Книга: Прощай, мой ангел
Назад: Мария ГАЛИНА
Дальше: Экспедиция

ПРОЩАЙ, МОЙ АНГЕЛ

Народу на площади Воссоединения было полным-полно — как всегда по вечерам… Мне пришлось долго крутить головой, прежде чем я отыскал Кима, который сидел на скамеечке у памятника. Крылатый Георгий с копьем наперевес пикировал на крылатого же дракона — подсвеченная заходящим солнцем скульптурная группа и впрямь казалась залитой кровью.
Мы уселись за столик под транспарантом «Да здравствует дружба народов!» и спросили пиво. Пиво имелось, но оказалось теплым. Это потому, что плановое хозяйство, сказал Ким. Интересно, а в Америке? Холодное, уверенно ответил я, равноправие ведь… хотя довольно смутно понимал, какая связь между равноправием и холодным пивом.
— У нас тоже равноправие, — сказал Ким и нехорошо усмехнулся. Какой-то тип за соседним столиком внимательно на нас покосился, и я пнул Кима ногой. Тот заткнулся, почесал за ухом и сказал: — Ладно, что мы имеем?
Я протянул ему папку с распечаткой.
— Сделал я тебе Австралию. Ну и все остальное — как исходную базу. А дальше уже твоя забота.
— Ну, и что получилось? — спросил Ким.
— В общем, расселяемся помаленьку. Индейцы мигрируют в Америку — через Берингов… Технологии самые примитивные…
— Ясно, — пробормотал Ким, перелистывая распечатку. — А… Малая Азия? Ближний Восток?
— Котел. Плавильный котел. Собственно… Вот, погляди: если в некоторых регионах сделать упор на животноводство… Я так понимаю, что должен начаться бурный рост численности… Ну, и темпы развития — соответственно… А дальше… мне кажется, прогрессия будет не алгебраической, а геометрической… Ну, ты сам посмотришь…
— Ладно… Посмотрю… А здорово получается… — задумчиво сказал Ким, — золотой век.
Он очень талантливый малый, этот Ким. Программист Божьей милостью, блестящий самоучка, пессимист и нытик. Вообще-то он электрик. Лицензионный электрик. Я его подцепил, когда он явился ко мне на дом по вызову из ЖЭКа — чинить испорченный выключатель. Мы усидели восемь бутылок пива, уже на пятой решили, что понимаем друг друга с полуслова, и сразу приступили к Общему Делу. Правда, перед этим Ким проверил, нет ли жучка в телефоне. В последнее время поговаривают, что повсюду понаставили этих жучков — в особенности на квартирах итээровцев, которых всегда числили неблагонадежными. По мне, так это паранойя — кому мы, на фиг, нужны?
Я подозвал официантку и заказал еще пива.
— Не было никакого золотого века, дурень ты дурень. Быть не могло. Пища, территории… Когда их хватало?
— Ну, не знаю, — упрямо сказал Ким.
Пока мы сидели, стемнело. Зажглись фонари, вода в фонтане, уступами спускающемся к площади, засветилась красными и синими огнями, на здании Почтамта замерцал экран телевизора — по первому каналу транслировалось заседание очередного пленума…
— С чего бы это так Аскольд расшумелся? — рассеянно спросил Ким.
«…сохранить свою самобытность, — вещал тем временем экран, — … так называемая американская демократия… падение нравов… апология секса и насилия, противоестественные союзы, рост наркомании… Проникло в нашу среду… Взять, скажем, Нижний Город — уровень преступности неуклонно повышается… и не только бытовой — в том числе и преступности политической, в частности, стоит вспомнить нынешний процесс над главарем террористической группировки Романом Ляшенко…»
Я вздохнул.
— Да в Нижнем Городе отродясь так было… Подол он и есть Подол. Трущобы.
Ким ерзал на шатком стуле. У него был вид человека, который собирается о чем-то попросить — и не решается. Слишком знакомый мне вид. Валька говорит, я — лопух: никому не умею отказывать… При этом забывает, что в свое время именно так она меня и окрутила. Я вздохнул и приготовился к худшему.
— Ну, что еще?
— Насчет Нижнего Города, — неуверенно произнес Ким, — ты ж там, вроде, вырос…
— Ну, вырос…
Сам-то Ким из Новосибирска — приехал в столицу с потрепанным рюкзаком за плечами и осел тут помаленьку. Прижился… Провинциалы — люди покладистые.
— Слушай, — шепотом сказал Ким, — очень надо… Там один мужик есть, на Подоле… Он пенициллином приторговывает… Выручил бы, а?
— Да меня прижмут тут же…
— Брось, до пяти граммов — законно.
— Не в этом дело. — Я вздохнул. — Зачем тебе пенициллин-то?
— Тетя заболела, — очень быстро ответил Ким.
— Ладно врать-то.
Ким — круглый сирота. Родители его погибли во время новосибирского инцидента, иначе с чего бы это он в Киев подался пятнадцати лет от роду…
«И хотя китайский путь нам, демократическому, народному государству, чужд, нельзя все же забывать, что Китай — наш ближайший сосед… укрепление взаимодоверия…»
— С каких это пор мы с Китаем задружились? — удивился Ким.
— Они у нас официальное представительство открыли, ты не знал?
— Да ну, я и не смотрю эти сводки, — отмахнулся Ким.
— Не нравится мне все это…
«…Укреплять дело Единения. Нельзя не признать, что у нас до сих пор имеются отдельные случаи нарушения прав человека, причина которых часто кроется в неразберихе и бюрократизме, царящих внутри отдельных ведомств и в несогласованности их работы. Мы до сих пор склонны недооценивать человеческий потенциал, тогда как люди и есть истинное наше богатство…»
— Интересно, — заметил я, — к чему это он клонит…
Но Киму явно было не до того. Он вообще мало интересовался политикой, Ким.
— Так как?
— Что — как? Ты мне мозги не пудри. Нет у тебя никакой тетки. Ты, что ли, заболел? Так подай заявку.
Ким жалобно сморщился.
— Да не я, — сказал он шепотом, перегнувшись через столик, — кот…
— Кот? — Я вытаращился на него.
В Нижнем Городе кошек полно. В Верхнем они — редкость. Мажоры не держат домашних животных — испокон веку не держат… Иметь кота — неудобно, даже слегка стыдно… понятная, позволительная, но все же слабость… все равно, что для мажора — держать в сортире номер американского «Плейбоя».
— Чихает он, — печально сказал Ким, — понимаешь…
Аскольда тем временем сменил новатор-комбайнер: «…Уборочная шла хорошо, несмотря на сложные погодные условия…» Опять корнеплоды придется у американцев покупать, подумал я.
— Ну так вызови ветеринара.
— Да вызывал я. Он, сука, говорит, антибиотик нужен. А на животных не полагается, сам знаешь… Достанете, говорит, отлично. Только учтите, я вам ничего не советовал.
— Сам и доставай.
— Так он мне не продал. Послал меня. Может, решил, что я провокатор — откуда я знаю…
— Кто — он?
— Говорю, малый один, в Нижнем Городе. Шевчук такой. Мне один человек сказал…
Ветеринар, наверное, и сказал — подумал я. А вслух проговорил:
— Шевчук? Не Адам Шевчук случайно?
— Во-во! — обрадовался Ким. — Я так и думал, что ты его знаешь.
— Однокурсник он мой. Бывший.
Лицо у Кима сделалось совсем жалобным.
— Сходил бы, Лесь, а? Я денег не пожалею… Хороший кот, жалко… Уж такая умница…
Я вздохнул.
— Адрес хоть у тебя есть?
— Какой адрес? Он на станции очистки работает… Вот и весь адрес.
— Так он, небось, днем работает… Где я его сейчас найду?
— Ну, спросишь там… Лесь, ну, пожалуйста… Ты ж там свой, тебе скажут.
— Какой я свой — теперь-то…
Комбайнер на экране благодарил за доверие, рассказывал, как осваивал сложную машину и предлагал поделиться опытом… Кто-то за моей спиной пробормотал сквозь зубы «обезьяна дрессированная». Я обернулся — какой-то молодой парень, лица в темноте не видно.
— Как я работать буду? — ныл Ким. — Считать как? Когда душа об нем болит… об паразите этом…
Я помолчал, потом проговорил:
— Ладно… Но ничего не обещаю…
— А и не надо, — обрадовался Ким.
Комбайнера сменил парижский губернатор, опять что-то там про уборочную — его я уже не слушал.

 

* * *

 

Отвык я от Нижнего Города — все тут не так, даже лифты в муниципалках. Просто-напросто железные клети, и тянут их самые элементарные тросы. Почему-то они все время выходят у них из строя, эти лифты.
У винного ларька толклась компания подростков — все затянуты в черные кожаные куртки, все подстрижены чуть не наголо, даже девчонки, голоса у всех возбужденные, чуть визгливые. Я прошел мимо них беспрепятственно, хотя кто-то и свистел мне вслед. Но я был хоть и чужак, но свой чужак. Попадись им мажор, подумал я, живым бы он отсюда не ушел. И чего хотеть — согнали всех с низким ИТ в один район… А с другой стороны — где-то же они должны жить.
Никакой особой ностальгии у меня не было — только странное чувство узнавания, когда все кажется знакомым и одновременно немножко не таким.
Я выбрал в крохотном скверике скамейку почище и присел — подумать, осмотреться. Жара последние месяцы стояла невыносимая — даже в сумерках было видно, как по руслу Днепра расползаются языки отмелей, а от них тянется пышная зеленая муть. Берега поросли ивняком.
И тут я увидел церковь. Пожалуй, только на Подоле и встретишь действующие церкви — остальные превращены в музеи истории атеизма, в Софиевском соборе на всеобщее обозрение выставлены орудия пытки — с тех еще времен, когда в Испании действовала катакомбная инквизиция. Потом-то мажоры ее поприжали. Жестокость им претит — что верно, то верно.
Из распахнутых двустворчатых дверей на брусчатку падала заплата света. Я поднялся со скамейки и направился туда.
Этой церкви самое меньшее лет четыреста — а если верить учебникам истории, то и больше. Построена она в честь отражения нашествия. Вот он — князь Василий, избавитель наш, основатель правящей династии, его лик сияет с настенной росписи, и крылья за спиной вздыбились, точно паруса прогулочной яхты. А в правом верхнем углу Ярослав-заступник, прямой его потомок, а вон и гетман Богдан, приведший все северные области под руку мажоров — могучий человек, не уступающий Ярославу ни ростом, ни статью. И что это нынешняя государственная политика не в ладах с официальной религией, хоть убей не пойму — лучшей пропаганды Единения и придумать трудно. Но верхушка нынче помешалась на материализме, только и знает, что твердит, что нет таких вершин, которые не мог бы взять человек, а только и добились, что с души воротит от этого ханжества!
Немолодой, сутулый священник что-то там такое делал у алтаря — я растерянно топтался у него за спиной. Последний раз я был в действующей церкви, когда мне было года три от силы — бабка потащила. Помню, нам обоим потом влетело.
Я кашлянул, и священник обернулся. Он был еще старше, чем мне показалось.
— Вы нездешний, сын мой? — мягко спросил он.
Врать смысла не имело, и я сказал:
— Я из Верхнего Города.
— За чем вы пришли?
Я уже открыл, было, рот, чтобы сказать, что это не его дело, но тут священник мягко добавил:
— За утешением?
Я подумал.
— Не знаю. Пожалуй, что и так. Я… как бы это сказать… не вижу смысла.
— От вас ничего не требуется, — мягко сказал священник, — просто — поверить.
Я покачал головой.
— В том-то и беда, отец… я ведь не религиозен. Я ведь естественник. Там, где вы видите волю Божию, я вижу лишь… необходимость. Или хуже того — случайность.
— То, что мы называем случайностью, — сказал священник, — на деле может оказаться частью Божьего промысла.
И ведь этот проклятый твердолобый атеизм мажоров мне претит. Почему же я сопротивляюсь возможности поверить? Просто потому, что я знаю — как это на самом деле было? Но ведь нет никакого «на самом деле»…
— Тут, — сказал я, — я с вами согласен. Вполне. Не в этом дело… Церковь не признает за грандами первородного греха, верно, отец?
Священник поднял на меня прозрачные глаза.
— Грандам, — сказал он твердо, — первородный грех неведом ни в каком виде. Но и на них есть свой грех — иначе они бы не были изгнаны из рая… позже, чем люди. Но изгнаны.
— С чего бы? — сухо спросил я.
— Гордыня… — коротко ответил священник. — Когда гранды остались любимыми детьми Господа, они возгордились. Мы лучше людей — вот так сказали они. Мы почти равны самому Господу, а уж ангелам его — и подавно. Ибо мы и есть они… И мощь их была велика, и разгневался Господь, и низверг их на землю, и покарал всемирным потопом. Тогда уцелел лишь один из них — единственный, кто не был настолько горд, чтобы не поверить человеку. Ною. И взойти в ковчег. С тех пор гранды и люди — братья, и гранды пекутся о людях, как старшие братья — о младших.
— Это звучит довольно странно, — заметил я, — если учесть, что нынче мажоры не очень-то поощряют религию…
— Не надо путать теологию с текущей политикой, друг мой, — заметил священник, — тем более что в Государственном Совете немало и людей.
— Да, — сухо сказал я, — двадцать пять процентов. Соответственно квоте.
— А сколько бы вы хотели? — поинтересовался священник. — Пятьдесят? Или сто?
Тут только я сообразил, что батюшка вполне может быть человеком государственным — ходили слухи, что ты просто не можешь получить приход, если не ладишь с властями. Вода камень точит — святой отец донесет, выплывет на свет Божий Наше с Кимом общее дело, то да се… тогда мне будет одна дорога — прямиком в Нижний Город, считать палочку Коха в отстойниках. Валька меня убьет.
Я сменил тему.
— Где тут станция очистки, отец, не знаете?
— А у доков, — ответил священник. — Выйдете на Андреевский спуск, до конца, а там вниз и направо. Только сейчас там никого нет, наверное…
— Да мне только спросить. Дежурный-то наверняка есть.
Я поблагодарил и направился к выходу. Какая-то женщина чуть не столкнулась со мной в дверях — в смутном пламени свечей ее фигура казалась нереальной, словно сошедшей с настенной росписи… Задев меня горячим плечом, она прошла в глубь церкви, и я, обернувшись, успел увидеть, как она торопливо опустилась на колени у алтаря…
За то время, что я был в церкви, снаружи кое-что изменилось — Подол, одно слово… В скверике раздавались возбужденные голоса — кто-то явно кого-то бил. Я уже хотел было обойти свалку стороной, — подростки со своим территориальным инстинктом хуже разъяренных павианов — вечно лупят кого-то, кто забрел не на свою территорию, или борются за переделы границ участка, но потом сообразил, что бьют-то мажора.
Обычно у них хватает ума сюда не забредать — разве что с официальными визитами, при охране и телевизионщиках/ Мажор отбивался как мог, но, во-первых, противники превосходили его числом, во-вторых, ему мешали крылья. Крылья у них рудиментарные — с места поднять не могут, только поддерживают в воздухе, но сейчас инстинкт взял верх над здравым смыслом — мажор яростно хлопал своими придатками, точно перепуганная птица, но только подпрыгивал на месте.
Какой-то малый отошел в сторону и поднял с земли обрезок железной трубы — я понял, что дело зашло далеко, и преградил ему путь.
— Ты чего, мужик? — спросил парень почти дружелюбно. — Давай, вали отсюда.
— Оставьте его, ребята, — сказал я, стараясь говорить как можно более нейтральным тоном, — хлопот ведь не оберешься.
— Ты что, их шестерка, да? — Парень распознал во мне чужака, и голос его стал жестче. — Сверху, что ли, свалился?
Он замахнулся обрезком трубы — я еле успел уклониться.
— Бей его, ребята! — крикнул он. — Тут еще один!
Четыре бледных пятна обернулись в мою сторону, мажор воспользовался моментом и вырвался из живого кольца. По-прежнему отчаянно хлопая крыльями, он отбежал в сторону, споткнулся о какую-то колдобину и упал, но, падая, извлек из-за пазухи медальон, висевший на длинном шнуре. Уже когда он поднес его к губам, я сообразил, что это самый заурядный милицейский свисток. Раздалась душераздирающая трель, подростки на миг застыли, потом, сориентировавшись, вновь бросились к своей жертве, и в этот момент внизу на спуске на звук свистка откликнулась сирена патрульной машины.
— Бежим, — крикнул кто-то, у кого реакция была получше, и стая вмиг прыснула в разные стороны.
Я помог мажору подняться с земли.
— Спасибо, — приглушенно ответил тот.
По их меркам он был совсем молод — крылья еще не успели приобрести характерный сизый отлив. Церемониться с сумасбродным юнцом было нечего, и я сказал:
— Какого черта ты тут делаешь? Жизнь надоела?
— Это, — сокрушенно ответил мажор, утирая разбитую губу, — недоразумение. Я им ничего не сделал. Просто шел по улице.
— Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что вашему брату сюда и днем заходить опасно.
Патрульный автомобиль приближался — он никак не мог развернуться на узких улочках и остановился метрах в двухстах; патрульные высыпали из машины и живописно окружили нас — точь-в-точь как в последнем эпизоде последнего сериала: колени согнуты, оружие наизготове, стволы обращены в нашу сторону. Вернее, в мою.
— Подними руки и отойди на пять шагов, — скомандовал старший.
Я спорить не стал — заложил руки за голову и сделал шаг в сторону.
— Обыщи его, Митяй, — велел сержант.
Только тут мажор вмешался — до сих пор он, видимо, занимался тем, что приходил в себя. Они все немножко заторможенные — с нашей точки зрения.
— Оставьте его, это со мной, — поспешно сказал он.
Волшебная фраза.
— Тогда какого черта? — недовольно рявкнул старший.
Я решил, что пора бы уже и мне замолвить за себя словечко.
— Была уличная драка, — пояснил я, — на нас напали.
— Подростки, — пояснил сержанту Митяй, — я видел, как один бежал… Это местная банда — как-то так они себя называют, «Белые акулы», что ли. Это они после матча… возбуждены немножко… Киев-то Москве продул.
— Так матч неделю назад был, — заметил сержант.
— Вот я и говорю, — согласился Митяй. — Давайте-ка, уважаемые, мы вас подбросим наверх — от греха подальше.
Это было разумное предложение, и я уже открыл рот, чтобы согласиться, но мой напарник неожиданно произнес:
— Спасибо, мы сами…
Я закрыл рот.
— Ну, — сухо сказал сержант, — как хотите…
В его тоне явственно читалась неприязнь — он и сам, должно быть, терпеть не мог мажоров, — особенно тех, которые суются куда не следует, а потом отвлекают честных людей от их прямых обязанностей.
Он забрался в автомобиль и хлопнул дверью.
Я сказал:
— Ну и глупо.
— Мне тут надо… — сказал мажор неуверенно, — зайти в одно место.
— Вы выбрали неудачное время, — заметил я. Место он тоже явно выбрал неудачное, но этого я говорить не стал.
— Я же на такси подъехал, — тоскливо сказал мажор. — За углом остановил… подумал, неудобно. Кто ж знал, что обезьянки…
Я сухо сказал:
— Тебе, похоже, мало врезали.
— Ох, — виновато ответил он, — простите. Я не хотел. Так вырвалось.
— Ясно, — ответил я, — я понял.
— Нет… я, правда… меня зовут Себастиан…
Я подумал…
— Ладно, — сказал я, — проехали. Пьер-Олесь Воропаев, сотрудник Технологического центра.
— Так вы тоже? — обрадовался он.
Я спросил:
— Что — тоже?
Тут уж он явно растерялся. Потом пояснил:
— Я думал, вы в «Човен» идете. Вон в ту галерею.
Я вспомнил, что проходил мимо — дверь под нависающим козырьком, стенка размалевана причудливыми узорами… Галерея находилась за углом, но даже отсюда было видно, что одинокое окошко все еще отбрасывает на булыжник мостовой пятно теплого света.
— Чего мне там делать?
— Наверное, ничего, — вздохнул мажор. — Тогда… не проводите меня? В порядке одолжения?
Ребятишки вполне могли разбежаться не очень далеко, подумалось мне.
Я вздохнул.
— Ладно. Только учти, если там есть телефон, ты вызовешь такси. При мне. К подъезду.
Он покорно ответил:
— Договорились.
Двери в галерею были заперты, но сверху свисал шнурок — видимо, от эдакого богемного колокольчика. Я подергал, и, действительно, где-то в глубине двухэтажного домика раздался мелодичный звон. Я прислонился к сыроватой штукатурке, с которой на меня таращились совершенно нечеловеческие рожи, и стал ждать. Мажор тоже топтался на крыльце, стараясь держаться от меня на расстоянии. Брезгует… И какого черта они все время лезут в наши дела, если испытывают к нам почти непреодолимое физическое отвращение, — вот что интересно… Тут он увидел, что я за ним наблюдаю, и слегка придвинулся — видно, неловко стало. Вид у него при этом был несколько напряженный. Господи, подумал я, мало мне Кима с его котом, так еще и этот на мою голову…
Себастиан ни с того ни с сего сказал:
— А я брал уроки живописи. У Горбунова.
Я так и подумал, что малый с претензией. Но из вежливости спросил:
— И как?
— Он сказал, у меня верный глаз, — уныло ответил Себастиан.
— И твердая рука?
Он вздохнул.
— Да, он так и сказал.
В последнее время их молодежь просто помешалась на этой чертовой политкорректности — знай, твердят то «вы ничем не хуже нас», то «мы ничем не хуже вас» и рвутся в области, к которым у них сроду никаких способностей не было — вроде той же живописи. Видел я такую мазню — похоже на заключенную в рамочку иллюстрацию из учебника по начертательной геометрии.
В коридоре раздались шаги.
Себастиан сказал:
— Колер мне не дается.
Даже это, подумал я, не причина, чтобы по темноте посещать галерею в Нижнем Городе. Может, он за дурью сюда таскается? А вся эта живопись так, для отвода глаз? Да нет, не похоже… Парень, вроде, приличный…
Но на всякий случай я спросил:
— Знаешь такого Шевчука?
— Адама? — обрадовался он. — А как же! Он заходит сюда… иногда… Такой человек… А вы откуда его знаете?
— Так, учились вместе…
Дверь приоткрылась — если мужик, который осторожно выглянул в щелку, и был владельцем галереи, то для художника он выглядел слишком нормальным, — не то, что этот придворный шут Горбунов. Из чего я заключил, что он, скорее всего, и впрямь неплохой живописец.
Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.
— Проходи, малый, — сказал он, — все уже ждут. А это кто?
Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.
— Это со мной, — повторил Себастиан волшебную фразу.
— Бучко, — сказал художник, — Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?
Я представился.
— Сотрудник Технологического Центра, — дополнил Себастиан.
— Да ну? — равнодушно произнес Бучко. — Ну, проходите…
Нижний этаж, в сущности представлявший один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой. Я остановился, приглядываясь.
— Вон та — моя, — сказал Бучко, — слева, внизу.
На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:
— Я бы повесил такую у себя дома.
— Это не критерий, — почему-то вдруг обиделся Себастиан.
— Напротив, — возразил Бучко, — это, пожалуй, единственный критерий.
Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.
Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:
— Зачем он вам?
— Как же без них, парень, — неопределенно ответил Бучко, — как же без них?
Я пожал плечами.
— Мажоры — они как бабы, — тем временем продолжал тот, — с ними нельзя и без них нельзя. Верно?
— Насчет баб, верно, — согласился я.
Дверь в комнату на втором этаже — это ее окно светилось — была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.
Обычное сборище: все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании, — красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы — кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.
— Уж очень он нежный, — пояснил за моей спиной Бучко.
Я понял, что хочу есть.
— Кого это ты привел, приятель? — спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану.
Ответил Бучко.
— Из Верхнего Города. С Себастианом он.
— Милости просим, Лесь, — сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.

 

* * *

 

Я сел за стол — рядом с каким-то мрачным, худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:
— Поэт-авангардист.
А Шевчук добавил в полный голос:
— На мясокомбинате работает. На разделке туш…
Печальна участь непризнанного поэта. Забавно — мажоры на каждом углу вопят, что поощряют искусство — и впрямь ведь, поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса… Им нравится, чтобы понятно было… складно… и, желательно, с моралью.
— Доходили до меня слухи, — тем временем говорил Шевчук, — доходили. Ты, вроде, неплохо устроился — там, наверху.
— Терпимо, — ответил я, — ничего особенного.
— Научник?
— Да.
— А я, вот видишь, — Шевчук покрутил головой, — на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.
— Угощайся, — Бучко явно был тут за хозяина. — Тут все базарное. Вина налить?
— Валяй.
Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но, на всякий случай, сказал:
— У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…
— Индекс толерантности, — угрюмо ответил Шевчук, — их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем…
— Брось. — Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. — У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции — коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…
— Я ничего не имею против мажоров. — Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. — Вот он — мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…
Пошло-поехало…
Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде — кто ж ей, правда, верит? — у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.
Я отпил вина — кисловатое… явно домашнего изготовления.
— Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…
— Сложилось… Подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…
Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:
— Сослагательное наклонение — штука коварная, Адам… Что было бы, если…
— Америка… — Шевчук подлил в стакан. — Вон, вместо процентовки у них квота согласно численности… не лицензированные исследования… и сразу — какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят… Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.
В чем-то он, Адам, прав… Древний вид, очень древний… Да еще обоеполый… то есть, и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…
— Может быть, вскоре… — вдруг со значением произнес Себастиан.
— Что — вскоре?
— У нас тоже есть прогрессивные политики…
— Аскольд, — проговорил Шевчук с отвращением.
— Хотя бы… Слышали его выступление?
— Да чушь все это… — Шевчук покачал головой. — Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд…
— Нет! — так и взвился Себастиан. — Он полагает… слишком много злоупотреблений на местах… Людям надо дать свободу. Самоуправление.
— Ну-ну, — неопределенно проговорил Шевчук.
Бучко сказал:
— А что, нам бы развернуться… Вон, американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят… А у нас…
— На столбах, — пылко подсказал поэт-мясоруб.
— Ну, — Бучко печально покачал головой, — это ты загнул… Они же жалостливые, мажоры… Вон, Ляшенко и то жалеют. Все спорят — вводить смертную казнь, не вводить…
— Брось! — напирал поэт. — Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон, этот писатель американский… ну, с Миссисипи… как сказал? «Человек — это звучит гордо!» А мы тут… Ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный, благонадежный человек — какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! — а картины комиссия завернула: мазня, беспредметная живопись, реализма нет… Они же тупые, мажоры, — понимают только то, что словами пересказать можно…
— Вовсе нет, — не выдержал Себастиан. — Я же понимаю.
— Да что ты там понимаешь, — презрительно сказал Шевчук. — Поднахватался по верхам… Художника из себя строишь… мэтра… Вы паразитируете на нашей культуре — все вы.
— Я? — Он аж задохнулся. — Я паразитирую?
— Да ладно тебе, — примирительно вмешался Бучко. — Оставь ты парня в покое.
Но Шевчука уже было трудно остановить.
— В демократию играешь. Острых ощущений захотелось… А ты поживи тут, в Нижнем Городе, походи по улицам.
— Уж походил. — Себастиан машинально потрогал разбитую губу.
— Нищета… грязь… — гнул свое Шевчук. — Крысы…
— Господи, Адам, — удивился я, — так тут же именно люди всем и заправляют… На что ты жалуешься?
— Когда людей ставят в такие условия, — зловеще сказал Шевчук, — ничего хорошего ждать не приходится. Почему я за каждую таблетку антибиотика отчитываться должен? Почему, чтобы пенициллин колоть, я должен мажора вызывать? А если, пока заявка до верха дойдет, больной умрет?
— Так я же… — растерянно сказал Себастиан.
— Что — ты же? — холодно спросил Шевчук, глядя ему в глаза.
Наступило неловкое молчание. Бучко игриво произнес, явно желая разрядить обстановку:
— А ты лучше куб перегонный принеси. Змеевик хотя бы.
— Брось, — вмешался Шевчук, — зачем тебе еще один? У тебя ж в кладовке…
— Так, — неопределенно ответил Бучко, — на всякий случай. Да, кстати, насчет самогона…
Он нырнул в кладовку и вышел оттуда с мутной бутылью. Горлышко бутыли было заткнуто свернутой из газеты пробкой. Похоже, дело шло к большой пьянке. Может, Шевчук и станет попокладистей после принятого, а, может, и нет…
— Адась, можно тебя на минутку?
Он неохотно встал из-за стола.
— Ну, чего тебе?
— Выйдем…
Мы вышли в крохотный тамбур. Шевчук настороженно глядел на меня исподлобья. Да он же сейчас решит, что я тоже провокатор! — осенило меня. Придурок он, этот Ким. Надо же, кот чихает…
— Ну? — хмуро сказал Шевчук.
— Адась… не в службу, а в дружбу… Тут вчера тебя один малый искал… может, у тебя случайно… пара-другая граммов…
— А, — холодно сказал Шевчук, — этот… А теперь он, значит, тебя послал… Что, наверху уже антибиотиков нет?
— Да ему не для себя… Кот у него, понимаешь…
— Кот… — фыркнул Шевчук. — Я ему сказал — у нас тут этих кошек… пусть ловит любую паршивую тварь, она ему еще спасибо скажет. Зажрались вы там, наверху. С жиру беситесь.
— Какое там — с жиру, Адась, он же лимитчик. Электрик по разнарядке. У него никого и нет, кроме кота этого…
— Тебе-то что до него? Дружок, что ли?
— Мы тут с ним одно дело задумали… Считает он здорово…
У Шевчука появился какой-то проблеск интереса в глазах.
— Надо же… всегда ты был таким… добропорядочным.
— Я и сейчас добропорядочный. Такую штуку, как мы с ним, в Америке группа Шапиро вполне легально разрабатывает, я слышал…
— Что нам та Америка, — неопределенно проговорил Шевчук. — А чего этот твой электрик на черный рынок не пошел? Вон, в доках толкачей полно…
— Боится он, Адась. Мало что — отраву какую подсунут, так его самого заметут. А он же и так… на птичьих правах…
Шевчук помялся.
— Есть у меня пара граммов… на случай держал… но…
— Да я, сколько попросишь…
Он заломил такую цену, что у меня глаза на лоб полезли, но я молча отсчитал купюры.
— Кот… — бормотал Шевчук, пряча деньги в карман, — одурели, суки… у нас тут детям не хватает, я в районке за каждую ампулу… Погоди здесь…
Он развернулся и пошел по лестнице вниз. То ли и впрямь прятал свои запасы где-то поблизости — подставит он этого Бучко когда-нибудь, ох, подставит! — то ли просто не хотел, чтобы я видел, что он таскает антибиотик с собой. Я стоял, прислонившись к стенке, из комнаты доносились возбужденные голоса. Самоуправление… равные права!.. Текущая политика… До утра ведь не успокоятся…
Шевчук вернулся, не глядя сунул мне в руку крохотный пакетик.
— Держи.
Я молча спрятал пакет во внутренний карман пиджака. Лучше убраться отсюда, пока все тихо. Когда вернулся в комнату, Бучко разливал самогон по стаканам.
— Присоединяйся, — широким жестом пригласил он.
— Нет, ребята, я, пожалуй, пойду.
— Ты чего? — удивился Бучко. — Мы ж только начали.
Покосился на Себастиана — тот, похоже, уходить не собирался, — лестно ему…
— Да ты не беспокойся, малый свой, он не заложит, — неправильно истолковал мой взгляд Бучко, — подумаешь, указ они ввели… да кто его выполнять будет, этот указ? Как гнали, так и будем гнать.
— Мне-то что?
— Ну так выпей…
— Тебе налить, Себастиан? — спросил Шевчук.
— Брось, — вмешался я, — ты что, отравить его хочешь? Ему ведь мало надо — сам знаешь, какой у них обмен… Хватит, Себастиан. Пошли отсюда.
— А ты что — его опекаешь? — неприятно прищурился Шевчук.
Я пожал плечами.
— Нет, правда, Лесь, — уперся этот придурок, — я и сам могу…
— Приятно было познакомиться, ребята, — сказал я, — я пошел… Вызывай такси, Себастиан.
— Я, может, тут еще побуду, — запротестовал тот. Им овладело чувство товарищества — точь-в-точь мальчик, впервые попавший в мужскую компанию.
— Ты мне обещал.
— Верно, Лесь, или как тебя, — неожиданно поддержал Бучко, — если уж уходишь, так и малого забери. Куда я его потом? Мне неприятности не нужны.
Себастиан неохотно стал накручивать диск телефона.
— Сейчас приедут, — сказал он.
Мы стали спускаться по лестнице. Бучко, кряхтя, брел за нами.
— Чья галерея? — бормотал он на ходу. — Моя галерея. У кого неприятности будут — у меня…
— До встречи, Лесь, — сказал за спиной Шевчук.
А Себастиан обернулся и торжественно проговорил:
— До встречи, товарищи!
Лучше бы они не боролись за него, за это равноправие… уж больно фальшиво у них получается… Порой понимаю Шевчука.
— Брось, малый. Какие мы тебе товарищи?
— Да что ты, Лесь, — удивился Себастиан, — обиделся? Ничего, что я на «ты», ладно?
— На что мне обижаться? Нравится в демократию играть, на здоровье.
— Это не игрушки, — возразил тот патетически.
— Чистый придурок, — пробормотал за спиной Бучко.
Мне стоило больших усилий заставить себя подумать, что мы оба несправедливы к Себастиану. Мажор вовсе не так уж глуп — вон, милицейский свисток с собой прихватил, знал, куда шел… Просто он вошел в тот возраст, когда кажется, что мир нуждается в твоем подвиге… У людей-то эта стадия быстро проходит… но мажоры созревают медленней… и вообще склонны к идеализму.
— Правда, он хороший художник? — неожиданно поменял тему Себастиан. — Не понимаю, почему его комиссия завалила…
Бучко неопределенно отозвался:
— Так у них свои игры… Кто меня валил? Горбунов же твой и валил! Ему что, конкурент нужен, халтурщику этому?
— Я бы купил у вас картину, — похоже, Себастианом завладела очередная мономания, — вон ту… С луной…
Бучко задумался. Я невооруженным глазом видел, как он мучается.
— Ладно, — наконец сказал он, — бери так. Чего уж там…
Себастиан застеснялся.
— Неудобно.
— Да ладно, — проговорил Бучко уже со стремянки, — вроде, общее дело делаем. А ты мне диски принеси. Может, вышло что? Из американцев?
— Гиллеспи есть новый, — сказал Себастиан, — родитель недавно получил. Я принесу, он все равно джаз терпеть не может. Говорит, это вообще не музыка…
Понятное дело, подумал я, родитель — консерватор и ретроград… Господи, повсюду одно и то же!
Себастиан наконец вышел на крыльцо, прижимая к груди завернутую в газету картину. Бучко следовал за ним.
— Хороший малый, — пояснил он мне. — Придурковатый, но хороший. Зря Адам так с ним… Ты давно его знаешь?
— Себастиана? Нет, сегодня только познакомились.
— Я про Адама.
— Учились мы вместе. В Институте. Он у нас чуть ли не самым перспективным числился. Потом у него неприятности начались.
— Он всегда был такой?
— Мы тогда все были такие… непримиримые… потом у многих это прошло.
— Радикалы, мать их так, — Бучко вздохнул. — А по мне, что эти, что наши кровопийцы из худсовета… один хрен…
— Бюрократия, — сказал Себастиан, — есть естественное следствие репрессивной политики.
— Тебе лучше знать, малый.
Такси подъехало к крыльцу. Я нетерпеливо подтолкнул Себастиана — как бы опять чего не вышло: он явно был из тех, кто обладает потрясающей способностью встревать в неприятности.
— Куда? — спросил шофер.
— На Шевченко. Впрочем… тебе куда, Себастиан?
— Сначала вас, — уперся тот, — я потом скажу…
— Это вам дорого обойдется, по ночному-то тарифу, — заметил шофер.
— Я заплачу, — торопливо вступился Себастиан.
Машина с натугой поползла вверх по улице. Модель была из последних, но вид у нее уже был несколько потрепанный, стекла немыты — фонари расплывались за ними мутным ореолом. На передней панели красовалась ярко-желтая карточка лицензии. Вдоль перил моста, очерчивая его контуры, тянулась цепочка огней, на бакенах вдоль фарватера горели рубиновые фонарики, свет плыл по черной воде.
— Красиво-то как, — проговорил мажор.
— Угу…
— Почему он думает — я в этом ничего не понимаю?
Я понял, что он имеет в виду Шевчука.
— За что он нас так ненавидит, Лесь?
— Не знаю, — сказал я, — так уж он устроен. Не обращай внимания, и дело с концом. Зачем ты вообще с ним путаешься?
— Я к Бучко хожу. Он мне уроки живописи давал. Говорит, Горбунов только испортил мне руку. А они там собираются. Я подумал… Они ведь где-то правы, Лесь, разве нет?
— Может быть… по-своему.
— Говорят, он гений…
— Кто — Бучко?
Все они гении, мать их. Непризнанные, но гении.
— Да нет же, — терпеливо пояснил Себастиан, — Шевчук. Он у себя на станции… такую, знаешь, лабораторию развернул — в Верхнем Городе такой нет. Вот только… почему он говорит, Адам, что мы своровали вашу культуру… как… — он помялся, потом с трудом выговорил, — как обезьяны.
Я тоже вздохнул. С тем, что его сородичи — кровопийцы и эксплуататоры, он, похоже, готов был согласиться. А культуру воровать ему, дурню, уже западло.
— Он не так уж и не прав, знаешь ли. Скорее всего, вы и вправду переняли человеческую культуру — везде, где появлялись. Победители всегда присваивают культуру побежденных.
— Это… обидно, — заметил Себастиан.
— Почему? Это — универсальный механизм… против него не попрешь.
— Получается, если бы не вы, мы тоже смогли бы…
— Это система взаимных ограничителей, Себастиан. Мы не дали вам развить свою культуру точно так же, как вы помешали нам развить свою технологию. Уж не такие мы неспособные к технике, как вам это кажется… Обошлись бы и без постоянного контроля. Без лицензирования. Ну, может, наделали бы больше ошибок… экспериментировали бы больше…
— Выходит, если бы вам была предоставлена полная свобода…
— Или вам… кто знает? Говорю тебе — это обоюдный процесс. Победитель тоже находится в плену у побежденного. Нас уже нельзя разделить — цивилизация не слоеный пирог, Себастиан. Она — монолит.
— Но если бы вы были одиноки…
— Но ведь мы не одиноки. Да и… Ты бы хотел жить в мире, где не было бы людей, а, Себастиан?
— Нет! — горячо сказал он.
Я вновь подумал о Киме. Интересно, что у него в конце концов получится? Мы — изобретательны. Они — консервативны. Если бы не они, если бы человечество ничего не сдерживало… Кто знает — быть может, мы бы еще в этом веке вышли к звездам. Расселились бы по Вселенной. Нас, опять же, было бы больше — гораздо больше… Еще один разумный вид — мощный сдерживающий фактор, даже при том, что пищевые базы в общем и в целом у нас разные. А не будь грандов, весь мир принадлежал бы нам, не был бы чужой вещью, которую из милости дали бедному родственнику — попользоваться.
Рыбы. Все дело в проклятых рыбах: если бы в австралийские реки не поперли рыбы с шестью плавниками, не заселили бы сушу Австралии шестиногие позвоночные, не развился бы из тамошних однопроходных этот странный однополый вид… Ведь на любом другом континенте, при нормальной пищевой конкуренции грандам с их вегетарьянством, с их дурацкой физиологией ничего бы не светило. Австралия до сих пор закрыта для посещений, что там, на исторической родине, с ними приключилось, так до сих пор и не понятно. Но те гранды, что успели в незапамятные времена перебраться через воду, были уже достаточно могущественны, чтобы прижать примитивное человечество к ногтю. Или, по крайней мере, занять внутри него ключевые позиции. Случайность… Надо будет с утра позвонить Киму, подумал я.
В Верхнем Городе, казалось, и дышалось легче… Стекла в телефонных будках стояли на своих местах, стены домов белели свежей штукатуркой…
— Стоп. Вот здесь.
Себастиан расплатился с шофером и тоже стал вылезать из машины.
— Ты что, — удивился я, — прогуляться решил?
— А можно я с вами? — жалобно сказал мажор. — Ночь ведь уже… если я заявлюсь в такое время, мне родитель шею свернет… а с утра я придумаю что-нибудь.
Я вздохнул. Улица была совершенно пуста, дома чернели слепыми окнами, лишь на перекрестке светилась одинокая будка постового, да манекены таращились с ближайшей витрины… Будь Валька дома, уж она бы мне показала — мало того, что сам среди ночи приперся, да еще и мажора с собой притащил… но я на время был свободным человеком, что хочу, то и делаю…
Себастиан нес картину на вытянутых руках, словно она была стеклянной.
Консьерж дремал в своей каморке, но я подумал, что у Себастиана хватит ума и у самого включить подъемный воздуховод. И ошибся — он тут же решительным шагом направился к лестнице. Сначала я решил, что это он из-за картины, но потом сообразил, что малый опять борется за равноправие…
— Не на то ты силы расходуешь, приятель, — сказал я.
Он важно ответил:
— Большое начинается с малого.
Ну что ты тут скажешь?
Я отпер двери и нащупал выключатель в прихожей.
— Ладно, входи.
— Так вы один живете? — удивился Себастиан. — Я думал…
Он замолчал и смущенно захлопал глазами. Уж не знаю, какие журнальчики они читают, эти их подростки, но, по-моему, они нас явно переоценивают…
— Жена и сын в деревне… На лето отправил.
— А-а… — неопределенно протянул Себастиан.
— Ванная направо по коридору. Туалет рядом. Я тебе в комнате сына постелю — уж как-нибудь устроишься. Есть хочешь?
— Нет-нет, спасибо, — торопливо сказал мажор, — я лучше чаю.
— Я ж тебе мяса не предлагаю. Там вроде бананы были, в холодильнике…
И понял, что сам он в холодильник не полезет.
Мы пугаем их гораздо больше, чем они — нас, подумал я. Все в нас их пугает… И всеядность. И кровожадность. И неистребимая сексуальность, пронизывающая всю нашу культуру… И буйство воображения… И способность с невероятной легкостью, по-обезьяньи, перенимать все их технологические достижения… Пугает… и влечет одновременно… Мы для них — что-то вроде страшной детской сказки… запретный плод.
Я выложил фрукты на стол в кухне и проверил, не оставил ли я на виду что-нибудь этакое… В быту мы не слишком пересекаемся — официальные приемы не в счет, — и оно, пожалуй, к лучшему. Давно прошло то время, когда мажоры ходили в народ… Нелегко же им, бедным, приходилось.
В ванной шумела вода.
— Там полотенце в полосочку, — крикнул я ему, — оно чистое. Только сегодня повесил.
Себастиан осторожно выглянул из ванной.
— У вас все как у нас, — сказал он, — ну, почти все.
Я неуверенно хмыкнул.
— Кино, что ли не смотришь? Или там сериалы по телику?
— Ты про второй канал? — Он покачал головой. — Родитель не любит. Говорит, там одна сплошная пошлятина…
— Может, по-своему, он и прав.
Он нервно оглянулся, решил, что все в порядке, и неловко уместился за столом.
— Вот ты скажи, — обратился он ко мне, одновременно очищая банан, — ты ведь встроился в систему. Живешь в Верхнем Городе… Неужто ты всем доволен?
— Почему? — устало сказал я. — Найди мне идиота, который всем доволен…
— Но если ты понимаешь, что что-то не так… что надо менять…
— А ты, выходит, знаешь, как надо? — спросил я. — И меня, пожалуйста, не приплетай.
— А зачем в Нижний ходил?
— Попросили.
Ким теперь мне по гроб жизни… надо же, так подставить человека…
— Когда я был маленький, — оживленно разглагольствовал Себастиан, — мне казалось, что все так и надо… Люди на своем месте, мы, гранды, на своем. Но ведь это же не так, правда, Лесь?
— Не знаю, — устало сказал я, — это, знаешь ли, проходит… и с возрастом опять кажется, что так и надо. Шел бы ты лучше спать, малый. Тебе что-то нужно?
Я поймал себя на том, что обращаюсь к нему как к парню — почему-то мы всегда норовим приписать им мужской род… Может, потому, что у нас, у людей, власть всегда ассоциировалась с мужественностью? Они, кажется, и сами это ощущают — недаром же присваивают себе мужские имена.
— Нет, — сказал Себастиан, — ничего не надо… немножко неудобно будет, но ничего…
Он неловко поднялся, чуть не опрокинув табурет, и отправился в детскую. Я подождал, пока за ним не захлопнется дверь, и начал, наконец, копаться в холодильнике в поисках съестного. Вальки нет, и холодильник пустой, подумал я.
Валька была.
Она стояла в дверях, угрожающе уперев руки в бока.
Я не слышал, как она вошла. Небось, теща накрутила — она как-то умудрялась будить в Вальке худшие черты характера. Вот и сейчас: должно быть, ее и впрямь обуял один из этих ее приступов ревности, и она решила нагрянуть с полуночной инспекцией. Чтоб уж наверняка…
Я растерянно сказал:
— Привет.
— Привет, — холодно отозвалась она. — Ты, похоже, не один?
— Вовсе нет, — торопливо ответил я, — во всяком случае…
— Как же, — она мрачно усмехнулась, окинув меня презрительным взглядом, — так я и поверила…
Я уже понял, к чему все идет, и встал, чтобы преградить ей дорогу, но она развернулась на каблуках и решительным шагом направилась в спальню. И тут же наткнулась на Себастиана, который, высунув голову в коридор, с интересом наблюдал за развитием событий.
— Вот так-так! — брезгливо произнесла Валька.
— Погоди, — торопливо сказал я, — сейчас я тебе все…
Но она уже отодвинула меня и решительным шагом двинулась в комнату. На миг она замерла, потом обернулась ко мне — лицо ее перекосила гримаса отвращения.
— Значит, пока я там твоему сыну сопли утираю, ты вот что… — горло у нее перехватило, и оттого голос звучал устрашающе, — ах ты… мерзавец, подонок, извращенец поганый…
— Ты совсем не…
— С мажорами он балуется… Господи, уж лучше бы ты бабу привел…
— Но это…
Но она уже закусила удила.
— Мерзавец! — Она заплакала так, что плечи затряслись. — Ах, какой же ты мерзавец! Подонок…
— Валечка, но это же совсем не…
Тут вмешался этот идиот:
— Послушайте, я только хотел…
Тут Валька развернулась и изо всех сил вмазала мне по морде. Пока я очумело мотал головой, она развернулась и выскочила в коридор, я слышал, как простучали, сбегая по лестнице, каблучки. Оттолкнул неуверенно топтавшегося в прихожей Себастиана и выбежал наружу. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как мигнули сигнальные огни отъезжающей от подъезда машины. Какое-то время я еще бежал за ней, размахивая руками, потом развернулся и побрел обратно.
Себастиан все еще стоял в коридоре.
— Уехала? — сочувственно спросил он.
— А то… — устало ответил я.
— Лесь, — нерешительно сказал он, — мне очень жаль, я…
— Вон отсюда! — Я устало вздохнул и прикрыл глаза. — Демократ недорезанный…

 

* * *

 

Киму я позвонил рано утром — тот сразу взял трубку, видно, полночи провел на ногах. Неужто и впрямь из-за кота этого?
— Ну что? — спросил он торопливо.
— А пропади ты пропадом…
Он понял правильно.
— Ох, спасибо, Лесь. Я тебе по гроб жизни…
— Это уж точно, — кисло сказал я. — Слушай, мне на службу… Давай у Золотых-Ворот…
— Я уже, — булькнула трубка, — уже иду.
Вечером поеду в Осокорки, подумал я, может, к вечеру она отойдет…
Пакетик я засунул в корешок «Объединенной истории» — тоже мне, конспирация. Заглянул в зеркало в коридоре и очень себе не понравился. Все… больше никто у меня ни о чем просить не будет! То есть… всем буду отказывать…
Опорные бревна Ворот истлели в незапамятные времена и были заменены декоративными бетонными брусами — кажется, горбуновский проект… Чудовищная получилась конструкция, но Городской Совет утвердил… Ничего удивительного — там почти сплошь мажоры сидят. Рядом громоздился памятник князю Василию — крылья у национального героя были раза в два мощнее нормальных — художественное преувеличение. Вот так Горбунов и пролез наверх: он им на парадных портретах крылья подрисовывал… вроде чуть-чуть, а все равно совсем по-другому смотрится. У них, у мажоров, свои комплексы…
Ким уже топтался рядом с Василием — никакого сравнения! Да, жалок человек!
Я протянул ему «Объединенную историю».
— Возьми… почитай…
— Ох, спасибо, Лесь, — повторил он. Потом нерешительно добавил: — Сколько с меня?
— Век не расплатишься, дурень…
— Ну, все-таки, сколько?
Я назвал цифру.
Он помолчал, потом робко проговорил:
— Я частями, ладно?
— Ладно… Ты хоть что-то сделал?
— А как же! — Он оживился. — Сделал! С Китаем у меня интересная штука получается, такой, понимаешь, Китай… А уж народу! Ты прав был, Лесь, — тут не в жратве дело… Что-то тут другое.
— Наличие еще одного разумного вида уже само по себе способно сдерживать рост населения, — сказал я. — А Европа как там?
— Европу я пока не трогал. А степняки все равно прут. Так я пойду? Пока вызовов еще нет, а?
— Валяй… — И, когда он уже торопливо двинулся прочь, окликнул его: — Эй, а кота-то как зовут?
— Васька, — ответил он, не оборачиваясь.

 

* * *

 

Я было двинулся к себе, но на вахте меня задержал Тимофеич.
— Тут Георгий звонил. Так он просил зайти.
— Когда?
У меня по спине пополз неприятный холодок.
— Полчаса как, — сказал Тимофеич. — Он так и сказал: как появится, пусть сразу зайдет…
И я поперся в Административное здание…
Кабинет Окружного Попечителя располагался на шестом этаже — я умучился, пока дошел. Лестница была крутая, лифтом я не мог воспользоваться: просто шахта с площадками-выступами, овеваемая потоками восходящего воздуха.
Раздвижная дверь была закрыта, сквозь матовые стекла проглядывал смутный силуэт — в кабинете горел верхний свет.
Постучал и, услышав приглушенное «входите», закрыл за собой дверь.
— Вызывали? — спросил я как можно нейтральнее.
— Да, — сказал Гарик, — вызывал. Извини, если оторвал…
Неужели пронюхал, подумал я. Сколько ни внушал себе, что ничем таким, собственно, я и не занимаюсь, ощущение нечистой совести все равно не проходило.
— Ничего… я только пришел.
— Тем более, — гуманно заметил Гарик, — как там твои? Валентина?
То ли он и впрямь всех подопечных по именам помнил, даже их домочадцев, то ли досье просмотрел… скорее, второе…
Я невыразительно сказал:
— Ничего.
— Как Вовка? Сколько ему?
— Семь будет. — Я все гадал, что ему, собственно, надо.
— Говорят, ты в Нижний вчера ходил, — мимоходом заметил Гарик.
Вот оно что…
— Ну, ходил… Однокурсника своего навещал. А откуда, собственно…
— Ну что ты, Лесь, — укоризненно произнес Гарик, — как маленький.
Я так с Вовкой разговариваю. Чтобы, не приведи Господь, не подумал, что с ним обращаются снисходительно.
— Знаю я твоего Шевчука… слышал…
— А слышал, так чего тебе от меня надо? — сухо сказал я. — Сами и разбирайтесь. Затравили человека… парень такие надежды подавал…
— Да ладно тебе, — примирительно заметил Гарик. — Чего разбушевался? Шевчук — диссидент, тоже мне, новость. А то я не знал. Все вы — диссиденты. Кто явный, кто скрытый.
— Ты за всех-то не расписывайся. Есть же индекс толерантности…
— Брось, Лесь… Мы с тобой оба отлично знаем, что такое индекс толерантности — как надо, так и сделаем. Америка… — Гарик вздохнул, — да там исторически сложилось: ее же на паритетных началах осваивали… Считай, с нуля начинали… И то, знаешь… У них там свои комплексы — индейцев повывели, теперь каются, волосы на себе рвут. Я, что ли, против равноправия? Нечего из меня палача народов делать. Но нельзя же сразу вожжи распускать — это уже не демократия, милый мой, это анархия… А эти пустозвоны… Ну, собираются они там, в галерее этой, митингуют… А то я не знал. Не в этом, Лесь, дело… За малого я и вправду беспокоюсь — потомок моего согнездника, как-никак… Вот уж ему там точно делать нечего. Повлияй на него, а? Не игрушки же.
— Ну, — я помялся, — не знаю…
— Так сколько, ты сказал, Вовке? — спросил Попечитель. Глаза у него были сплошь черные — ни зрачков, ни радужки. У них у всех такие. — Семь?
Я стиснул зубы и промолчал.
— Тесты он этой осенью сдает? — Он вздохнул. — Талантливый мальчик. До меня доходили слухи. Низкая толерантность, но талантливый… Но низкая толерантность…
Сука, подумал я. А вслух сказал:
— Бросьте, Гарик. В этом возрасте они все такие.
— Мы хотим организовать школу здесь, — рассеянно заметил Шеф, — при Институте. Здесь ему было бы легче.
Над головой у шефа виднелся циферблат часов, издевательски смахивающий на нимб. Я украдкой взглянул — без пяти десять.
Он вздохнул.
— Неспокойно сейчас, Лесь. Сам знаешь… Нижний Город — чисто тебе Америка; наркота эта, детишки с кастетами… Поговорил бы ты с ним, с Себастианом, мозги бы вправил… Меня-то он не послушает — еще сильней упрется. Тебя-то где так отделали? На Подоле?
Я машинально потрогал скулу.
— Сам ударился.
Гарик пожал плечами. Сейчас он больше всего напоминал нахохлившегося ворона.
— Так поможешь?
У меня опять заболела скула.
— И не проси, Гарик. Хватит с меня.
— К Валентине твоей я сегодня съездил, — Гарик поднял голову и поглядел мне в глаза. — С утра пораньше и поехал. Изложил ей ситуацию. Недоразумение у вас вышло, я так понимаю…
Я кисло сказал:
— Иди ты к черту.
— Ты же сам его видел, Лесь… Мне с ним не сладить: упертый малый. А так — способный парень, добрый… Таким больше всех достается… сам знаешь. Если бы Вовка твой…
— Ты орла своего с Вовкой не равняй. Вовка последний раз уписался всего два года назад.
— Ну, вырастет же он, дай Бог… Лично я тебя прошу, Лесь, понимаешь? Лично.
— Если ты ждешь, что я буду тебе докладывать…
— Незачем мне это. Без тебя, знаешь, найдутся… Ты только за Себастианом присмотри.
Он вздохнул и извлек из ящика стола пухлый том.
— Американские «Анналы» пришли. Хочешь посмотреть?
Я насторожился.
— А что?
— Да там Смитсоны… доктор Шапиро, знаешь такого? Так он примерно те же разработки ведет, что ты с этим своим… как там его? Только они свою модель на ископаемом материале строят — они в Австралии копали. Первая монолитная экспедиция, между прочим… И еще в Африке — комплексная. Я так подумал, что тебе интересно будет.
Сукин сын, мерзкий паршивый сукин сын… Обложили они меня, со всех сторон обложили. Я молча взял журнал, развернулся и пошел к выходу.
— И пора тебе о докторской подумать, — сказал Гарик у меня за спиной.

 

* * *

 

Вернувшись в лабораторию, я занялся журналом — сначала неохотно, потому что ощущал себя опоганенным. Дозволенная храбрость — уже не храбрость. Мерзко, когда каждый твой шаг отслеживается, но еще омерзительней, когда все, что ты делаешь, просто равнодушно принимают к сведению. Но, в конце концов, я увлекся — Шапиро начал с того же, что и я… умные идеи приходят в умные головы одновременно… стоило появиться достаточно сложным машинам… Обидно — Ким все на ощупь осваивал, железо сам собирал, из тех списанных деталей, что я ему притащил. А у них мало того, что машины в свободном доступе — покупай, не хочу, — так еще и средства для этой экспедиции на Зеленый Континент выделили…
Киму я позвонил с улицы, из автомата — полная глупость, раз уж они и так все про нас знают… Сказал ему про Шапиро — он сразу загорелся и затребовал журнал. Я сказал — занесу на днях, сейчас не до этого… и вообще — ты пока сам, ладно?
— Нас накрыли? — сообразил он.
— Вроде того. Васька-то твой как?
— Получше… На глазах прямо… А то ты знаешь, он чихал так, и понос…
— Ладно-ладно, — торопливо сказал я, — потом расскажешь.
Когда я вернулся в лабораторию, позвонила Валька. Голос у нее был виноватый.
— Твой Гарик сегодня приезжал. Ни свет, ни заря… — сказала она.
Я хмыкнул.
— Я, кажется, погорячилась.
— Кажется…
— Ты с ним не конфликтуй.
— Да я и не конфликтую.
— Он уж так извинялся… сказал, чтобы я сразу к нему обращалась, если что… Он тебя на завотделом продвигать собирается, ты знаешь?
— Понятия не имел.
— Им сверху план спустили. Люди им нужны — на руководящие…
— Понятно.
— Ну, хватит дуться, — вспылила она, — я же сказала, что погорячилась.
Теперь она надолго притихнет, подумал я, раз уж убедилась, что единственным, кого я притащил в наше семейное гнездышко в ее отсутствие, оказался всего-навсего бестолковый родственник доброго и мудрого начальника. В конечном счете, я же для нее и старался — вон, Гарик какие золотые горы теперь сулит. То, что он меня, фактически, загнал в угол, я ей говорить не стал — пусть себе радуется.
А еще через полчаса позвонил Себастиан.
— Мне так неловко, Лесь, — начал он с места в карьер.
Я сказал:
— Ладно, проехали.
— Гарик сказал, он все уладил. Это… недоразумение…
— Я же сказал — проехали.
— Тогда я хотел попросить тебя об одном… еще об одном одолжении.
Я прикрыл глаза и вздохнул.
— О, Господи… Ну что еще?
— Это для Бучко, — пояснил он. — Понимаешь… друг моего родителя держит галерею в Пассаже. Я подумал — если там картину выставить… Это очень престижная галерея, его имя прозвучит, ты понимаешь? Появятся покупатели.
— Я очень рад за Бучко, — сказал я. Он мне и вправду понравился. — А при чем тут я, собственно?
— Доминик мне не поверит. Он, когда я живописью занялся, был против — пустое, говорил, дело. Решит, что это опять одно из моих увлечений…
— Он же галерейщик, нет? Искусствовед. Что он — в живописи не понимает? При чем тут я?
— Ты же знаешь, Лесь, как они к авангарду… А ты сумеешь его убедить — люди в таких вещах разбираются.
— Да я ж не художник…
— Художнику он как раз и не поверил бы. Художник лицо заинтересованное. А ты — человек культурный.
Чертов Гарик, подумал я, наверняка ведь слушает… Так, значит, они и вправду везде понатыкали своих жучков… А я еще, дурак, не верил.
— Себастиан, — сказал я, — а чем ты вообще занимаешься? Ты что, хронически свободен, что ли?
Он удивился.
— Так ведь каникулы…
— Да, — сказал я, — верно. Каникулы.
Худсалон Доминика и впрямь располагался в самом престижном месте города — гигантском торговом центре, накрывшем своим стеклянным куполом целый квартал между Проспектом Дружбы и Суворовским бульваром. Выходившие во внутренний дворик многочисленные балконы и галереи соединялись ажурными пролетами мостиков, а то и вовсе мощными встречными воздушными потоками, что позволяло мажорам с их недоразвитыми крыльями испытывать полноценное ощущение полета. Вверх и вниз бесшумно сновали предназначенные для людей кабины из зеркал и стекла — такие просторные, что ими не брезговали пользоваться и мажоры. Меж степенными прохожими раскатывали роллеры — мода, проникшая и в Нижний Город. Мажоры выглядели на роликах гораздо грациозней своих человеческих сверстников — они лихо удерживали равновесие, плавно поводя крыльями.
Тут были выставочные залы, музыкальные салоны, лавочки народных промыслов, кегельбаны, кинотеатры и многочисленные кафетерии — сплошь, разумеется, вегетарианские, но кормили в них действительно роскошно, на любой вкус.
— Сегодня я угощаю, — сказал Себастиан. — Только вот картину пристроим…
Мы пробивались сквозь толпу праздной, нарядно одетой публики…
Себастиан ни с того, ни с сего сказал:
— А в Нижнем Городе не так…
— Да ну?
— Я не понимаю… Это из-за того, что… словом, из-за репрессивной политики?
— Не знаю… Отчасти, разумеется, там не сливки общества селятся… А отчасти и здесь — показуха. Сам знаешь, как это бывает, вбухают кучу денег в какой-то проект идиотский, а потом носятся с ним… Пропаганда, да и… — недоговорил и замолк, всматриваясь в толпу.
— Ты что, Лесь?
Я покачал головой.
— Не знаю… так, показалось. Ну, где там твой худсалон?
Салон Доминика был на третьем уровне, его вывеску украшала эмблема — бледный фосфоресцирующий полумесяц.
Себастиан обрадовался.
— Вот кстати… На картине-то тоже луна… Ее надо будет на витрину выставить.
Мы вошли внутрь, и колокольчик над дверью отозвался мелодичным звоном. Доминик оказался немолодым, солидным грандом, одетым с артистически небрежным шиком.
— Милости прошу, сударь, — обратился он ко мне, видимо, приняв меня за потенциального покупателя. И тут же скис, увидев маячившего за моей спиной Себастиана.
— Добрый день, старший, — жизнерадостно сказал тот.
— Добрый день, — ответил Доминик, видимо, примирившись с неизбежным. — А это кто с тобой? Опять художник?
— Нет, — сказал Себастиан, — это мой друг, Лесь. Он биолог… Он в Технологическом Центре работает. Верно, Лесь?
Я кивнул.
— Он вам еще не очень надоел? — участливо спросил Доминик.
— Нет, — ответил я. — Отчего… Забавный малый…
— Вечно у него идеи какие-то завиральные… с живописью этой…
Для владельца салона Доминик относился к живописи несколько скептически.
— Ему картину подарили, — пояснил я. — Бучко, совладелец галереи «Човен», знаете такого?
— Что-то слышал, — неопределенно отозвался Доминик.
— Ну, парню лестно стало. Теперь он вроде как ее прославить решил…
— У меня повесить хочет, — проницательно заметил Доминик, — а выставочная площадь у меня, между прочим, не бесплатная… Тут, знаете, сколько один квадратный метр стоит? — Он вздохнул. — Как по-вашему, он хоть приличный художник, Бучко этот?
Я твердо сказал:
— Без сомнения. Я в живописи не разбираюсь, но даже я понимаю — тут что-то есть. Колорит…
— Колорит… — задумался Доминик. Он отошел на два шага и, по-птичьи склонив голову набок, стал рассматривать картину — на лице его было отстраненно-профессиональное выражение. — Да, пожалуй… В этом примитивизме и впрямь что-то есть, как по-вашему?
— Наитие, — сказал я самым своим академическим тоном, — озарение… инсайт… Бучко видит не форму вещей — он видит их суть… не физику, а метафизику… понимаете, о чем я?
— Кажется, да, — неуверенно отозвался хозяин.
Себастиан за моей спиной тихонько подпрыгивал на месте. Я, не оборачиваясь, пихнул его локтем. Он охнул и замер.
— Пожалуй, — сказал Доминик, задумчиво глядя на стену за стойкой, — если повесить его сюда…
— В витрину, — торопливо подсказал Себастиан.
— Там он сразу бросится в глаза, — согласился я, — нешаблонно, все такое.
— Пейзаж я поставил, — грустно произнес Доминик, — так на него никто и не смотрит. Даже гранды… А ведь хороший пейзаж — дерево выписано листик к листику… точь-в-точь как настоящее.
— В том-то и дело, — я многозначительно покачал головой, — в том-то и дело…
Доминик взял картину и направился к витрине, осторожно пробираясь между причудливыми напольными вазами. И тут в глаза ударил ослепительный свет.
Я не успел ничего понять — и все же изо всех сил дернул Себастиана за крыло. Тот пошатнулся и упал под массивный стенд из красного дерева, на котором были распялены куски разноцветного батика. Взрывная волна, распахнув массивную дверь, отбросила меня за прилавок, и, уже упав навзничь, увидел, как трескается крытый купол, и медленно, медленно, становясь на ребро, падают вниз осколки стекла.
Словно опускаются на дно.
На самом-то деле все случилось в одно мгновение. Стекло в витрине подалось внутрь, рассыпалось мелкими блестками и веером разлетелось по салону, втыкаясь в накренившийся стенд сотнями блестящих игл. Ажурный мостик напротив галереи лопнул, и над балконом повис, покачиваясь, искореженный скелет арматуры, а сверху, лупя по уцелевшим перекрытиям лопнувшими тросами, стремительно падал лифт, и там, в нем, металось, билось о прозрачные стены что-то пестрое.
И над всем этим заливался заходящийся женский плач.
Грохот все еще раздавался — но это уже было эхо взрыва. Сверху падали какие-то обломки, что-то взрывалось в магазинчиках и кафе, фонтан на первом этаже превратился в облачко пара.
Осторожно поднялся. Глаза запорошило осыпавшейся штукатуркой, и какое-то время я тер глаза, смаргивая слезы. Доминик лежал в витрине, неловко раскинув крылья. Из горла у него торчал обломок стекла, и лунный мажор на картине был залит кровью.
Себастиан медленно выбирался из-под покосившегося стенда.
— Что это было? — Он оглушенно покачал головой.
Я сквозь зубы сказал:
— Похоже на бомбу…
Тут он увидел тело.
— Старший! — Он потряс Доминика за плечо, потом в ужасе уставился на измазанные в крови растопыренные пальцы. — Лесь, он…
— Да…
— Но как же… — Он озирался, не в состоянии осмыслить случившееся. — Почему?
— Откуда я знаю — почему.
Он скорчился и застыл, прижав руки к животу. Господи, подумал я, он же сейчас вырубится.
— У тебя шок, — сказал я, — уходи. Нужно выбираться. Тут сейчас опасно — могут начаться пожары.
Тогда, подумал я, весь Пассаж превратится в гигантскую душегубку. Часть выходов и так наверняка завалило, остальные — забиты обезумевшими людьми и мажорами.
— А ты?
Я сдернул со стенда пестрые тряпки.
— Пойду вниз. Наверняка кто-то еще нуждается в помощи. А ты иди… и позвони родителю, пока он там с ума не сошел.
— Нет, — твердо сказал Себастиан, — я побуду тут. С Домиником… Одного нельзя. Не положено. Зачем это, Лесь? Зачем?
Я молча пожал плечами.
Если бы Себастиан не завел тот разговор про Нижний Город, я, пожалуй, не обратил бы внимания. И даже теперь не был уверен, действительно ли в нарядной толпе мелькнула та женщина, с которой я столкнулся в церкви? Сейчас-то она была одета и причесана как преуспевающая горожанка, но ошибиться трудно — она была очень красива. Невероятно красива.

 

* * *

 

Домой я добрался только заполночь. Вся одежда была перемазана задубевшей, высохшей кровью — я содрал ее, кинул в бак стиральной машины и в одних трусах уселся перед телевизором с банкой пива в руках — переодеваться сил уже не было. Тут же позвонила Валька, совершенно обезумевшая, — похоже, она пыталась дозвониться последние часа четыре, не меньше, с тех пор, как сообщения о взрыве впервые появились в сводках новостей. Я сказал ей — со мной все в порядке.
— Но где же ты был? — надрывалась она.
Чтобы не слишком пугать ее, я сказал, что был на призывном пункте — нас мобилизовали — всех, у кого начальная медицинская подготовка. Слишком много жертв, скорая не справлялась.
Жертв и впрямь было много.
Включил телевизор: обычно после двенадцати идет какой-нибудь симфонический концерт по первой да унылый сериал по второй, но сейчас — все каналы были забиты новостями, сводки следовали через каждые полчаса. Но толком так ничего нового и не узнал — то ли в действительности ничего не известно, то ли информацию засекретили. С них станется, подумал я, хотя шила в мешке не утаишь — Пассаж все-таки, центр Города, а число жертв перевалило за две сотни — из них, по меньшей мере, половина мажоров, а некоторые останки до сих пор не могут опознать.
После первых выпусков, в которых сквозила растерянность и факты подавались без всяких комментариев, последовали первые официальные заявления — даже на втором канале их читал мажор, а не человек, что само по себе подчеркивало их официальность. Пока никто не взял на себя ответственность за взрыв, сказал он, но устройство было слишком мощным, чтобы считать случившееся в Пассаже делом рук какого-нибудь одного маньяка. Взрывчатку, понятное дело, используют на строительных работах, но о фактах хищения за последнее время ничего не известно, да и речь шла не просто о взрывчатке, а о бомбе с часовым механизмом; взрыв произошел в конце дня, когда Пассаж переполнен, и это отнюдь неслучайно.
Я провалялся в постели дольше обычного, но торчать дома в одиночестве было совсем уж тошно. Позвонил Киму — его не было… Должно быть, ушел по вызовам.
К утру ничего не прояснилось. Разве что сказали, что все выходы из города перекрыты, на мостах и трассах стоят кордоны, а речной вокзал оцеплен. Насколько я понял, — Нижний Город оцепили тоже. Может, им все же что-то известно? Включил приемник: хотел послушать Америку, но ее глушили, как давно уж не глушили.
Дело шло к полудню, когда я все же собрался в институт. Но по пути к остановке меня перехватил Себастиан.
Выглядел он паршиво, даже хуже, чем вчера, хотя тогда казалось, хуже и невозможно.
— Можно тебя на минутку, Лесь?
— На минутку — можно, — устало согласился я. — Ты нормально добрался?
— Чего? — удивился он, потом сообразил. — Это ты про вчера? Нормально…
Он помолчал, потом уныло сказал:
— Ты знаешь, везде патрули.
— Это утешает.
— Мне пришлось… — Он вновь замолк. Да что же такое с парнем… — Мне нужно с тобой поговорить, Лесь. Очень. Очень.
— Мне тоже паршиво — не ты один такой нежный. И вообще — может, хватит с тебя приключений? Сидел бы дома…
Вооруженный постовой на перекрестке уже начал подозрительно поглядывать в нашу сторону. Я взял Себастиана под локоть — он даже не попытался отстраниться — и потащился с ним вниз по улице, по направлению к парку… Себастиан нервно хлопал крыльями, распугивая многочисленных голубей.
— Я слушаю.
Ну что ему надо от меня, в самом деле?
— Не злись так, Лесь, — попросил Себастиан, — пожалуйста…
Асфальт блестел, словно его долго и тщательно отмывали от крови, купы каштанов отражались в нем вниз головой.
— Пошли, а то мусор смотрит.
— Мусор? — удивился Себастиан. — Ах да…
— Сейчас все всех будут подозревать. Так что ты хотел сказать?
Себастиан поглядел на меня своими сплошь черными глазами, которые то и дело подергивались мутной пленкой третьего века.
— Лесь, — Себастиан неловко посмотрел на меня, — это не может быть Адам?
— Это может быть кто угодно… — Я остановился и в свою очередь уставился на него. — Погоди. Почему ты так думаешь?
— Он нас ненавидит.
Я вздохнул.
— Себастиан, вас ведь ненавидят очень многие… но далеко не все из-за этого пойдут на то, чтобы взорвать самый людный в Городе торговый центр. Ну, при чем тут Шевчук, скажи на милость?
— Он… занимается чем-то… нелицензионным… Я видел, как он прятал… какое-то оборудование…
— Какое?
— Не знаю, Лесь. Оно было завернуто — упаковано. Он его у Бучко держал… наверху… потом унес. Он меня… — Себастиан вновь уставился на меня своими глазищами и с трудом произнес: — Я и сам принес ему… он просил… Горелку бунзеновскую… охладитель… Тогда получается, если это он, я тоже виноват. Ты понимаешь?
— Погоди… Он сказал, для чего ему все это?
— Сказал. Что с лекарствами плохо. Поставки урезают. В роддомах сепсис. Что он сам. Пытается.
— Может, оно и так. — Я покачал головой. — Послушай, Себастиан… Ты вообще где учишься?
— На философском, — машинально ответил он, — на первом курсе… только какое…
— Для того, чтобы сделать бомбу, вовсе не нужен охладитель. Нужна взрывчатка. Ты же не доставал ему взрывчатку.
— Нет… но… А он сам — не мог?
Все мы в институте проходили фармакологию. Неорганическую химию, впрочем, тоже проходили.
— Кому теперь верить, Лесь? — безнадежно произнес Себастиан. — Я ведь хотел, как лучше. Хотел помочь — чтобы люди… без ограничений… чтобы их способности раскрылись! Это же несправедливо — только потому, что мы первые…
Да, подумал я, несправедливо… Сначала вытеснили нас с Дальнего Востока, пастбища все перепахали под плантации корнеплодов, рисовые поля осушили, а потом, когда целые племена, оголодавшие, обездоленные, стронулись с места и хлынули в Европу, явились такими спасителями… Спустились с неба на своих аэростатах… Понятно, как их тогда приняли! И помогли отбить нашествие, помогли построить панцирные машины, и зеркала, и катапульты… Неудивительно, что мы им покорились — сами просили, чтобы взяли наши земли под крыло… Тогда, согласно официальной истории, и началась эра воссоединения. К обоюдному процветанию…
— Если я скажу об этом… даже родителю… Он ведь арестует Адама — сразу же арестует. Знаешь, что сейчас в высших сферах творится? А как я Бучко в глаза смотреть буду? Особенно если окажется, что он не виноват — Адам!
— Ты что же, предлагаешь мне выяснить, виноват он или нет? Так я прямо подойду к нему и спрошу: «Адам, скажи мне по старой дружбе — не ты Пассаж взорвал?» А он мне так прямо и ответит…
— Но мне-то уж наверняка не ответит, — возразил Себастиан.
Он порылся в кармане и вытащил пластиковый квадратик.
— Это еще что?
— Это пропуск. В Нижний Город теперь нужен пропуск. Я его на твое имя выписал.
Бланк наверняка спер у родителя, подумал я. Ох, наплачется с ним его родитель, как пить дать, наплачется.
— Ты меня намерен впутать в какую-то очень неприятную историю, Себастиан.
— Пожалуйста, Лесь! Пожалуйста! Иначе — что мне остается?
Да он меня шантажирует, дошло до меня. Не пойду, он донесет на Адама — и на всех остальных тоже.
— Только руки на себя наложить…
— Хорошо, — устало сказал я, — хорошо. И откуда ты только взялся на мою голову!

 

* * *

 

Подол и впрямь был оцеплен — ничего серьезного, но взъезд перекрыт шлагбаумом, и у шлагбаума стоят патрульные. Не мажоры, люди — видно, власти все же боялись обострять обстановку, — но все вооружены, все в касках и бронежилетах, при полном параде.
Я предъявил свой пропуск и удостоверение личности. Сказал, что представлял наверху картину из галереи «Човен» и теперь хочу известить владельца, что она пострадала при взрыве.
Меня пропустили. Правда, предварительно обыскали — на предмет оружия, я полагаю.
Бучко, пригорюнившись, сидел за застеленным газетами столом.
— Тебе самогону? — сходу спросил он.
— Лучше вина, если осталось.
— Зачем — осталось? Целая канистра есть. Недавно заправил.
Я отхлебнул теплого вина, оно показалось мне чересчур кислым.
— Слыхал, чего творится? — вздохнул Бучко. — Говорят, постоянные кордоны поставят — теперь так просто не пройдешь… Хотел бы я знать, какие гады…
— Я там был, — сказал я. — Этот твой… ученичок… потащил твой подарок в салон в Пассаже, хотел выставить…
Бучко слегка оживился.
— И что?
— Нет больше того салона…
Он вновь протяжно вздохнул.
— Еще бы немного, и у меня начали их брать, — грустно сказал он, — а, впрочем, хрен с ними… разве они чего понимают. Ладно, будь здоров.
— Тебе того же. — Я поднял стакан.
— Малый хоть цел?
— В шоке…
— Нежные они, — он осуждающе покачал головой, — кишки слабые.
— Брось, не такие уж они нежные. Вон, как нас в свое время скрутили — и по сю пору оправиться не можем… А что до малого — так он там сидел с убитым родственником посреди этой кровищи… Я чего пришел? Худо дело, Игорь… Шум поднялся… Малый сказал, Шевчук у тебя держал что-то… Оборудование какое-то…
— Донести хочет, — спокойно проговорил Бучко.
— Хотел бы — уже донес. Неспокойно ему, понимаешь? Сам-то ты хоть знаешь, что это?
— Так, мелочи это, — буркнул Бучко. — Он лабораторию хотел организовать… фармацевтическую… пока у мажоров допросишься… А я заодно попросил его фильтры мне на змеевик поставить. Он и поставил. А остальное забрал.
— Все равно… Подсудное же дело…
— А мне-то что? Да и потом, Лесь, хотели бы, так давно бы взяли Адама… А ты что, думал, он взрывчатку делает? Нет, он не стал бы. Он же врач, Адась, понимаешь? Он людей жалеет.
— Мажоров-то он не жалеет.
— А чего их жалеть, соколиков? Но Адась никогда не стал бы своих на клочки разносить. Не такой он человек…
Я встал.
— Спасибо, Игорь. Пойду я… Погляжу на эту его… лабораторию…
— Он что, дурак, по-твоему? — удивился Бучко. — А впрочем, может, и дурак. Иди, взгляни. Он на Петра-реформатора десять живет, Адась-то.
С Днепра дул сырой ветер, небо было серым, с розовыми переливами, точно распахнутая створка раковины-жемчужницы. Начал накрапывать мелкий дождик — теплый, совсем летний.
Домики по улице Петра-реформатора были низенькие, большей частью одноэтажные, окна начинались чуть не от земли, но за занавесками вполне можно было различить приличную модную мебель, а порою — и хрустальные люстры, которых не постыдился бы концертный зал среднего размера. Зарабатывали в Нижнем Городе не так уж плохо.
Но к дому номер десять это не относилось. Дверь обшарпана, звонок вырван с мясом. На стене надпись углем «бей мажоров!», поспешно затертая, но все равно различимая. Откуда-то сверху доносилось приглушенное воркование — я задрал голову: на крыше громоздилась шаткая, покосившаяся голубятня.
Шевчука я застал дома.
Он даже не удивился, увидев меня.
— Проходи, — сказал он торопливо, — в кухню проходи. Я сейчас.
Он нырнул в полутемную комнату, потом вновь появился. Рукава у него были закатаны по локоть, рубашка в мокрых пятнах.
— У жены токсикоз, — пояснил он, — второй раз за сегодня откачиваю… А эти сволочи кордоны поставили.
— В скорую звонил?
— Не едут. Не до того им. Больницы там забиты. До хрена раненых, слыхал?
Я сказал:
— Слыхал. Кто это мог сделать, как ты думаешь?
— Есть у меня одна идея, — сказал он равнодушно.
— Какая?
— А поглядим…
— Не так уж сложно такую бомбу собрать, верно, Адам? И ты бы мог…
Он внимательно посмотрел на меня.
— Кто угодно мог бы. При чем тут я?
— Себастиан рассказывал, он тебе что-то притащил по твоей просьбе.
— Мажор этот? — Он покачал головой. — Так, значит, наш борец за равноправие наложил в штаны и тут же побежал каяться? Так я и думал.
— Никуда он не побежал. Это я тебя спрашиваю, Адам. Чем ты занимаешься, скажи на милость?
Он внимательно посмотрел мне в глаза.
— Что бы я тут ни делал, к взрыву в Пассаже это не имеет никакого отношения. Никакого. Мамой клянусь. Да за кого ты меня принимаешь?
— Сам знаешь, как оно бывает. Когда кого-то так сильно ненавидишь, остальное начинает казаться… неважным. А ты же их ненавидишь, разве нет?
— Ненавижу… — Он устало потер лицо. — Что с того? Да я в жизни не стал бы… Там ведь женщины были… дети…
— Они ж не ваши были. Из Верхнего Города. Ты же и их тоже ненавидишь… нас…
— Господь с тобой, Лесь! Ради чего же я все… Нет, это не я. Здоровьем жены клянусь.
— Кто же? Я-то думал, они группу Ляшенко тогда всю взяли…
— Диссиденты? Подпольщики? Нет. Не верю. Такое мощное устройство — я бы знал… до меня дошли бы хоть какие-то слухи… Нет, Лесь, — он покачал головой, — нет. Говорю тебе, тут совсем другое дело. Ты еще вспомнишь… Лесь, это они. Они сами все устроили. Этот взрыв в Пассаже.
— Брось, это на них не похоже. Зачем это им — весь аппарат подавления у них в руках, полиция, армия. Да и кровь они не любят — сам знаешь, они предпочитают тихой сапой… Решиться на такое?
— Тому, кто это сделал, вовсе не надо было смотреть на кровь. Ему надо было только подложить эту бомбу, часовой механизм подгадать к часу пик и удалиться.
— Но зачем? Своих же!
— Чтобы свалить вину на нас. На людей. Чтобы показать, как мы опасны. Мы вырвались из-под контроля, понимаешь? Когда начался технологический бум, мы оказались способнее их — за нами уже трудно уследить. А если мы наберем силу… Вот они и хотят — как в Китае… Они боятся нас. Ненавидят. И боятся. Причина им нужна, чтобы нас прижать. Повод.
— Но Америка…
— А фиг ли нашим та Америка! Пока они там будут расчухиваться, Евразийский союз подпишет договор с Китаем — и что им тогда Америка? Мы числом возьмем!
Столько лет, столько веков гранды держали верх — именно из-за технического превосходства. Но нынешний рывок, похоже, и для них самих оказался неожиданностью. Вот они и испугались — гранды. А человечество, которое традиционно считалось неспособным к технике, освоилось гораздо быстрее. Может быть, даже… До меня вдруг дошло, что все последние достижения техники могли быть вовсе не плодами светлого ума родных наших Попечителей… А вся система лицензирования введена вовсе не для того, чтобы окорачивать особенно бесталанных обезьянок, которые вилку от штепселя втыкают известно куда, а… Чтобы отлавливать все новейшие разработки, которые, точно искры гигантского пожара, вспыхивают то тут, то там… по лицензированным Центрам и полузаконным домашним мастерским…
— Так чем ты тут занимаешься, Адась?
Шевчук потер лицо.
— Лаборатория это. Опытная. Ну, не совсем лаборатория, так… Не хочу я ее лицензировать, понятное дело, — да и не дали бы они мне лицензии, сроду не дали бы. Сам знаешь, как оно… Антибиотики уже полтора десятка лет как известны, а широкого производства так и не наладили — боятся. И чего — мол, дурь мажорская налево будет уплывать? Нет, милый мой… Смертность понизится — в том числе и детская… Больше нас будет, вот чего они боятся. Так что хватит от них зависеть, Лесь. Мы и сами не хуже. Сколько мажор в институте занимается? Восемь лет? А нам до четырех урезали. Так наши за эти четыре… Спохватятся они, так поздно будет — мы уже такое…
— Убрал бы ты ее… лабораторию эту свою… свернул… от греха подальше…
— Уже, — рассеянно отозвался он.
Из комнаты донесся неразборчивый женский возглас. Шевчук насторожился.
— Извини… мне не до того сейчас, ладно?
Он развернулся и поспешно направился обратно в комнату. Я остался в кухне. Здесь было не то, что грязно, — скудно. Обшарпанные стены осыпаются лоскутами какой-то гнусной зеленой краски, на полке, застеленной газетой, громоздится стопка фаянсовых тарелок с отбитыми краями, из крана ржавой струйкой льется вода. Человечество он облагодетельствовать хочет, подумал я в раздражении, хоть бы раковину дома починил… и сам устыдился своих мыслей — какие-то они были снисходительные, мажорские мысли. Из комнаты доносился острый запах корвалола.
— Может, помощь какая нужна? — крикнул я.
— Нет, — приглушенно отозвался Шевчук, — не надо. Ты это… иди, ладно? А что до террористов всяких — ты их в другом месте ищи.
Я вздохнул и направился к двери.
— Захлопни ее и дело с концом, — сказал Шевчук за моей спиной.
…По крайней мере, Себастиан может успокоиться, подумал я — почему-то я поверил Шевчуку. Чем бы он там ни занимался, никакого отношения к взрыву в Пассаже это не имело. Я брел по горбатому Андреевскому спуску, где, несмотря на мелкий дождь, было довольно много прохожих — лица чуть более возбужденные, чем обычно, голоса чуть более громкие — словно вчерашние события открыли какие-то скрытые клапаны. Последний раз крупные беспорядки на Подоле случились лет пятнадцать назад — я тогда был еще подростком, а телевизоров не было вовсе. Только три канала радиовещания и слухи… самые разнообразные, страшные слухи… Слухов-то и сейчас хватает, подумалось мне…
Ляшенко, по официальной версии, готовил серию таких взрывов — чтобы дестабилизировать обстановку… спровоцировать прогнивший режим на непопулярные меры… и, под шумок, прибрать власть к рукам, разумеется. Но Ляшенко арестован… Организация разгромлена — у них с самого начала не было никаких шансов…
Резкая трель милицейского свистка резанула мне уши, и я машинально обернулся, ища Себастиана…
Это, разумеется, чистое наваждение — просто что-то там творилось, у пропускного пункта… Здесь толпа была еще гуще, у кордона скопилось достаточно возбужденных людей; кого-то — из тех, кто возвращался на Подол с ночной смены в Верхнем Городе или просто шел к родственникам, — не пускали внутрь, кого-то, напротив, не выпускали… Люди в униформе прочесывали толпу, их толкали, мешали продвигаться… О, Господи, сообразил я, да они кого-то ищут!
Она буквально врезалась в меня — иначе бы я ее не узнал; сейчас она походила на любую жительницу окраин — белый платок надвинут на лоб, молодое тело скрыто бесформенной кофтой. Кофта была темная — я, скорее, почувствовал, чем увидел, что на плече у нее расплывается горячее пятно.
Ее пальцы вцепились мне в локоть, белое лицо — белее платка — оказалось совсем рядом.
Через руку у нее было перекинуто грубое шерстяное пальто — что-то уперлось мне в бок, металлическое, холодное.
— Идите рядом, — выдохнула она.
— Хорошо, — я понимал, что она на грани, и старался говорить как можно ровнее, — уберите пушку. Я вас не выдам…
Она поколебалась секунду, но ощущение холодного ствола под ребрами исчезло. Лишь теперь я понял, что она цеплялась за меня из последних сил — по той тяжести, с которой она навалилась мне на плечо.
Мы неторопливо двинулись вниз, по склону — обычная супружеская пара, застигнутая врасплох непонятными событиями этого недоступного пониманию мира.
Тропинка круто сворачивала к докам, растрепанные плакучие вербы заслоняли нас от пристальных взглядов патрульных.
Она начала вырываться — очень слабо, видимо, из последних сил. Я придержал ее за локоть.
— Спокойнее…
— Это дорога в доки, — она отчаянно мотнула головой так, что уголки платка взметнулись, точно белые крылья, — мне туда нельзя… Патрули…
За спиной раздался пронзительный свист. Она вновь отчаянно рванулась, пытаясь освободиться.
— Спокойнее, — повторил я, — я тут рос… Здесь где-то должен быть старый водосток… если его не замуровали…
Кирпичный зев водостока зарос бурьяном так, что я его чуть не пропустил. На полу скопилась грязная застоявшаяся вода.
— Сюда, — сказал я.
— Шевчук, — пробормотала она почти отстранение, — мне нужен Шевчук. Я видела — вы от него выходили…
— Вам нужен врач, — согласился я.
— Шевчук… он не выдаст…
— Я приведу Шевчука. Попробую.
Водосток резко забирал вверх, еще двести метров — и разлом, из которого бил мутный дневной свет. Мы когда-то играли здесь в защитников Новоградской Крепости — последнего вольного города, человеческого города, осмелившегося противостоять Объединенной Империи. Была такая легенда, что их не истребили совсем, а они ушли в подполье, в катакомбы, и выйдут, когда в них появится нужда.
Я осторожно высунулся в разлом — поблизости было пусто. Худая черная кошка шарахнулась в сторону. Помог выбраться своей спутнице — она еле шла, слепо цепляясь за мою руку… Какое-то время мы шли, пригнувшись, прячась за давно нестрижеными куртинами, потом пересекли сквер, и я вновь оказался в начале своего пути. Расписанная причудливыми узорами стенка, карниз… Еще полчаса назад Бучко был дома.
Я позвонил в колокольчик.

 

* * *

 

— Хорошенькое дело, — грустно сказал Бучко.
Дверь в кладовку была открыта, на полу валялись окровавленные тряпки.
Ей не поможет никакой Шевчук, подумал я. Она потеряла слишком много крови.
— Скорее, — пробормотала она сквозь зубы.
— Сейчас, — я подставил окровавленные ладони под хлипкую струйку из рукомойника. Рану я ей перетянул, вот, собственно, и все, что я мог сделать. Шевчук вряд ли сделает больше.
Бучко печально покачал головой.
— Она ж убийца, Лесь. Что ты с ней возишься?
— Потому что я хочу знать, что происходит на самом деле. А разве ты не хочешь?
— Еще чего, — отрезал Бучко.
Я выглянул в окно. Переулок был пуст — должно быть, все столпились около кордона.
Женщина сидела — скорее, лежала — на полу у стены. Я подсунул ей под голову свернутую куртку. Движение худых смуглых пальцев было слабым, почти незаметным, но я понял и наклонился над ней.
— Аскольд… — сказала она еле слышно.
— Что — Аскольд?
— Это он… Роману побег… если я…
— Что это она несет? — удивился Бучко.
— Похоже, она из группы Ляшенко. Видно, ей сказали, что Роману устроят побег, если акция удастся.
— Роман сам должен был… — Глаза у нее заволокло мутью, и они до странности напоминали глаза Себастиана. — Все уже было… Но он остановил операцию… в последнюю минуту… тогда они пришли и…
Я еле удержался, чтобы не встряхнуть ее.
— Дальше…
— Взяли группу… Только мне удалось бежать… Так я думала…
— Он дал вам уйти?
— Получается, так, — подтвердила она. — А потом нашел меня… Я сделала все, как он сказал. Все. А он…
— Расправился с вами.
— Попытался. — Она на миг вздернула голову, в глазах блеснул огонь. — С тем его человеком я сама расправилась…
Огонь погас, она откинулась к стене и недоуменно произнесла:
— Он же был на нашей стороне…
А Шевчук-то прав, подумал я, он-то сразу понял. Ненависть делает человека зорким.
Бучко растерянна поглядел на меня.
— Что-то я не просек…
— Все очень просто, Игорь, — пояснил я. — Аскольд исподволь готовил себе рычаги для захвата власти. Это он прикармливал группу Ляшенко. На какой-то момент их интересы совпали. Ляшенко, должно быть, готовил серию таких терактов…
— Зачем?
— Кто их поймет? Может, чтобы дестабилизировать обстановку…
Женщина пошевелилась.
— Вынудить их… на репрессии… пусть бы показали свое… истинное лицо. Тогда люди поймут — даже такие соглашатели, как вы. С ними нельзя сотрудничать. С ними можно только бороться.
— Да что там у них, у народовольцев, — пожал плечами Бучко, — одни идиоты, что ли?
— У них какая-то своя логика… Но потом Ляшенко, должно быть, все же заподозрил, что его используют… И отменил акцию. Тогда Аскольд напустил на них охранку. Боюсь, что… Нас ждут тяжелые времена. Аскольд рвется к власти. А для этого ему нужно убедить оппозицию, что люди — опасны… Или стали опасны — теперь, когда технологии вырвались из-под контроля. Он подгребет под себя весь аппарат подавления — под свой новый комитет. Армию, полицию, все…
— А… как же мы? — растерянно спросил Бучко.
— Что — мы?
— Прижмут. — Бучко щедро плеснул в стакан самогону из заветной бутыли и закусил перышком лука. — Точно, прижмут. На вегетарьянство переведут… говорю тебе, Лесь, под Фастовом эшелоны пустые вторые сутки стоят — кум своими глазами видел… Они туда весь скот сгонят и вывезут… А нас на силос посадят…
Женщина беспокойно пошевелилась. Грязное окно было сплошь в потеках дождя, гул толпы у кордона долетал неясный, смазанный, точно шум прибоя.
Я медленно сказал:
— Игорь… Это не для скота вагоны…
Бучко застыл со стаканом в руке.
— Что?.. Всех?
— Ну, скорее всего — Нижний Город… Наверняка его потому и оцепили. Потом, Аскольд же не дурак — одновременно надо бить. Со всех сторон. Сейчас в губерниях вспыхнет — везде, где он дурачков этих прикармливал… Париж… Берлин… везде… пройдет волна терактов, потом найдут виновников… Сам знаешь, как оно делается… И кто докажет… Истинных соучастников он же уберет — уже убирает… Господи, да ее любой ценой спасти нужно… Беги за Шевчуком, Игорь… Пусть все тащит, что там у него — антибиотики? Кардиостимуляторы? И поскорее…
Вот он, его звездный час, Шевчука… Вся его жизнь, вся незадавшаяся карьера — все для того, чтобы один-единственный раз оказаться в нужном месте в нужное время…
— А ты? — нерешительно спросил Бучко.
— Нам нужен кто-то… кто бы смог прикрыть ее от людей Аскольда.
Гарик! Подумал я. Гарик входит в Опекунский совет — он же Попечитель округа. Их Аскольд прижмет в первую очередь — при новом порядке прежние структуры будут просто не нужны. Должно быть, среди мажоров тоже нет единодушия — иначе Аскольду не понадобилась бы та кровавая баня… в качестве наглядного пособия… Господи Боже, никогда бы не подумал, что Гарик может оказаться спасителем человечества…
— Давай, Игорь! Шевелись…
— Кого ты собираешься сюда тащить? — недовольно спросил Бучко. — Мажора? Мало мне неприятностей…
— Люди Аскольда не лучше. — Я нагнулся было к своей куртке, но побоялся тревожить женщину; глаза у нее совсем закрылись. Я положил пальцы ей на запястье, пытаясь прощупать пульс… слабый пульс… паршиво… — Он своих гвардейцев уже несколько лет прикармливает… Думаешь, они тебя пожалеют?
Бучко резко повернулся на каблуках и кинулся вниз по лестнице. Женщина вдруг открыла глаза.
— Выдаст… меня… — Она с трудом выталкивала слова вместе с дыханием.
— Нет, — сказал я мягко, — он приведет Шевчука.
— Выдаст… — Она снова прикрыла глаза. Что-то легло мне в ладонь, крохотное, точно коробок спичек. — Это вам… посольство…
— Что?
— Американцы… пусть они… тут все… записи переговоров… Еще Роман…
На ладони у меня лежала кассета… магнитная кассета. Я и не знал, что подобное возможно — она была такая маленькая.
На миг в ее взгляде блеснул прежний огонь.
— Наша… Это мы сами…
Должно быть, у них и впрямь были свои мастерские, подумал я. И свои конструкторы.
— Хорошо, хорошо. Я попробую.
Я спрятал кассету в карман. Территория посольства отлично охраняется — причем, с обеих сторон. Но сейчас я готов был обещать что угодно — ей нельзя волноваться…
Дверь хлопнула. Я оставил раненую и выглянул в коридор — но это вернулся Бучко.
— Собирается, — пробурчал он, торопливо поднимаясь наверх. — Ну, что она?
— Еще держится. Побежал я, Игорь…
— Не нравится мне это, — мрачно сказал мне вслед Бучко, — ох, не нравится!

 

Назад: Мария ГАЛИНА
Дальше: Экспедиция