множеством щупалец — что-то впрыскивающих, что-то отсасывающих, нагревающих, охлаждающих, сваривающих и так далее; залепил обнаженные тела множеством пластырей, каждый со своим набором функций, каждый со своим уровнем интеллекта; стал через хрипящие, часто порванные человеческие легкие пропускать газовые смеси самых невероятных составов, преимущественно собственного изобретения, за что их постоянно подвергала нападкам Всемедицинская ассоциация.
Куаферы во сне вскрикивали, постанывали, покряхтывали; «второй врач» похмыкивал, погугукивал и даже напевал при очередной удаче какие-то простенькие мелодии, а порой издавал удивленные или задумчивые восклицания. Но ничего членораздельного при этом не говорил — этот аппарат был известен как величайший молчун из всех ему подобных, как правило, весьма болтливых даже в отсутствие аудитории.
Покончив с ушибами, кровоизлияниями, ссадинами и прочей мелочью, «второй врач» сосредоточился на серьезных повреждениях. Он восстановил целостность одного прорванного ребром сердца, зашил четыре артерии, стал колдовать над очень сложным переломом основания черепа с множественными раздроблениями; начал подготавливать к пересадке раздавленные мошонки, почки, печени и селезенки, добрался было до выбитых глаз Соленого Уго, но тот неожиданно резко запротестовал. Тогдашнее законодательство запрещало пересадку любых органов без согласия пациента или его родственников — закон нарушался, естественно, только в тех случаях, когда такое согласие получить практически невозможно.
— Ставь пока искусственные, — заявил Уго. — Там посмотрим.
Получая искусственные глаза, Соленый Уго ничего не терял, а, наоборот, даже приобретал. В течение гарантийного срока такие глаза по зоркости намного превосходят натуральные и позволяют, в частности, видеть в полной темноте; обладают они также целым рядом сервисных функций, обыкновенному глазу принципиально не свойственных, как-то: прием видеоинформации на расстоянии до двухсот километров, запоминание и последовательно-параллельное внешнее считывание больших объемов видеоинформации, запоминание «для себя» с возможностью многократного вызова изображения в памяти и еще чертова уйма всяческих прибамбасов, которые обычный человек и не догадается как использовать. Появились даже в последнее время разумные глаза, но их инсталляцию не практиковали из-за всяких юридических сложностей — все-таки права человеческого разума!
Соленый Уго в своем упрямстве относительно искусственных глаз был отнюдь не одинок. Сообщалось, и довольно часто, о том или ином бездельнике, заменившем свои здоровые глаза на искусственные. Бездельники вообще отличались стремлением умножать функции организма. Но никогда профессионалы, для которых качества искусственного глаза могли бы очень помочь в работе, к таким вещам, кроме разве что самых крайних случаев, не прибегали. Да и то об этих крайних случаях информация выглядела сомнительной — считалось, что это просто реклама.
Потому куаферы, так же как и остальные профессионалы, при внезапной потере глаза, как правило, предпочитали натуральную замену, а от искусственной отказывались.
Непонятно, почему так. Непонятно также, почему Соленый Уго, считавший куаферство не профессией, а диагнозом, пошел наперекор этой странной традиции.
На третий день лечения все девять куаферов, подштопанные, подчиненные, подчищенные, обновленные и все как один заклиненные на идее кровавой мести, проснулись в комнате «второго врача» под бодрящие звуки нарко, торопливо выскочили наружу и тут же, встреченные Федором, были отправлены по неотложным проборным делам («Вылечились, и нечего прохлаждаться!»).
За время, которое ушло на их лечение, Федеру удалось поправить многое или не удалось совсем ничего — как посмотреть.
Для начала ему удалось отговорить куаферов от немедленной мести. Это оказалось совсем нетрудно, потому что они прекрасно понимали, чем грозит им теперь любая насильственная, пусть даже и случайная смерть одного-единственного мамута.
Удалось ему также уговорить куаферов не отменять решения относительно скорости и качества пробора. Они кричали, ругались, спорили и обвиняли его во всех смертных грехах, но в конце концов согласились — потому что в принципе Федер был абсолютно прав. То есть ему удалось все, чего от него ждал Аугусто Благородный. А больше всего удалось Федеру заставить куаферов пойти с ним на откровенный разговор, ругаться с ним и спорить, и обвинять его во всех смертных грехах — и это тоже был бы очень большой плюс, будь Федер убежден, что ему продолжают доверять.
— Мне до смерти надоело врать, — сказал он Антону наедине в интеллекторной. — Я никогда в жизни не врал так много. Чувствуешь себя последней сволочью. И тошнит.
— Но капитан! — искренне удивился Антон. — Разве вы им в чем-нибудь наврали сейчас? Вы были очень убедительны, вы не сказали им ни слова лжи, кроме…
— Вот именно, кроме. Таиться от собственных людей, когда они должны мне верить, верить каждому моему слову. Я за них отвечаю, я надеюсь на них, это мои люди, мои друзья…
Внезапно он взорвался — почти в истерике:
— Что там эти твои чертовы «стрекозы», Антон? Почему они молчат? Почему не предупредили об избиении — ведь наверняка все готовилось в доме Аугусто?! Почему ни одного стукача больше не высветили?!
— Аугусто знает или подозревает, что мы за ним следим, — ответил Антон. — Пока ни одной «стрекозы» он не обнаружил, но, может быть, просто на всякий случай он принимает меры предосторожности. Я мог бы заслать больше «стрекоз», но, мы уже говорили об этом, тогда повысится риск их обнаружения. А вот если он обнаружит…
— Да-да, я знаю. Но что-то надо делать. Что-то надо поскорее делать. Иначе все рухнет. Куаферы уже глядят на меня волками.
— И на меня тоже, — сказал Антон.
Несмотря на недостаток времени, несмотря на очередную задержку с пробором, не такую, правда, страшную, как первую, но все равно потребовавшую от всех куаферов полного напряжения сил и новых интеллекторных коррекций всего плана работ, Антон все же занялся тщательным анализом информации, поступившей от «стрекоз». Спустя неделю появился первый результат.
— Смотрите-ка! — сказал он Федеру, кивая на экран.
— Что там?
В главе «Анализ частных разговоров между подчиненными Аугусто» среди множества пустых выводов, сделанных интеллектором, таких, скажем, как: «Второй помощник Аугусто Остин Саппа окончил в детстве Йельскую автошколу» или: «В позапрошлом году Аугусто сильно подвернул себе ногу и с тех пор боится вывихов», красным шрифтом было выделено:
«Нападение на куаферов (04.07.00.17.11) готовилось с ведома Аугусто».
— А то я не знал, — кисло прокомментировал такую удачу Федер.
— Вы не понимаете, капитан, — заторопился Антон. — Этот вывод сделан на основании разговоров, записанных до нападения!
— Ну и что?
— Ну как же! Это значит, что «стрекозки» наши работают, что можно было, действительно можно было предугадать нападение. Просто мы не делали тотального анализа, вот и…
— Ну а стукачи? Что насчет стукачей?
— Я уверен, капитан, все они там, только надо немножко подождать. Сами понимаете, тотальный анализ…
— Я понимаю, что ждать нам нельзя. Нет у нас с тобой времени. Стукачей мне давай!
Но со стукачами возникли проблемы. Главный интеллектор никак не мог определить, кто из куаферов, кроме попавшегося по чистой случайности Мери-Мо, работает на Аугусто. Единственное, что он смог установить за неделю работы, да и то в самых туманных выражениях, так это то, что информаторы у мамутов есть, но сколько их, кто они, как передают информацию — оставалось неизвестным. И по прогнозам интеллектора, из имеющихся данных вычислить это не представлялось возможным.
Между тем Федер был совершенно прав — времени на ожидание больше не оставалось. Пробор стопорился, и это грозило его полным провалом. Провал же означал конец всем планам мести. Куаферы выматывались на своих коррекциях, на контролях и макровпрыскиваниях, жутко недосыпали, работали уже чисто автоматически, даже не думали, казалось, ни о чем, кроме работы. Леса, болота, уже утратившие свою ядовитость, проплешины, потом опять леса, потом опять болота, опять проплешины, немного беспокойного сна, немного еды в молчании, и опять все сначала — леса, и проплешины, и болота. Работа над планом бунта почти не велась — заговорщики часто засыпали во время ночных обсуждений, но и в бодрствующем состоянии были тупы, молчаливы и только кивали головами, если Федер к ним обращался с вопросом или приказом. Приказы по пробору имели возрастающую тенденцию выполняться со все большей, угрожающей небрежностью. Участились случаи тайного злоупотребления наркомузыкой. Малыш Чаттога был застигнут Федором в тот момент, когда вспрыскивал музыку себе в задницу — при внутреннем, особенно анальном, употреблении нарко ее действие доходило до двух суток и потому строжайшим образом запрещалось.
Федер нервничал, он предчувствовал сокрушительный провал и, как следствие, неизбежную ликвидацию всей своей команды. Разговоры с Аугусто практически прекратились — тот ежедневно отправлял посыльных с приказами, поскольку прочих средств связи на Ямайке он из непонятного снобизма не признавал. Приказы его отличались все возрастающей безапелляционностью, тупостью и очевидной невыполнимостью. То он требовал засадить проплешины новокитайскими треугольными пальмами, то вдруг почему-то ему взбрело в голову включить в биосферу кобр, тао-ханьских шестиногих акул и саблезубых оленей; он также приказал уничтожить ветер и что-то сделать с дождями; заставлял чуть ли не ежедневно отчитываться в сделанном с приложением произведенных расходов, которые назавтра приказывал незамедлительно сократить, — Федер хохотал и неистовствовал, потом решительно направлялся к резиденции Благородного. Но в последнее время его допускали туда редко. Мамуты были с ним подчеркнуто и ненавидяще вежливы, «родственницы» при встречах непристойно хохотали («Эй, командир, а правда, что у тебя теперь только наплечники и встают?»). Что-то в стане Аугусто заваривалось очень недоброе.
Как-то пришел к нему Дональд, усталый, смурной, больше по привычке, чем из действительной симпатии сверкнул старомодным изумрудом зубов.
Дональд пришел с разговором. Когда-то, в самом начале своей командирской карьеры, Федер обожал, когда к нему с этим приходили. Он знал назубок, что ему скажут, он уже и реплики собственные наизусть выучил, до автоматизма, и мимику соответствующую включал бессознательно, подобно тому, как пилот спортивного вегикла переключает программы трассы, но все равно — слушал многажды слышанное, говорил многажды сказанное без всякого раздражения и даже наоборот — с непонятным самому себе удовольствием. Потом понял — стремился к успеху и любое его проявление приветствовал. А приход с разговорами — знак несомненного уважения.
Давно уже к Федеру никто просто поговорить не приходил. За исключением матшефа. Но с тем у Федера были особые отношения.
А здесь — пришел, приперся, измочаленный, отупевший Дональд и сказал что-то вроде: «Я, в общем, так, дай, думаю, загляну. Вроде как все-таки командир».
Подобные разговоры обо всем и ни о чем всегда начинаются с чего-то конкретного и относительно неотложного — неотложного, по крайней мере, настолько, чтобы прийти к человеку в неурочное время.
Дональд пришел во время, которое правильнее всего было бы назвать несусветным — после очередной ночной сходки, на которой куаферы притворялись, что они хотят устраивать заговор.
Придя в несусветное время, всполошив уже уснувшего было Федера, Дональд и сам немножечко растерялся. Он неуверенно остановился в дверях, неловко почесал лысеющую макушку, виновато поглядел на Федера и только потом простуженно проскрежетал:
— Тут я… это, командир… В общем, пришел вот… Словом, извини, разговор есть, а то опять забуду. Ничего, а?
— Ничего-ничего, проходи, садись, — сонно ответил Федер. Странное он тогда испытал чувство — дикая какая-то смесь злобной обреченности смертельного желания спать и радости от того, что вот, приходят все-таки, мерзавцы, с разговорами.
Федер радушно махнул рукой в направлении своей командирской комнаты. Вера к тому моменту то ли спала, то ли притворялась уснувшей — Федер не слышал, только ощущал ее невозможно мирное посапывание у себя в спальне.
— Давай-давай, чего стал? Полчаса устроит? А то сильно к подушке тянет что-то.
— Устроит-устроит, я на пять минут буквально! — соврал Дональд.
Федер сделал вид, что поверил, и еще раз предложил Дональду сесть. Тот поколебался, не занять ли любимое и единственное федерово кресло, но все же предпочел обыкновенный, жесткий и ребристый, как булка, диван.
— Чай, жербу? — спросил Федер.
— Ее, пожалуй.
Жерба, любимое питье куаферов, в последнее время популярностью среди них как-то не пользовалась — кухонник готовил чай мгновенно, а жербу требовалось не только кипятить, но и остужать до определенной температуры. И если раньше затяжка с ее приготовлением более чем компенсировалась умиротворяющим бормотанием, похлюпыванием и посапыванием кухонщика (знатоки уверяли, что употребление жербы суеты не терпит и начинается с того момента, как она заказана, то есть включает в себя наслаждение от этих похлюпываний и посапываний), то теперь, когда питье из процесса, приносящего наслаждение, превратилось в процесс, приносящий только необходимые для работы калории и протекающий максимально быстро, куаферы предпочитали не раздражаться лишний раз из-за глупой потери времени и употребляли чай, приготавливаемый мгновенно. К тому же кухонных автоматов на команду приходилось всего три, что приводило к неизменным портящим нервы очередям, а у Федера, как ему и полагалось по рангу, кухонщик был персональный — только на него и его возлюбленную. Поэтому вопрос Федера был вообще-то даже лишним, он просто обязан был поставить перед Дональдом серебряный кувшинчик жербы.
— В общем, так, командир, — сказал Дональд, сделав первый глоток. — Надо что-то с мошкарой делать.
— С кем?
— С мошкарой. Ее нечаянно Ламора позавчера выпустил.
— А, ну да, — поморщившись, сказал Федер. — С мошкарой, как же.
— Она, конечно, не ядовитая и все такое, но донимает, понимаешь? Ужас как донимает. Ты никогда мошкару не выпускал?
Федер о таких случаях на проборах слышал. Но самого как-то Бог миловал.
— Не выпускал, Дональд, не приходилось. А что, сурово?
— Посмотришь, что через три дня будет, если мер не принять. Она уже и сейчас тучами вьется. А через три дня во все дырки полезет.
Федер никакой мошкары в последние дни не видел. Конечно, вполне могло быть так, что он просто не замечал ее, потому что в помещения она в принципе попасть не могла, а снаружи Федер обычно мчался очень целеустремленно с какой-нибудь очень насущной проблемой — действительно, мог мошкару просто и не заметить.
Дональд между тем плавно перешел к обычному трепу, перемежаемому, правда, конкретной информацией, Федер в основном только кивал и хмыкал. Поначалу речь пошла, естественно, об усталости, потом, разумеется, о моральной подавленности, нежелании служить бандитам и недоверии лично к нему, к Федеру («Я-то сам, в общем, понимаю, но ребята иногда такое про тебя завернут…»), и, наконец, после долгих блужданий вокруг да около началось то самое, из-за чего Дональд к Федеру и приперся.
Федеру жутко хотелось спать. Завтра с раннего утра он должен был раздать очередные указания, те, которые не успел раздать вечером; завтра ему предстояла очередная попытка проникнуть на прием к Аугусто; Антон, у которого что-то откровенно не ладилось с главным интеллектором, тоже требовал немедленной часовой консультации — это сверх тех часов, которые были оговорены с ним раньше; а главное, завтра, и опять-таки тоже с раннего утра, надо было наконец решить вместе с Антоном, как без потерь времени вычислить стукачей. Антон имел примерно пять вариантов решения этой проблемы, Федер при желании мог число этих вариантов довести до десятка, но все они были ненадежные и опасные… А Дональд все говорил и говорил.
Иногда Федеру начинало казаться, что искусству подобного трепа куаферы учатся на каких-то специальных курсах, причем у одного учителя — не слишком изобретательного. Всегда они начинают с какой-то как бы деловой и как бы неотложной проблемы, а дальше в том духе, что эту проблему можно было бы и вытерпеть, ребята все битые, подумаешь, проблема, но если взять все это в соединении с другими проблемами… далее следовало их перечисление, частью реальных, частью притянутых за уши, частью выдуманных — и все это чем дальше, тем раздрызганнее, с абсурдными перескоками, но чем несвязнее становилась речь, тем (и Федер это хорошо понимал) внимательнее надо было в нее вслушиваться, потому что здесь-то и крылась главная причина разговора. Собственно, причина всегда была одна — «хреново мне что-то!»
Под похлюпывание и посапывание кухонщика немножко размякший Дональд вел сложную нить разговора, а Федер, благожелательно и бездумно уставившись на него, изображал предельное внимание.
— Мошкара-то что. С мошкарой бы мы… Подумаешь, мошкара! Да и хрен бы с ней. Но тут, понимаешь, командир, если мошкара ко всем этим гадостям прибавится, я лично не уверен…
Федер засыпал на корню. Он понимал, что физически он уставал куда меньше за день, чем куаферы. Ему практически не приходилось выходить за пределы лагеря, он больше говорил, размахивал руками, приказывал, иногда ругался, но все равно — выматывался чертовски. Если бы не «второй врач», трудно было бы выдержать. В принципе Федер без всякого для себя и для пробора урона мог бы просто выставить Дональда за дверь, но он знал — сделай такое хотя бы один раз, и как проборный командир он постепенно и необратимо закиснет. Никто на него не обидится, каждый войдет в положение, но в отношениях его с ребятами произойдет кое-что почти непоправимое. Так в глубине души считал Федер и совсем не собирался этого допускать. Он — вот ерунда-то — просто обязан был выслушивать всю эту болтовню Дональда.
Поэтому он перебарывал сон, прихлебывал жербу и пытался следить за ходом мысли собеседника. Что с каждой минутой становилось делать все сложней и сложней.
— Тут ведь, понимаешь, — продолжал между тем Дональд, — тут ведь и всякие личные штуки сопряжены. Ну вот, например, я сам. Я — по происхождению чисто русский. Больше ведь и национальностей никаких не осталось, если уж совсем чистых, да чтоб еще из семьи с родословными. Евреи, армяне, китайцы, коты девуары, немножко японцев, и вот мы, русские.
— Ну, это ты… почему? Полно осталось национальностей. Вегианцы, например. Негры.
Дональд моментально рассвирепел.
— Какие там еще вегианцы?! Они все сволочи, да и вообще не люди, если уж так посмотреть. Вегианцы! Черт знает чего намешано, но главное, что сволочи — все до одного. Я тебе так скажу: я уверен на сто процентов, что все мамуты у Аугусто — вегианцы. Ну если даже и не все — то остальные с их примесью. Ты на этого Аугусто посмотри — какая у него национальность? На скулы его глянь. А? Ну то-то! Какая там у них национальность, да это просто смешно. Вон про них ребята рассказывают…
Федер поймал себя на желании немедленно закрыть глаза и отрубиться. Нет, сказал он себе, ты что, с ума сошел? Не спи, не возражай. Слушай, и все.
Тем более что там, в этой несвязной речи Дональда, без всяких сомнений, принявшего малость наркомузыки, что-то почудилось очень важное, и оно, кажется, просилось наружу. Федер даже взбодрился. Что-то такое, связанное со стукачами? Но что? Он попробовал:
— Ну а другие парни? Они что?
— А что парни? Они как я — у каждого собственные проблемы. Андрон вот — никак в себя прийти не может после того унижения, когда он с мечами облажался. Или, скажем, тот же самый Уго Соленый — он вообще все время о чем-то думает, не докричишься, если вдруг приходится. Он за эти глаза свои здорово очень переживает. Китайцы, сам знаешь, они такие. Я, главное, их понимаю, я не осуждаю, просто у них это по-другому, чем у нас, у русских.
— Ну… почему сразу так уж и у нас? Я-то, положим, не русский.
— Русский-русский! — уверенно возразил Дональд. — Мне виднее. Наверняка в роду затесался кто-нибудь из наших, я давно к тебе приглядываюсь.
Дональд уходил в сторону. В любое другое время, не такое опасное, Федер и не подумал бы останавливать его или как-то поправлять. Он по опыту знал — его обязанность любителя-психоаналитика чрезвычайно важна для душевного спокойствия куаферов. Он хорошо знал, что им надо обязательно дать выговориться, и подозревал, что, в отличие от настоящего психоаналитика, ему лучше было просто выслушивать молча, вмешиваясь только в самых ясных случаях. И он обычно слушал.
Но теперь, Федер это чувствовал очень сильно, теперь душевное здоровье Дональда стояло на втором месте, а главным было что-то промелькнувшее в его словах и тут же исчезнувшее, что-то такое, что было чрезвычайно важно восстановить. Проблема же национальностей, глупая и атавистическая, к делу отношения не имела.
— Проблемы, — сказал он понимающе и задумчиво. — А в чем они, твои собственные проблемы? Разве…
— В чем? — вскинулся Дональд. — Да в том же, что и у всех!
— Нет, я про те, которые только твои.
Конечно, ничего нестандартного в бедах Дональда не оказалось — сердечные дела, где-то на окраине Ареала волнующаяся за него мать, боязнь привыкнуть к нарко, общая подавленность… И, конечно, главная проблема — мамуты. Федер уже не в первый раз обратил внимание, что Аугусто особенно острой неприязни у куаферов не вызывал, но мамуты! Здесь была гамма чувств совершенно безумная. Ненависть — разумеется, на первом месте, но не только она. Здесь было и чувство стыда, чувство беспомощности, даже чувство страха — не за жизнь, нет, — какого-то странного самоуничижительного страха за то, что вдруг, черт возьми, спасую, вдруг не так что-то сделаю в самый главный момент, панического страха от того, что профессионал почему-то вынужден пасовать перед дебилом. И уж что совсем странным показалось Федеру — в речах Дональда он услышал некий слабоуловимый намек, уже и раньше попадавшийся ему, на приязнь, симпатию, почти любовь к этим выродкам, сволочам, ублюдкам, дегенератам!
Но не психоанализом, пусть самым неправильным и элементарным, занимался в тот момент Федер. Что же такое очень важное промелькнуло в словах Дональда?
— Подожди, — резко прервал он Дональда. — Ты мне вот что скажи. Почему ты уверен, что за тобой следят?
Дональд, уже третью порцию жербы допивший, высказавший почти все, но уверенный, что только начал, перебивание воспринял с раздражением, с разочарованием даже.
— Чего это ты мне не веришь? — взвился он. — Сам, что ли, не замечал слежку? Они следят! Я тебе говорю, они за всеми поголовно следят!
Вот оно, сказал себе Федер, вот чего я не понимал.
Дональд, возбужденно что-то доказывая, стал неожиданно агрессивен, но Федер его просто не замечал. Он совсем проснулся, он забыл об усталости, будто впрыснули ему десятиоктавную наркомузыку — Федер чувствовал, что вот точно, совсем точно он нашел решение проблемы стукачей.
— Знаешь что? — сказал он Дональду, опять прервав его на полуслове. — Ты сейчас, пожалуйста, помолчи. Ты… как, черт тебя побери, как тебя зовут?
— А? — возмущенно спросил Дональд. — Ты что, даже…
— Помолчи. А лучше всего уходи. Очень важно, прошу, пожалуйста! Убирайся вон, и немедленно!
Ворча под нос угрозы, Дональд оскорбленно убрался.
Решение было простым, как убийство. Просто посадить на каждого куафера по «стрекозе». И соответственно проследить.
Права человека. Эта древняя формула ни разу не приходила на ум Федеру. Подобно строкам еще более древних заповедей, написанных на мертвом языке и туманно переведенным, подобно этим вот заповедям, тезис о правах человека для слуха современного человека и тем более куафера воспринимался как что-то первобытно-наивное. О каких еще, черт побери, правах можно говорить, если людей вокруг без малейших сомнений крошат в капусту? О каких таких правах речь, когда людям нет места, где они могли бы хоть приблизительно по-человечески жить?
И все-таки.
И все-таки именно эта идея, вбитая в каждого человека чуть ли не с молоком матери, именно идея о нерушимости прав человека, от рождения ему данных, не позволяла Федеру долгое время даже под страхом смерти задумывать слежку за своими людьми. Без всякого душевного неудобства он готовил своим врагам ужасную смерть, мысль о недопустимости убийства, насилия, слежки, нарушения прав человека в отношении врагов показалась бы ему смешной и вредной, однако идея о слежке за своими блокировалась его сознанием рефлекторно.
Такая простая мысль!
Но вот блок оказался порушен, и выяснилось, что планировать слежку за своими очень легко…
— Я правильно понял? — перепуганно спросил наутро Антон. — Всех?
— Правильно, правильно! — ответил Федер. — Как это мне раньше-то…
Антон недовольно покачал головой:
— Ну и ну!
— У тебя есть другие предложения?
12
Вспоминая, Федер удивится потом, что ему не составило никакого труда уговорить Антона замахнуться на священные права человека. Собственно, он его даже и не уговаривал: просто распорядился немедленно подготовить весь остаток «стрекоз» к слежке за собственными куаферами.
— Вы хоть понимаете, на что можете напороться с такой слежкой? Вы хоть догадываетесь, чем они могут заниматься?
— Это их личное дело. Ни я, ни ты, надеюсь, о чем-то очень личном знать не будем. Пусть твои интеллекторы ищут только информаторов Аугусто. Остальное меня не интересует.
Они помолчали, неотрывно глядя друг другу в глаза, и секунд через тридцать Антон сказал:
— Тогда чего сидим? Или дел мало?
Провернуть такую операцию оказалось одно удовольствие. Уже к полудню того же дня взлетели «стрекозы», неотличимые с первого взгляда от мошкары. А ее действительно день ото дня становилось все больше, и уже надо было что-то предпринимать.
Темное облачко вылетело из окошка интеллекторной. Федер с Антоном провожали его удовлетворенными и немного смущенными взглядами.
— Да-а, — протянул Антон.
— Да-а, — отозвался Федер. — Я думаю, это не может не сработать.
Облачко взлетело и растаяло — «стрекозы» разлетелись по своим целям.
Вот одна закружилась над непокрытой головой Андрона, спикировала, запуталась в жесткой, почти проволочной шевелюре, прочно присосалась к двум соседним волоскам — шанс, что ее вычешут расческой, был минимален, да и не пользовался расческой Андрон уже две недели. Еще несколько штук сели на его одежду, изменили цвет, замерли.
На Соленого Уго, хотя уж его-то никто не подозревал, село четырнадцать «стрекоз». Такой прокол в другое, время стоил бы матшефу очень дорого — Федер перерасхода этих микроаппаратов не переносил. К тому же в этом случае риск их обнаружения увеличивается вдвое-втрое. Это не говоря уже о том, что на проборе «стрекозы» чрезвычайно ценились.
Дональду достались всего две «стрекозы» — сказалась беседа с начальством, ни за что бы не пошел стукач к Федеру с такими разговорами, полагал сам Федер. Одна тут же вышла из строя — редкое событие, — отчего интеллектор поднял настоящую панику. Для интеллектора Дональд был так же подозрителен, как и все остальные.
Интеллектор, как ему и ведено было, анализировал только ту поступающую с новых «стрекоз» информацию, которая могла так или иначе свидетельствовать об установлении носителем микроаппарата контактов с людьми Аугусто, об их работе на врага. Но, будучи любопытными и наделенными эмоциями, «стрекозы», конечно, любовались ненужными для анализа картинками, жалели, что о них нельзя сообщать, и, несмотря на дефицит времени, откладывали их в дальние уголки своей необъятной памяти. Хотя и нельзя перегружать память (это снижает скорость обработки полезной информации), но никто не знает, что может понадобиться людям в дальнейшем, поэтому надобно иметь свое собственное мнение о событиях и соответственно по собственному разумению складировать информацию, даже если об этом никто не просит.
Например, все четырнадцать «стрекоз», хорошо запрятавшихся в волосах и складках одежды Соленого Уго, много могли бы порассказать об инциденте с внезапным исчезновением двух мамутов.
Первый из них — имени его история Ямайки не сохранила, только кличку Мрачный — пропал где-то около полудня и более никогда не был найден. Мрачный был мамутом подсобной части, в нападениях на куаферов участия не принимал, особенной злонамеренностью не отличался, от природы был смешлив, весел и даже как будто добр. Никто из куаферов не мог иметь на него зуба — хотя бы уже потому, что Мрачный прибыл на Ямайку в одном из последних транспортов и о происходящих здесь событиях знал главным образом из чужих разговоров.
Мрачный вышел из одного блока и не пришел в другой — вот все, что было известно о его исчезновении. Его хватились примерно через час, тут же по приказу Аугусто был организован его тотальный розыск и куаферам было объявлено, чтобы те сообщили о происшествии все, что им известно.
Никому ничего известно, разумеется, не было; Федер был вызван в главную резиденцию, имел тяжелый разговор, но с полной искренностью демонстрировал Благородному свое неведение, что было зафиксировано и приборами, и самим Аугусто. Аугусто все же посоветовал ему внимательнее смотреть за своей командой, что Федер, опять-таки с чистым сердцем, ему немедленно обещал. Уходя, Федер мрачно про себя усмехался: он хорошо понимал, что требование к куаферам сообщить все, что им известно об исчезновении Мрачного, в первую очередь касается аугустовых информаторов. Следовало ждать немедленной с их стороны активности, благодаря чему стрекозы получали необыкновенный шанс выявить сразу всех стукачей.
Между тем с выявлением у интеллектора возникли некоторые проблемы. Больше половины куаферов при сообщении о пропаже Мрачного повели себя странно, не так, как всегда. В каждом случае это могло иметь вполне естественное объяснение, но каждый случай требовал внимательного анализа и дальнейшей слежки. Кроме Мери-Мо, который откровенно занервничал и стал подозрительно оглядываться, как только сказали, что пропал мамут и каждый куафер обязан сообщить все, что знает. Один только Тонио Аспелло, подсобный куафер, не имеющий права выхода на необработанную территорию и вообще мало что знающий, дал основания подозревать себя в стукачестве: он тоже подозрительно огляделся, при первой же возможности уединился и начал что-то бормотать себе под нос. Остальные… но ведь каждый имеет право вести себя странно — совсем не обязательно, что именно он информатор, если сообщение о пропаже мамута его взволновало.
В итоге трех человек, трех подозреваемых в шпионаже, назвал интеллектор на основе наблюдений за куаферами после пропажи Мрачного — Мери-Мо, Аспелло и Соленого Уго. Хотя еще несколько человек повели себя так, что дали повод к тому, чтобы за ними внимательно следить. Часть запущенных «стрекоз», подчиняясь интеллекторному приказу, отклеилась от своих объектов и перелетела к другим. Как оказалось, только чудом некоторые «стрекозы» уберегли себя от немедленного разоблачения.
Через четыре с половиной часа случилось еще одно событие: пропал второй мамут — Игорь П., на этот раз не новенький и совсем не такой безобидный, как Мрачный. Игорь П. был младшим командиром и одним из тех, кто участвовал в избиении куаферов. Многие из них ждали, что с ним что-нибудь подобное приключится — он был тем самым мамутом, который лишил глаз Соленого Уго.
Четырнадцать «стрекоз», приклеившихся к Соленому Уго, наблюдали в подробностях все, что случилось с Игорем. Соленый Уго хорошо запомнил своего мучителя. Он не раз встречал его по пути из гексхузе к границе и однажды даже с нарочитой вежливостью раскланялся с ним. Игорь П. осклабился и завел разговор.
— Это ты, что ли, новые глаза от вашего «врача» получил?
— Да, — кивнул Соленый Уго, глядя искусственными глазами в сторону.
— Так что тебя, сучонок, поздравить можно? — одновременно злясь и злорадствуя, спросил Игорь П.
— С чем же тут поздравлять, — пожал плечами Уго. — Глаза как глаза. Ничего такого особенного. Своих-то у меня нет.
— Это точно! — обрадовался Игорь П. — Это ты в самую, можно сказать, точку попал. Своих тебе не вернуть никогда.
Соленый Уго смог изобразить только вежливую улыбку согласия. Он молчал, но его память исходила криком, словно снова к его лицу подлетал тяжелый ботинок, чтобы выбить последний живой глаз.
— Ха-ха, — с удовлетворением сказал Игорь П., проходя мимо. И, оставив застывшего с вежливой улыбочкой Уго, повторил тоном стекольного диктора: — Ха-ха.
— Хе-хе-с! — не очень хорошо улыбаясь, прошептал Соленый Уго. — Вот уж действительно…
Мрачного он убил просто и без всяких затей. Он даже и мысли не держал о том, чтобы помучить Мрачного. Он просто подождал у двери блока, где, как он подозревал, ночует Игорь П, и первого же вышедшего из двери оглушил и оттащил в сторону. Куаферы — бойцы, может, и не самые лучшие, но охотники опытные. Мрачный даже и не понял, что с ним произошло, когда очнулся в кустарнике пси-один-жимолости и увидел нависающую над собой жуткую злодейскую рожу, Рожу, каких в жизни своей не видел и видеть не предполагал никогда.
Он быстро и четко, хотя и с некоторым заиканием, ответил на все интересующие рожу вопросы и так же быстро умер, не успев даже осознать, что с жизнью пришел момент попрощаться — просто поднялась рука, и глаза у рожи стали еще страшнее. А Соленый Уго, бросив труп фагам второго уровня, ушел, обогащенный новыми, нужными ему на тот момент знаниями. О несчастной судьбе Мрачного он не задумался ни на миг. Он ушел к себе все с той же застывшей вежливой улыбкой. Через четыре с половиной часа ему предстояло серьезное развлечение, к которому следовало приготовиться, подумав и поспав вместо исполнения дурацких приказов этого подонка Федера.
Через три с половиной часа, свеженький, как несорванная с дерева дива, Соленый Уго уже вежливо улыбался в заранее построенной засаде. Очень, кстати, хорошо построенной — со знанием дела. Такой, знаете, окопчик маленький на отшибе, со звукоизоляцией, тепловизором и всеми такими делами, сидел он себе там и посасывал холодную жербу, мечтая, естественно, о горячей. Ожидание — не слишком-то приятный процесс, даже для куафера, у которого ожидание есть одна из главных составляющих его мастерства. Но в данном случае ожидание было для Соленого Уго дополнительным наслаждением. Он сидел, не замечаемый никем, и предвкушал месть. Он улыбался — широко и уже хищно. Он мечтательно заводил к небу глаза. Он то и дело доставал из специального продолговатого кармашка свой длинный нож и любовался безумным светом широкого крепкого лезвия.
— Хороший ножик, хороший, — ласково шептал он.
Час ожидания пролетел незаметно. Так пролетает время у только-только дорвавшихся друг до друга влюбленных. «Даже жалко, — сказал себе Уго, увидев наконец деловито выходящего из дверей Игоря П., - что я не сообразил здесь еще пораньше устроиться. Не так часто выпадают мне такие радостные минуты».
Игорь П., только что получивший приказ эскадрон-шефа, проверить кормушки в блоке крупных млекопитающих и сильно сожалеющий о невозможности продолжить тет-а-тет с крутой телкой из подразделения «родственниц» (у нее на груди росли жесткие волосы и во время акта она применяла всякие силовые приемы — так рассказывали познавшие ее друзья Игоря), прошел от дверей блока в деловом своем состоянии метра три-четыре, не больше. Далее что-то произошло, что-то его схватило и куда-то со страшной силой перенесло — как во сне, ей-богу!
Упав, он поднял глаза и сначала ничего не увидел. Зато услышал. Что-то вроде «Гы-гы!»
— Что т-т… — со злобою начал Игорь П. — Это какого черта?!
Далее он разглядел в полутьме окопчика вежливую улыбку Соленого Уго и красно мерцающие искусственные глаза.
— Ой! — испуганно сказал Игорь П. И это было последнее, что он сказал членораздельно перед своей мучительной смертью. У бедняги Игоря П. от испуга отнялась речь.
— У тебя не будет искусственных глазок! — радостно возвестил Соленый Уго. — Посмотри-ка, что у меня припасено для тебя. Милый!
Игорь П. увидел с невыразимой, неестественной яркостью сверкающий нож, все понял и, поняв, потерял сознание от испуга.
«Ха-ха», — хотел сказать Уго в ответ на его реакцию, но опять получилось ублюдочное «гы-гы». Тогда Уго подышал по системе йогов, чтобы снять восторженную переполненность чувств.
— Лишнего мне не надо, — неискренне произнес он. — Оно мне ни к чему, лишнее. И что я, садист какой-нибудь или мститель? Нет, дорогой мой Игорь, я совсем не садист. Я этот ножик всаживать в яйца тебе не буду и член твой на четыре дольки, как огурчик, не разделю. Потому что я не садист. — И добавил, на этот раз совершенно искренне: — Хотя жалко.
Для начала несадист Уго подложил под Игоря П. коленку и одним ударом сломал ему позвоночник. Отчего Игорь П. очнулся, тут же услышав:
— Пяткой пошевели, дорогой!
Боль была не так чтобы очень сильная, но страшная своей перспективой. Игорь П. послушно попробовал пошевелить пяткой и понял, что ниже пупа у него ничего нет.
— Это называется перелом позвоночника, — нежно прокомментировал Соленый Уго. — Твои парни с нами такие штуки проделывали. Вылечивается очень просто. Если лечить, конечно.
Игорь П. в ужасе заорал. У Игоря П. был один существенный недостаток — патологическая боязнь боли и серьезных увечий. Ему показалось, что это ему что-то детское снится, но детский сон хорош тем, что он обязательно кончается пробуждением, а тут он знал, что пробуждения ждать не стоит. Именно от этого он в ужасе заорал.
Подняв к небу искусственные глаза, Соленый Уго вежливо переждал крик.
— Теперь я тебе буду ребра ломать, — сказал он с нежностью в голосе и улыбаясь с булыжным обаянием. — Пытаться со сломанными ребрами вздохнуть не очень больно, и я бы не подвергал тебя этой пытке, пустое это занятие, но ведь ты мне ребра ломал?
И ладонью, как топором, он быстро — ты-ты-ты-ты — переломал ему штук пять ребер, пытаясь ничего жизненно важного не задеть. Это было больно, но действительно не слишком — Игорь и хруста никакого не услышал, хотя тут же понял, что дышать с этой поры надо ему осторожнее.
— Что интересно, — прокомментировал Уго, отчего Игорь снова чуть не лишился чувств, — эти твои ребра уже никогда не срастутся.
Игорь П. понял, что его мучитель имеет в виду, но даже не смог тяжело вздохнуть. Сломанные ребра уже болели и сильно мешали двигаться.
— А вот теперь самое главное!
Лезвие ножа, в середине широкое, в конце жаляще-узкое, сверкало, как солнце в зените. И медленно приближалось к его глазам.
— А? — радостно спросил Уго.
Тут же заныли ребра, тут же заболел сломанный позвоночник, и даже зуб, который немножко беспокоил во время вчерашнего завтрака, вдруг стрельнул в челюсть. Все болело и говорило будто — пусть уж мы поболим, но только чтоб не лезвие это.
От лезвия разило безумием. Кто-то — Игорь уже не осознавал, что Уго, — в громадном далеке за лезвием вежливо улыбался и садистски прихахатывал, но это был фон, дальний фон, до которого Игорю П. не было никакого дела. Игорь твердо верил — лезвие, которое медленно подносится сейчас к глазу, до самого глаза никогда не дойдет. Он не знал, откуда взялась эта вера, но кроме этой веры у него ничего не осталось. Правда, тут Игорь допускал необычные исключения, касающиеся сумасшедших лезвий, сверкающих издевательски и безумно. В принципе такое могло медленно приблизиться к глазу и пойти дальше. Он не знал, до какого безумия способно дойти безумие сверкания лезвия.
Лезвие медленно приблизилось к глазу и пошло дальше.
Пропажа еще одного мамута взъярила Благородного Аугусто и всю его армию. Теперь никто не стал ждать, надеясь, что пропавший найдется сам, — мамуты были подняты по тревоге уже через десять минут после исчезновения Игоря П., то есть в то время как он, уже безглазый, но еще живой, визжал от боли и ужаса, хотя боль, к его огромному удивлению, была не такая уж нестерпимая, просто жгло сильно, и все.
Соленый Уго вздохнул, прикончил Игоря и, улучив момент, когда тропинка между блоками опустела, выскользнул из своего замечательного окопчика. Нерешительно почесав бороду, он направился к западному кордону — в тот район обрабатываемой территории, где было больше всего разных опасных для жизни всякостей, но для знающего человека безвредных; больше того, там, на западе, и это хорошо знал Соленый Уго, для знающего человека были вполне доступны и питьевая вода, и даже некоторые плоды измененных местных кустарников. Вот только живности там пока никакой не было — ни хищников, ни баранов.
Соленый Уго, надо сказать, очень подозрительно относился к расплодившейся в последние дни мошкаре: он подозревал, к счастью, не на сто процентов, что мошкара есть не что иное, как запущенные мамутами «суперстрекозы» для слежки за куаферами. Он хорошо понимал, что даже если и не так, то больше в лагере ему оставаться нельзя — это опасно и для него, и для его друзей, потому что начнется цепная реакция мести. Побег давал куаферам шанс отболтаться от Аугусто, убедить его в непричастности команды. Единственное, чего не предусмотрел Уго, — скорость, с которой были начаты поиски Игоря П. Это создавало проблемы.
Но недаром куаферы слывут лучшими в мире знатоками природы, способными кого угодно выследить и от кого угодно укрыться. Уго, как это ему и положено, назубок знал все древние и современные хитрости маскировки — вы могли пройти мимо него, стоящего столбом, а то и вообще медленно идущего вам навстречу, даже напевающего какой-нибудь фривольный мотивчик; вы могли бы даже заразиться от него этим мотивчиком и даже начать подпевать, но ни за что, если того ему не хотелось, не увидели бы его, ваш взгляд не задержался бы на нем, вы бы просто не обратили на него внимания, пусть даже в этот момент вам до зарезу нужен был бы именно он. Просто есть такая практика, довольно старая, говорят, что-то вроде гипноза.
Даже при всем своем искусстве Соленому Уго не без труда удалось дойти до кордона — той невидимой, но вполне реальной черте, за которую ни один мамут не переступит даже под страхом смерти. Несколько раз Уго чуть не попался; почти час добирался он до кордона, но добрался-таки наконец и сгинул в мощных папоротниках второй промежуточной флоры.
— Денечки мне предстоят! — вздохнул он, устраиваясь на привал и доставая из необъятных карманов загодя припасенную снедь. — Когда еще ребята дотумкают, где меня искать.
Все четырнадцать «стрекоз», оседлавших Соленого Уго, передавали в это время массу интересной информации о нем и окружающем его жутковатом мире. Садилось солнце, моросил дождь, ветер пробирал до костей, хотя был бесшумен и слаб. Совсем другими, чем на защищенной территории лагеря, были и солнце, и ветер, и дождь. Чужими. И не то чтобы пугающими, а так — просто чужими. Ощущений этих «стрекозы», конечно, не улавливали. Да и то, что сообщалось «стрекозами» дежурному интеллектору, на девяносто шесть процентов блокировалось в его памяти, никуда дальше не проходя.
Тело мамута нашли сразу же, ибо у Соленого Уго не осталось времени зарыть свой окопчик. Подавив естественный в таких случаях позыв тут же бежать и убивать кого ни попадя из куаферской братии, сжав до скрежета зубы, мамуты собрались вокруг обезглавленного тела Игоря П. и послали сказать Аугусто. К тому времени как Аугусто в сопровождении «родственниц» примчался на место, вокруг окопчика собрались чуть ли не все мамуты, не занятые поисками убийцы.
Большая часть мамутов, толпившихся вокруг тела Игоря П, молчала. От других доносились глухие ругательства. Потом кто-то забубнил что-то траурное. Аугусто расслышал только отдельные слова: «поднявший руку… твой светлый взгляд… сучий потрох… с изощренным изощрением изувера… где теперь твои глаза, друг?!!!.. мы никогда… ты был для нас… им не удастся… проклятых убийц… вырвем тысячу их предательских глаз, подлых, мерзавских, вонючих глаз…»
— Кого это там на речи потянуло? — спросил Аугусто. — Не время сейчас для речей…
Убийство Игоря П. чуть было не стоило жизни всей куаферской команде. Очень уж разозлился Аугусто — даже приближенные к нему мамуты не помнили такого сумасшедшего гнева. Лицо его побагровело, глаза выпучились и как бы чуток потрескались. Гнев его был особенно силен от того, что, в общем, бессилен был его гнев; ничего серьезного не мог предпринять Аугусто против куаферов, ибо на их работе строились сегодня все его планы о будущем процветании Ямайки и всей империи.
Но не тот был человек Аугусто, который легко соглашается с самым строгим «нельзя».
— Гексхузе оцепить! — давясь собственным голосом, приказал он. — Федера немедленно приволочь ко мне! Приволочь! Вы поняли? Приволочь!!!
Федер почти сразу узнал о происшествии. К нему примчался Опанаис, мальчишка монтажник и, задыхаясь от возбуждения, сообщил ему о том, что какого-то мамута нашли убитым.
— Этого, как его, Мрачного? — уточнил Федер.
— Нет, еще кого-то нашли! Другое какое-то имя называли.
Федер очень встревожился и отправился к Антону, бросив на середине отчаянный спор с микробщиками, которые из-за своей кропотливой работы были дальше других от проблем с мамутами. Обернувшись, Федер приказал:
— Всем нашим немедленно собраться в гексхузе. Чрезвычайная тревога!
В интеллекторной царила тишина.
— Еще одного мамута прикончили! — крикнул Федер с порога.
— Это… приятно, — рассеянным тоном прокомментировал Антон, с головой ушедший в увлекательные диалоги с двумя интеллекторами первого цикла. — Что?!
— Еще одного. Так. Немедленно проверь, кто из наших сейчас где, пусть твои «стрекозы» поработают. Только быстро! Сейчас здесь черт-те что начнется.
Антон, не задавая больше вопросов, приник к интеллектору.
Тревога между тем нарастала. Мимо гексхузе (интеллекторная была пристройкой к нему) промчались десяток встрепанных мамутов с оружием наизготовку. Один из них на секунду остановился и неразборчиво заорал, грозя в сторону гексхузе громадным кулаком. Злобно покосившись на окна куаферов, два мамута подхватили своего товарища под локти и утащили прочь.
Спустя несколько минут мамуты вернулись. Их было уже десятка три. Все они теперь были в шлемах, со скварками наизготовку, в наплечниках, которыми, правда, как было известно Федеру, никто из них толком пользоваться не умел.
— Ни в коем случае не ввязываться в драку! — приказал Федер куаферам, сосредоточенно застывшим в своих комнатах. — Пока есть возможность, ни в коем случае. Я улажу. Слышите, я улажу!
— Уладит он, как же! — сказал кто-то, но Федер предпочел не услышать.
— Федер, Федер! — позвал по мемо Антон. — Это Уго. Он…
— Глаза мамуту выколол?
— Ну да. Откуда ты…
— Все понятно. Око за око. Он здесь?
— Нет. Пробирается к западному кордону.
— Хоть здесь не подвел. Ладно. С ним потом. Выключай свою технику. Сейчас у нас будут гости. Слышите, куаферы? — воскликнул Федер, отключившись от мемо. — Сейчас у нас будут гости! Встречать вежливо. Мы ничего не знаем, ничего не замышляли, мы — слышите, что я вам говорю? — мы не одобряем поведения своего коллеги, совершившего зверское убийство. Мы сожалеем, что убийца успел покинуть лагерь. Мы — скажите, если спросят — будем его искать.
Тут спросили у Федора — грубо и недоверчиво:
— А кто это сделал?
— Соленый Уго.
Мамуты тем временем успели окружить гексхузе — к удивлению Федера, весьма профессионально. Хотя они вроде и стояли в открытую, Федер знал, что при первом же выстреле из здания мамуты перегруппируются и окажутся далеко не так уязвимы.
— Вот, учитесь, куаферы. Перед вами не охотники, но бойцы, — сказал Федер и вернулся в интеллекторную, примыкавшую к гексхузе.
Кто-то что-то презрительно пробормотал.
Ожидание надолго не затянулось. Очень скоро прибыла штурмовая команда в специальных костюмах, рассчитанных на пули, уничтожающие лучи скварков и мощные взрывы. Десятка три устрашающего вида фигур рассекли оцепление, быстро подошли к гексхузе и вошли внутрь, не заметив двери. Внутри они рассредоточились для охраны и обыска, а восемь бойцов направились прямо к интеллекторной. Не говоря ни слова, они сорвали дверь, не говоря ни слова, схватили Федера за ноги и поволокли вон.
Его по пути не били, на него как бы и вообще не обращали внимания, просто волокли за ноги, как было приказано. Следом за ними шли несколько «родственниц» с оружием наготове.
Ситуация для Федера была не только болезненной, но и предельно унизительной. Он к тому же не успел, точнее, просто забыл нацепить на себя что-нибудь защитное, даже наплечники остались в кресле рядом с креслом Антона. У него с собой была только всякая мелочь, с которой куаферы не расстаются подчас просто в силу привычки — они верят, что кое-какие куаферские приспособления могут пригодиться им не только во время экспедиций.
«Позорище! — думал Федер. — На глазах у всех подчиненных! Как после этого они смогут мне доверять?»
Его проволокли по лестнице наверх, в кабинет Аугусто. Он каждую ступеньку просчитал головой. Ему пришлось сильно постараться, чтобы не разбить физиономию. «Даже в такой ситуации шеф пробора обязан сохранить лицо», — вяло и неостроумно пошутил он про себя.
Бросили его в кабинете на пол, как мешок, но он не был мешком. Они немножко рано поставили на Федере крест. Если Аугусто после убийства Игоря П. был свиреп, как никогда в жизни, то боевая озлобленность Федера, даже в микродозах не переносящего унижений, не поддавалась никаким сравнениям. Ему выть хотелось от ярости, океаны крови не смогли бы в тот момент его успокоить. Непонятно даже, как у него силы-то нашлись взять себя в руки, чтобы начать действовать.
Как только его ноги оказались свободны, он вывернулся кошкой и вскочил, одновременно резким движением раскинув руки в стороны. Откуда ни возьмись появившиеся в его руках «черные иглы», одно из специальных куаферских средств, вонзились в животы пленивших его мамутов и выпустили яд. Мамуты повалились на пол в болевом шоке.
Голосом, который даже самому Федеру знаком не был, он сказал, уставившись в переносье Благородного Аугусто:
— Я, наверное, должен поблагодарить за приглашение?
Аугусто был просто ошеломлен увиденным. Человек весьма импульсивный, он, только что мечтавший разорвать Федера на клочки, мгновенно и совершенно искренне сменил гнев на восторг.
— Я думаю, — благожелательно сказал он, — что и за транспорт тоже. — И хохотнул. Тоже благожелательно. — Хорошо вы их. Не помрут, надеюсь? А то в свете сегодняшних…
— Не помрут. Я, правда, еле сдержался, чтобы не прикончить этих подонков. Минут через пять придут в норму.
Мамуты, с искаженными лицами, в муках корчились на полу. По их виду совсем нельзя было сказать, что даже через полчаса они оклемаются.
— Чай, кофе, жербу? — почему-то с лукавым видом спросил Аугусто.
— Какого черта.
Федер сказал это таким тоном, будто имел в виду четвертый напиток, самим Аугусто не перечисленный. Он чуть не добавил в конце «пожалуйста».
Они немного поиграли в гляделки, и Аугусто посерьезнел.
— Дорогой мой, но зверски убили моего близкого помощника. Мои подчиненные крайне возмущены. Они на грани непослушания. И я имею все основания полагать, что здесь не обошлось без…
— Это Уго, — перебил его Федер. — Соленый Уго, вы знаете. Которому вышибли глаза. Он теперь в бегах.
— За глаза, выходит, отомстил. И убежал, чтобы не навлечь на вас месть. Разумно.
— Но почему так унизительно, за ноги? — все еще кипя от гнева, спросил Федер. — Это же мелко, не стоит вас.
— Меня ничто не стоит! — тут же похолодев тоном, монументально возразил Аугусто, но спустя паузу опомнился и продолжил обычным голосом: — Обо мне довольно. Перейдем к сегодняшним проблемам. Как вы, надеюсь, понимаете, дорогой Федер, я крайне, просто жизненно заинтересован в благополучии и добром здравии вас и вашей команды. Беда в том, что я не знаю, как при сложившихся обстоятельствах можно этого добиться. Я тоже человек и признаюсь вам, что еще пару минут назад хотел, пусть даже во вред себе, устроить всем вам очень неприятную казнь. Я и вызывал-то вас, чтобы начать с командира. Показательно.
Федер усмехнулся.
— Но вы же умный человек, Аугусто! Вы бы не стали…
— Да что ж это такое?! — уже весело возмутился Аугусто. — Опять вы меня дураком в глаза называете! Да еще так вежливо, ну просто не устоять.
Федер вздохнул.
Дальше пошел у них очень серьезный, очень напряженный, очень необходимый, но абсолютно пустой разговор. Сводился он к чисто детской перебранке, обычно предшествующей замирению, потому что дома за синяки и поколотить могут. Спорили о том, кто начал первым, кто достоин и кто не достоин доверия — такие, словом, не слишком дипломатичные прения сторон. С чувством взаимного неудовлетворения они договорились о статус-кво. Федер пообещал хороший пробор и повиновение, а Благородный Аугусто заверил его, что успокоит мамутов. И проводил все тем же свирепым взглядом в спину. Федер, уходя, тоже улыбался как-то уж очень криво.
13
Совпадения бывают не только в книгах. Иногда начинает казаться, что судьба, в виде некоего вполне разумного существа, регулирующего события нашей жизни, вполне реально существует и, судя по поступкам, имеет профессию из шоу-бизнеса — что-нибудь по режиссерско-постановочной части. Автор уверен, что если бы появилась возможность рассчитать реальные вероятности тех или иных совпадений, то и дело преследующих нас, последовательно загоняя в безумный тупик или, наоборот, последовательно оттуда извлекая, то получилось бы, что совпадения эти невероятны в самой последней степени. «Минус гугол!» — как говорил один мой приятель, что в переводе с его математического языка означало высшую степень невероятности.
Все это говорится к тому, что на Ямайке в момент, к которому относится данный повествовательный эпизод, тоже произошло маловероятное, а с другой стороны, вполне закономерное совпадение. Совпали два события. Если б одно хоть на час опередило другое, то того, другого, просто бы не было. Вполне возможно, что при некотором стечении обстоятельств вообще не о чем было бы тогда говорить. Ну а так они произошли практически одновременно, что позволяет автору совместить их в одной главе.
Одно из них произошло с Федором.
Он понял, что на выходе из резиденции Аугусто с ним произойдет нечто серьезное. У Федера было сильно развито чутье на опасность — собственно, как у всех куаферов, имеющих за плечами хотя бы один пробор. Ему вдруг страшно не захотелось выходить наружу, это чувство было сродни трусости, но Федер ему доверял.
Отворив дверь и оставив за спиной злобно посверкивающего глазами охранника, он внимательно осмотрелся. Он прекрасно знал, что не мамуты, а несдержанность своих представляет сейчас для него большую опасность и вроде бы следовало поторопиться их успокоить, а не стоять тут и осматриваться. Перед резиденцией Аугусто, освещенные окнами, росли ацидоплатаны. Прежде их было больше, но мамуты, опасаясь покушений, очень сильно их проредили. Они тем самым доказали, что не знакомы даже с самыми элементарными куаферскими возможностями — хороший куафер останется невидим даже в пустыне. Не прячась, между прочим, в песок. Но Федер все-таки огляделся. И пожалел о наплечниках.
— Куаферы, — пробормотал он себе под нос. — Вот уж действительно идиоты.
В дверях он остановился буквально на секунду. Сразу бежать было нельзя — нападавший не должен был заметить его настороженность. Еще он почуял — один целится, другой, не очень скрываясь, бежит сюда, но он еще далеко. Еще он успел подумать — кто это, черт возьми, так шумно бежит?
Федер действовал инстинктивно и знал, что действует правильно. Он даже обрадовался, когда услышал оклик:
— Эй, Федер!
И тут он резко метнулся в сторону. Там, где он только что стоял, просвистел диск. Усекновение главы задумали мне, гады!
Это был Дональд. Федер мог бы и раньше догадаться, что именно Дональд, что больше некому. Мог бы почувствовать уже тогда, когда тот пришел к нему поговорить. Но не догадался, принял как нормальное состояние посетившего его ночью куафера.
Дональду трудно далось решение убить Федера. Жребий — он жребий и есть, тут ничего не скажешь. Выпало, значит, следует выполнять — таков куаферский кодекс. А нравится тебе тот жребий или с души от него воротит — кому до этого дело? Ты куафер, ты должен. Черт бы побрал совсем эти долги!
Дональд, в общем, не испытывал к Федору особенной ненависти. Конечно, вместе со всеми он возмущался его предательством. Конечно, самым искренним образом злился. Ничего себе, Федер — и вдруг стакнулся с бандитами. И это бы еще ладно, мало ли с кем в жизни приходится договариваться, но, мать твою, не за счет же своих друзей, это уж немножечко чересчур! Однако не совсем до конца верил Дональд в то, что Федер, в прошлом его кумир, таким дешевым образом скурвился.
Словом, как только выпал жребий, Дональд очень серьезно стал готовиться к покушению. Одного Дональд так и не понял — за каким чертом он вдруг, ни с того ни с сего, среди ночи поперся к своей будущей жертве с разговорами? Он потом решил — мол, испытать себя. Сможет ли он поднять на командира руку.
Федер подтвердил его худшие подозрения — он вилял глазами, слушал, мало вникая, а потом и вообще прогнал на середине слова. Но, по сути, Дональд ночным визитом ничего для себя не добился. С одной стороны, укрепился в своем возмущении Федоровым предательством, с другой — вроде как недопонял чего-то, вроде как почуял возможную ошибку в оценке ситуации.
Как бы то ни было, жребий надо было оправдывать, и Дональд, не слишком обращая внимание на шум, поднятый вокруг убийства мамута, начал плотную слежку за Федером.
Что было совсем не так просто. Федер слыл хорошим разведчиком. Даже ничего не подозревая о готовящемся покушении, он был бдителен, ни на секунду не расслаблялся, и будь на месте Дональда не куафер, тот уже тысячу раз был бы раскрыт.
Был бы раскрыт, наверное, и сам Дональд, но здесь ему помогло то, что Федер в тот день почти не покидал интеллекторную. Следить было исключительно удобно. А потом туда ворвались мамуты, выволокли за ноги Федера. Дональд озверел от такого обращения с командиром и, забыв о покушении, чуть было не кинулся Федеру на подмогу.
Использовав перископическое зрение, Дональд увидел, что разговор между Аугусто и Федером протекает вполне миролюбиво и еще сильнее озверел — теперь уже на Федера — и приготовился к убийству.
Дональд хорошо понимал, что способ убийства, избранный им, особой надежностью не отличается. В качестве оружия он выбрал диск. Можно было бы, конечно, остановиться на безотказном, стопроцентном скварке, но скварк, по мнению Дональда, не подходил по чисто моральным соображениям. Федера следовало не убить, но казнить, и диск, отсекающий голову, подходил здесь как нельзя лучше. С диском получалась казнь по всем канонам. Интересно, что, как и Федер, в момент покушения Дональд вспомнил те же слова — «усекновение главы».
Когда Федер появился в двери, Дональд сразу понял, что раскрыт. Он не знал, каким образом шеф понял это, он только знал, что сейчас времени терять больше нельзя. Он размахнулся, включил большим пальцем диск, но Федер задержался в дверях. И тут Дональд, прекрасно понимая, что совершает чудовищную ошибку, позвал его.
Диск сам вылетел из рук Дональда, точно вылетел, как на тренировках. Но дальше случилось что-то совеем не то.
Федер исчез. Диск просвистел и впился в стену — и тут же что-то болезненно ткнуло Дональда в живот, сбило с ног. И лицо Федера нависло над ним. Кто-то приблизился, тяжело дыша, и крикнул голосом Веры:
— Федер, берегись! Покушение!
Федер парализовал Дональда черной иглой и встал.
— Спасибо, Верочка, уже все в порядке.
Вера Додекс, полузабытая возлюбленная командира пробора Антанаса Федера, кинулась ему на грудь, навзрыд повторила:
— Покушение, Федер!
— Спасибо, милая, спасибо тебе! Как же здорово, что ты появилась.
— Федер! Они… тебя… Что ж ты делаешь?
— Иди домой, милая. У меня тут еще дела.
Паралич был очень коротким. Дональд, уже пару раз прежде имевший подобное удовольствие, сжал зубы, встречая многоколющую боль, возвещающую окончание действия черной иглы.
— Так. Пойдем. Хватит, — сказал Дональду Федер. — Мне это уже надоело. Пора разбираться всерьез.
И-дернул его за руку, поднимая.
Второе же событие, совпавшее по времени с первым, происходило в интеллекторной. И оно было очень ожидаемым. Интеллектор наконец вычислил аугустовых информаторов.
Это оказалось очень просто. Шпионы выдали себя так очевидно, как если бы публично сознались сами.
И способ их общения с резиденцией Аугусто оказался настолько простым, что Антон устыдился своей недогадливости. Центральный интеллектор, очень много о своем интеллекте понимающий, тоже должен был бы почувствовать стыд, если, конечно, он такие вещи мог чувствовать. Просто затмение какое-то нашло — не догадаться, что для передачи сообщений информаторы Аугусто использовали «стрекоз».
Мери-Мо, за которым во все фасетки следило несколько десятков «стрекоз» Антона, беспокойно огляделся, отыскал укромное местечко, для верности отвернулся к стене, поднял к губам правую ладонь, как будто выкусывая занозу, и словно бы в задумчивости тихо произнес:
— Оба убийства совершил Соленый Уго. Он сейчас в бегах. Парни волнуются за него и немножко злятся, потому что он им какие-то планы сорвал. Так мне показалось, хотя какие планы, я не знаю.
Бамбалак Джентрей, вот уж где предательство вызвало потом удивление Федера, действовал осмотрительнее. Он сообщил примерно ту же информацию о Соленом Уго, чуть склонив голову к правому плечу. Добавил также, что, судя по не очень ясным намекам, на Федера будто бы готовится покушение. Ни от кого он не прятался, и со стороны можно было подумать, что человек просто разговаривает в задумчивости сам с собой. Остатки сомнений насчет его кандидатуры развеялись у интеллектора окончательно, когда Бамбалак, не иначе как сдуру и от усталости, совершил чудовищную ошибку, завершив сообщение тихими, но вполне отчетливыми словами:
— Конец связи.
Третьим выявленным агентом Аугусто оказался Малыш Чаттога. На что конкретно купил его Благородный Аугусто, так и осталось невыясненным, но парень, судя по всему, свое предательство сильно переживал. Возможно, именно этим объяснялось его внезапное увлечение наркомузыкой.
Он передал сообщение, когда остался один в комнате. Он ничего такого ко рту не подносил, не делал никаких таинственных телодвижении — он просто подошел к окну и громко сказал:
— Ну вот что. Я. Ровным счетом. Ничего. Не знаю. Мне нечего сообщить. Можете что угодно делать, но мне нечего сообщить. Неужели непонятно?
Еще два выявленных интеллектором информатора почти ничего не знали, да и знать не могли. Это были новички в команде, причем новички, работающие не в связке с командой. Один — механик по бесколескам по имени Густав фон Густофф — был по природе человеком исключительно нелюдимым. Время от времени к нему заходили коррект-куаферы просто поболтать, но он в разговоры с ними вступал неохотно и остужал их желание общения надменно выпяченным подбородком.
— У меня ничего, — сказал он, мрачно глядя в пространство. — Они со мной на такие темы не разговаривают. Совсем ничего.
И коротко выругался.
Столько же информации получил Аугусто и от составителя микрокультур Бенедикта бен Аштрахана. Тот был еще короче:
— Отстаньте. Будет что, сообщу.
Больше, по мнению интеллектора, куаферов-информаторов у Аугусто не было. Этот вывод косвенно подтверждался обрывком фразы, долетевшей до одной из «стрекоз», наблюдающих в резиденции Аугусто:
— …все пятеро. Надо как-то их…
К своему великому сожалению, интеллектор не смог сразу передать свои выводы Антону — два слоноподобных мамута заняли интеллекторную и не сводили с Антона глаз. Интеллектор, хотя и не имел на то никаких специальный указаний, своим умом дошел до того, что информацию Антону надо будет сообщить только тогда, когда мамуты уйдут. Ждать пришлось недолго. Оба мемо мамутов отрывисто пропищали, те достали их из карманов и поднесли к ушам, синхронно кивнули, синхронно рявкнули: «Ладно!», развернулись к выходу и утопали прочь.
Интеллектор тут же сказал:
— Срочная информация по информаторам!
Другой интеллектор, дежурный по оперативной обстановке, в тот же момент заявил, что у него тоже срочная информация. Насчет покушения на Федера.
— Какого еще покушения?! — растерянно переспросил Антон. Он никак не мог уразуметь, как это на человека, которого грубо уволокли за ноги, пленили, можно еще устроить покушение. — Ты, наверное, ошибся с терминологией…
— Я никогда не ошибаюсь с терминологией, — оскорбленно заявил интеллектор. — Если я говорю, что покушение, то, значит, покушение. Да что вы, в самом деле, не знаете, что у меня с терминологией все в порядке?
Антон, конечно, знал.
— Вот я и смотрю, что вроде не должен ошибаться, а ошибаешься. Как после этого я могу тебе доверять? Ты сам подумай — эти… в общем, мамуты… они схватили Федера за ноги и силой оттащили куда-то.
— Не куда-то, а в резиденцию…
— Да? Тем более. Они там в резиденции что угодно могут с ним сотворить. Они могут бить его, пытать, могут даже убить, хотя не думаю, что до такого дойдет, но это уже не будет называться покушением. Покушение — это другое. Это когда…
— Пора на свалку, — горько заключил интеллектор. — Мне собственный матшеф азы читает. Я уже не знаю ничего про покушения, вот так-то. Я будто хоть слово одно ему про мамутов сказал. Отпустили его мамуты. Перед покушением непосредственно. Теперь понятна терминология?
— Нет, но ты должен… — по инерции продолжил было Антон, пока до него не дошел смысл только что сказанного. — Отпустили? А затем покусились? Да ты что?
— Опять я не говорил, что они покусились. Теперь меня обвинят, что я нечетко формулирую информацию. Мамуты не покушались. Дональд наш покусился. Диском. А Федер от того диска увернулся, Дональду по шее приложил крепко и сейчас сюда волочит.
— Диском? От диска нельзя увернуться.
— Ну, я не знаю. Увернулся как-то. «Стрекозы» разве что-нибудь толком когда показывали? Только Федер и Дональд сейчас уже будут здесь — секунд через пятьдесят.
— Здесь кому-нибудь нужна информация про информаторов? — злобно спросил другой интеллектор. — Или я зря старался?
14
— Так, — сказал Федер, — теперь уж действительно хватит. Если уж до того дошло, что… Но теперь хватит. Я даже и не знаю, что можно было бы сделать, если бы мы не нашли стукачей. Ты уверен, что всех? Ты уверен, что у нас больше нет утечки информации?
— Да как же быть уверенным? — Антон даже всплеснул руками. — Мы наверняка можем сказать, что «стрекоз» нет в интеллекторной, да и то потому, что я прямо сейчас здесь все проверил. Насчет стукачей — вроде все известны. Если только какой-нибудь слишком хитро не замаскировался.
Сделав два нервных круга по комнате, Федер глубоко вздохнул, нахмурил брови, выпятил челюсть и заявил:
— Придется рискнуть. Здесь можно включить помехи, чтоб ни одно слово отсюда не вышло?
— Да пожалуйста! Только это интеллекторам не полезно.
— Ничего. Мы потерпим, — сказал центральный.
— Так. Включай и зови сюда всех. А, да! Предварительно пусть наши «стрекозы», которые на стукачах, найдут и выведут из строя аугустовых. Это можно?
Центральный засомневался:
— Вообще-то «стрекозы» на такое использование не рассчитаны. Но они попробуют.
— Вот-вот. Пусть попробуют. В крайнем случае пусть обязательно этих «стрекоз» найдут и перед собранием мне сообщат, на ком сколько сидит.
Через полчаса интеллекторная, довольно небольшая комната, была плотно упакована человеческими телами. В основном куаферы разместились на полу, особо активные захватили десяток стульев. Слышались удивленные возгласы — почему собрание не в зале гексхузе, где намного свободнее и, главное, полно удобных кресел.
— Потерпите! — отбрил Федер.
Он вообще был не похож на себя — раздраженный, злой, в глазах мрак, в зубах скрежет. Он сидел совершенно неподвижно и прямо.
— Сегодня, — начал он и вынужден был повторить, повысив голос, чтобы перекричать гул, — сегодня, а точней, с полчаса назад я был вынужден парализовать нашего Дональда. Но жаловаться он не будет. Кое-кто из вас знает, за что. Кое-кто из вас вместе с ним готовил мое убийство.
В интеллекторной стало очень тихо. Все замерли, уставив на Федера каменные глаза.
— Никаких санкций ни к Дональду, ни к остальным замешанным в это дело я применять не буду. Я могу их понять. До сегодняшнего дня, куаферы, вы делали этот пробор вслепую, многого не понимали, а многого даже и принять не могли. Дошло до того, что вы начали подозревать меня, своего командира, в том, что я переметнулся на сторону Аугусто, а вас использую как рабочую силу, которую по завершении пробора можно будет и ликвидировать, Частично или полностью — неважно, хотя сам по себе вопрос… но я уже в сторону ухожу.
Пауза. На лицах многих куаферов сквозь бесстрастные маски пробилась тень удивления — куда это он клонит, зачем? Но тишина сохранялась.
— Больше того. Вы начали подозревать меня и, наверное, вместе со мной матшефа в том, что мы вас всех обманываем и мятеж, который мы сообща готовили, с самого начала обречен на провал. Хотя бы потому, что детали его плана могли стать известны Благородному Аугусто, Вы считали меня провокатором и предателем. Единственное, что вы могли сделать, — придумать свой собственный, мне неизвестный план мятежа и после того, как избавитесь от меня, незамедлительно его осуществить. Что ж. Кое в чем вы правы. Я вас последнее время безбожно обманывал. Вместе со мной вас обманывал и Антон.
Зашевелились. Проняло. Начали переглядываться. Ваня Чикаго крикнул:
— То есть ты признаешь, что план твой был дерьмо и что про него знали мамуты?
— Конечно. Потому я вас и собрал. Дальше врать бессмысленно, опасно и некрасиво. Главное, что дальше врать — только себе вредить.
Зашумели. Налились гневом. В помещении запахло опасностью.
— Только вы мне дайте договорить, куаферы, не надо сразу набрасываться. Я еще пока ваш командир, и вы это признали в своих контрактах. Так вот. Если вы меня сейчас или немного погодя все-таки убьете, то план ваш, тот, который мне неизвестен, провалится. Потому что, хоть я о нем ничего не знаю, о нем все до мельчайших деталей знает Аугусто. И он ждет бунта. Ему просто невыгодно, чтоб это случилось сейчас — ему надо сначала пробор закончить. Но если его к стенке прижать, то он всех вас положит и пробор будет заканчивать уже с новой командой. Потратится, конечно, но хотя бы жив будет.
— Аугусто… знает?!
— Безусловно. Хотя, повторяю, не от меня. Я вообще о вашем плане ничего не знаю. Я просто догадываюсь о том, что он существует и в чем его суть. Но это догадка, это не уверенность.
— Что он несет? — возмущенно спросил кто-то. — И какого черта мы все его слушаем?
Ага. Ясно кто. Бамбалак. Самый умный из шпионов. Самый пронырливый. Он как бы знак подал остальным стукачам — все они спустя секунду-две подхватили его возмущение, мол, да что слушать предателя, который вдобавок во всем признался, к ногтю его, пока не поздно, ведь наверняка что-то задумал, подлец! Зловеще осклабясь, Федер выжидал. Вот Малыш Чаттога нервничает, ненатурален, орет; вот Мери-Мо обиженно бубнит что-то в унисон Бамбалаку; вот брызжет ненавистью бен Аштрахан; вот Густав фон Густофф полез за пазуху, наверняка чтобы логично довершить дело…
— Тихо! — проорал Федер. Он подумал, что и безо всяких «стрекоз» мог бы выявить агентов Аугусто, пойди он раньше без подготовки на такой разговор. Сами себя выдали, сами.
Куаферы неожиданно для себя умолкли — слишком велик еще был авторитет Федера, слишком в привычку вошло подчиняться его приказам…
— Вы, куаферы, черт вас дери, вы сами, если профессионально к ситуации подойдете, сами должны понять теперь, кто сообщал Аугусто обо всем, что здесь было.
Почти хором:
— Кто?
— Да те, кто сейчас моей смерти требовали!
— Не слушайте его! — крикнул Бамбалак.
— Те, кто визжал только для того, чтобы я заткнулся, — продолжил Федер. — Те, из-за кого я, ваш командир, Бог знает на какие гадости шел, лишь бы они не догадались и не передали мои планы — нашего общего спасения планы! — их боссу. Благородному Аугусто! Остановите этих гадов! Они предатели. Я вам это сейчас докажу!
Он пальцем указал на Густава. Тот вынул из-за пазухи скварк и нацелил на Федора, но выстрелить не решился. Густав, обличенный Федером, словно оцепенел. Остальные стукачи побоялись его поддержать — ведь известно, что стукачами только трусы становятся.
— Густав фон Густофф! — торжественно, будто на церемонии поздравления, провозгласил Федер. — Человек с тысячелетней родословной. Мало таких найдется в Ареале. Ты согласен со мной, агент фон Густофф?
— Подонок! — ответил Густав фон Густофф, забывший об оружии в своих руках. Он явно не знал, как выйти из такого тяжелого положения.
Мери-Мо склонился к своей «стрекозе» и шепотом, неслышным в общем шуме, попросил у Аугусто помощи и объявил, что все его информаторы раскрыты.
Центральный интеллектор тут же подал голос.
— Мери-Мо только что попробовал передать сообщение для Аугусто, — тоном школьного ябеды произнес он. — Мери-Мо не знает, что все сообщения из интеллекторной заблокированы.
Тот вскочил, стал бешено оглядываться:
— Враки все это! Враки! Интеллектор подкуплен!
В подозрительных взглядах куаферов, впившихся в изменника, проступило удивление, а потом гнев, тот самый гнев, который прежде был обращен на Федера.
Федер же словно и не заметил произошедшего инцидента — он еще не закончил с фон Густоффом.
— Отпрыск благородной фамилии! Всеми уважаемой и почитаемой!
— Не слушайте его! Не верьте ему! Тут все подстроено, специально подстроено, он нас всех перессорить хочет, — закричал фон Густофф. — Вы что, не видите, что ему сейчас главное выпутаться из этой истории, еще раз нашими жизнями попользоваться, выслужиться перед этим бандюгой и убийцей, этим Благородным?
Федер медленно начал пробираться через людей к фон Густоффу.
— Чем же он тебя купил, Густи? Угрозой смерти? А может быть, еще и вот этим самым, этой твоей замечательной родословной, которой ты перед нами так хвастался? Может, у тебя и родословной-то никакой особенной нет?
— Ну вот, договорились, — кисло сказал фон Густофф, разведя руками. — Теперь он мою родословную сюда приплел. Чтоб побольней укусить, чтоб я разнервничался, стал вести себя странно и тем самым как бы подтвердил все его бредни.
Федер тем временем подошел к нему почти вплотную. Фон Густофф кинул на него боязливый взгляд и вдруг истерически заорал ему в лицо:
— Да как ты смеешь, предатель, трогать своими грязными лапами имена моих предков!!!
Здесь он, конечно, немного переборщил. Не надо было ему насчет предков в таком тоне перед куаферами, среди которых был очень большой процент приютских. Их это оскорбило. Но, в общем, ничто уже помочь фон Густоффу не могло.
Потому что Федер протянул руку к его шее. Фон Густофф испуганно отшатнулся.
— Что… что ты хочешь?!
— Погоди. Не нервничай, расслабься, Густи. Сейчас я кое-что тебе покажу.
— Не смей до меня дотрагиваться, подлец!
— Вот, смотрите, — тоном профессионального фокусника заявил Федер, поднимая кверху ладони. — В руках у меня ничего нет. А сейчас кое-что будет. Мелкое такое, так что вам стоит приглядеться.
Он запустил пальцы под воротник рубашки замершего, словно загипнотизированного фон Густоффа, немножко там пошарил, сосредоточенно закатив глаза, и вытащил что-то зажатое между большим и указательным пальцами.
— Подлог! Провокация! — сорвавшимся голосом крикнул фон Густофф. — Он это мне подсунул. Он обманывает вас!
Ближайшие сгрудились вокруг Федера, собираясь внимательней приглядеться.
— Рекомендую! — провозгласил Федер. — Обыкновенная штатная «стрекоза», не куаферская, одна из тех, которыми Аугусто снабдил своих агентов.
— Чушь! Он подбросил!
— Полюбопытствуй, передай товарищу, — сказал Федер, передавая «стрекозу» стоявшему рядом с ним флористу Андруану де Штото.
— Правда, «стрекоза»! Не наша, — приглядевшись, объявил Андруан.
Гул возмущения усилился.
— Да он подбросил ее, неужели не понимаете? — завопил фон Густофф.
— Мы можем проверить, подбросил я что кому или не подбросил. Есть у меня еще один шпион на примете — драгоценный наш Мери-Мо, — продолжил Федер. — Вы можете найти такую же «стрекозу» на обшлаге его правого рукава.
— Это как это? — завопил Мери-Мо, краснея. — Чего это он про меня еще врать стал?
Но его уже схватили за руки, стали обыскивать оба его рукава.
— Есть! Точно! И тоже не наша!
Его схватили, скрутили, оттащили в сторону, равно как и фон Густоффа.
Затем настала очередь Бамбалака и Малыша Чаттоги. Те визжали, сопротивлялись, пытались достать оружие, но противодействовать крепким парням не смогли. Только кричали:
— Оговор!
Вен Аштрахан неожиданно признался сам. Он вынул из волос свою «стрекозу», протянул ее на ладони и мрачно заявил:
— Меня обыскивать не надо. Предал я вас, ребята.
Он также был скручен и отведен к остальным предателям. Он щурился, сжимал зубы и не сопротивлялся.
Федер вернулся на место.
— Что с ними делать — все это мы решим позже, — заявил он, — а сейчас нам нужно думать, что делать дальше не с ними, а с нами. С Аугусто и пробором. Я начал с них, потому что хотел показать вам, почему я вам врал. Я, куаферы, врал не вам, а им и через них — Благородному Аугусто. Но вы в это дело тоже были замешаны, потому и получился такой дурацкий и трудный пробор, когда я приказываю, а вы не понимаете, но обязаны исполнять. Дальше у нас с вами начнется пробор нормальный. Хотя все равно необычный.
— То есть все эти планы…
— Все эти планы, куаферы, были дезинформацией для Аугусто, который следил и сейчас следит за каждым нашим шагом. Он прослушивает все комнаты гексхузе, за исключением вот этой — и то потому, что она была полчаса назад проверена, да вдобавок и глушение включено. Аугусто до сегодняшнего дня имел о нас почти полную информацию. Исключение составляли только мои разговоры с матшефом, тут мы были исключительно осторожны. Только сегодня мне удалось выявить его стукачей — а до этого момента я не мог говорить с вами откровенно. С сегодняшнего дня мы с вами начнем вместе бороться за жизнь, начнем подготовку к великой мести, потому что мне очень не понравилось, как поступил Аугусто с полицейскими, и еще меньше понравится, если мы позволим ему так же поступить с нами.
— Ты точно знаешь, что они стучали?
— Для этого достаточно посмотреть на них. Но есть и доказательства.
Интеллектор по команде Антона тут же эти доказательства представил. Мрачно выслушали куаферы все сообщения, перехваченные «стрекозами» Федера.
— Теперь вы понимаете, что я не мог говорить с вами откровенно, пока эту заразу не выведу? Теперь вы понимаете, почему у нас выходит такой странный, такой трудный пробор? Ведь это пробор не простой, со всякими хитростями, о которых Аугусто ни в коем случае догадываться не должен.
Информаторов казнили тут же, в интеллекторной — делать это в каком-нибудь другом месте было опасно. Обошлись без крови, без мук, быстро свернули шеи, как сворачивали их выморочным животным, сложили аккуратным штабелем и укрыли кожухом от какого-то инкубатора. Стукачи — все, кроме Мери-Мо, который выл и просил пощады, — приняли смерть достойно и даже словно бы с облегчением. Можно было бы порасспросить их получше, можно было бы даже оставить им жизни в обмен на двойную игру, но очень уж куаферы были злы на эту пятерку.
Самое удивительное было в том, что Федер, как выяснилось, не очень хорошо себе представлял, в чем именно опасность того, что Аугусто узнает о казни. Строя свои хитроумные планы, он споткнулся на самом очевидном — совсем не продумал тактику своего поведения с Аугусто, когда тот узнает, что потерял сразу всех своих информаторов. Но теперь его этот пункт не очень волновал. Теперь с ним был не только Антон, с ним была вся команда.
Про казненных тут же словно забыли. Собрание возобновилось, как будто ничего не произошло. Но именно «словно» — никто не оглядывался на ужасный штабель, аккуратный, накрытый подоткнутым кожухом, никто ни добрым, ни злым словом не помянул пятерку предателей, вместе с собой унесших непостижимую тайну своего предательства, их просто вычеркнули, но от такого вычеркивания многим было не по себе.
Штабель холодил спины, ни на секунду не давал о себе забыть. Вроде бы привычные к виду смерти куаферы изо всех сил делали вид, что ничего необычного не случилось. А он, собака, холодил, подлец, спины.
Чушь все это, что мертвые по ночам имеют ужасную привычку навещать своего убийцу. Не приходят они по ночам, это сами убийцы их навещают, это они сами призывают к себе кошмар сделанного, это в убийце живут все его жертвы, живут до тех пор, пока в нем остается хоть толика человеческого. То есть обычно не так уж долго живут.
Между тем Федер сумел раньше других перебороть этот холод, загнать его поглубже внутрь и начал посвящать куаферов в свои планы захвата Ямайки и освобождения от Аугусто и его мамутов. Планы отличались повышенной кровожадностью, что несколько удивило куаферов, такого за командиром прежде не замечавших, и малой надежностью. Его сразу стали терзать вопросами, а Чезаре Нэчуйвиттэро задал Федеру главный вопрос:
— Командир, ты меня извини, конечно, но не слишком ли это сложно в смысле хилой надежности?
Федер ответил на вопрос другим вопросом, классическим и в некотором смысле риторическим.
— У тебя есть другие предложения? — сказал он Нэчуйвиттэро. И тот скучно пожал плечами — в смысле, нет, других предложений не имеется, мол, ну и ладно, спросить, что ли, нельзя?
Так или иначе, но у куаферов действительно никаких реальных планов, кроме того, что предложил Федер, не было. Их собственный, тайком от Федера разработанный план предполагал просто начать войну с мамутами, которые уже были наготове, которые только и мечтали о такой войне. Подобный план с девяностопроцентной вероятностью был обречен на провал. На него можно было решиться только с отчаяния. Именно этого ждал от куаферов Аугусто. И ему было все равно — убить их в бою или уничтожить так, как уничтожил команду полицейского патруля.
Поэтому куаферы вынуждены были согласиться на то, что предложил им их командир. Тем более что, как выяснилось, они давно уже, с самого начала пробора, вовсю трудились над претворением замысла Федера в жизнь. Теперь появилась надежда, что они хотя бы не вслепую будут делать этот пробор.
