Глава 2. Земля. 1974.
Рождение
«Боже мой, как душно!» — подумалось Афанасию Поликарповичу, когда он снова ощутил себя в телесной оболочке. Тело было скрючено в невообразимой позе и не дышало. Со всех сторон его сдавливало что-то мягкое, эластичное и скользкое.
В чувстве брезгливости профессор лягнулся пяткой. Тотчас его сдавило и толкнуло головой вперед. Плацента лопнула, и голова новорожденного оказалась на свободе. До ушей донесся протяжный женский стон. За голову кто-то ухватил и потащил, потащил... Ловкие руки акушерки достали плод и быстро перехватили пуповину.
«Черт побери!» — завопил от изумления профессор, а его тело отозвалось радостным: «Ку-га, Ку-га!»
— Еще один, внимание! — изумилась акушерка, передавая новорожденного медсестре. Та флегматично принялась очищать тельце от слизи.
— Да тужься же, черт бы тебя побрал! — заорала акушерка на роженицу. — Кому говорят! Двойня у тебя!
В это время первенца уже измерили и готовились взвешивать.
— Девочка! — объявила акушерка. — Разнояйцевые.
— Вес — три ровно, рост — сорок семь с половиной. — Медсестра быстро записала данные на бирке и прицепила ее младенцу на руку.
Тот пожевал губами и недовольно фыркнул. Медсестра покачала головой и дала младенцу шлепка.
— Ну, покричи! — попросила она.
«Фиг тебе!» — подумал Переплут и недовольно заворчал. Женщина едва не выронила его не пол.
Тем временем другая медсестра измерила другого младенца.
— Вес — два четыреста, рост — сорок два! — проворчала она. — Что же ты, парень, сестру так обделил?
— Сравняются! — уверенно сказала акушерка. — Тройни вообще крохотульками рождаются. Зато потом...
— Где мои дети? — тревожно спросила роженица, которой накладывали последний шов. — Где мои...
— Вот твои крошки, Марина, не беспокойся! — ответила акушерка, делая знак медсестрам, чтобы поднесли близнецов. — Несколько дней отдохнешь, а пока их тебе будут приносить только на кормление. Что-нибудь еще?
— Мужу... Мужу позвоните! Он дома! Ждет...
— Позвоним, не волнуйся! — ласково сказала врач. — Ну все, девоньки, покатили ее в палату.
«Так! — подумал Переплут. — Ее в палату, а нас куда? Проклятые глаза! И чего я не запомнил, на какой день они у меня открылись!»
Их вместе с сестрой уложили в специальную коляску и покатили по длинным коридорам роддома. Затем Переплут почувствовал, как его подняли и опустили на что-то очень мягкое.
«Кроватка, — догадался Афанасий, — в самый раз. Спать действительно охота».
Он бы с удовольствием поковырял в носу, но руки были плотно запеленаты. Мысленно пожав плечами, младенец зевнул и отошел в царство Морфея.
Снилась ему, как ни странно, огромная бутылка с молоком. Причем в различных вариациях: то стандартная — на двести пятьдесят граммов, то литровая, а под конец сна бутылка его мечты приняла уж и вовсе немыслимые очертания.
Проснувшись в холодном поту, он обнаружил, что дико хочет есть. Рядом, словно в подтверждение его плотских мыслей, вовсю орала сестра. Вскоре послышались шаги дежурной сестры, младенцев взяли на руки и отнесли в палату к матери.
Поначалу Переплута обуял ужас при мысли, что пропитание приходится добывать таким непопулярным методом, но, очевидно, что до отбивной ему придется еще расти и расти... Жадно причмокивая, он принялся насыщаться с философским спокойствием. Памятуя о том, что младенцы вместе с молоком часто заглатывают воздух, он старался есть аккуратно настолько, насколько это было вообще применимо к данной ситуации.
Сестрица его спокойствия, ясное дело, была лишена, потому жрала как не в себя и вскоре поплатилась. Раздался пугающий цивилизованного человека звук, и ребенок принялся срыгивать аккурат на специально подложенную тряпочку.
— Ну а ты, малыш, что же? — раздался голос мамы.
«А я лучше поем», — подумал Переплут и продолжил процедуру кормления. Спасибо Всевышнему, что у его мамаши приличные «дойки». Не нужно жрать какого-нибудь «Малыша» или «Крепыша», если они еще остались в этом времени. Интересно также, какой сейчас год? Товарищ Сталин еще жив ни уже того, в аду?
— Оставь сестренке, обжора! — ласково упрекнула мать.
«В большой семье клювом не щелкают!» — в соответствии с духом времени решил Афанасий Поликарпович, не прерывая процесса насыщения. Наконец голод отпустил. Очевидно, мысленные процессы потребляли гораздо больше энергии, чем могло дать расщепление двухсот граммов молока. Едва насытившись, он уже через несколько минут почувствовал, что не прочь поесть еще.
«Необходимо будет как-то выклянчить подпитку», — решило существо с телом младенца и мозгом, развитым посильнее, нежели у большинства взрослых особей.
Вскоре после кормления Переплут почувствовал характерную резь внизу живота.
«Вот, блин! — подумал он. — Только этого и не хватало. Придется орать».
Палата для новорожденных наполнилась трубным ревом. Вначале профессор кричал не слишком громко, но затем вспомнил, что новорожденные писаются раз пятнадцать в сутки, и увеличил громкость. Затем он вспомнил, что также раз шесть в сутки младенцу необходимо сходить по-большому, и его крик перешел в нечто среднее между гудком паровоза и ревом осла.
Встревоженная нянька прискакала в три минуты.
— И чего орать было! — недовольно проворчала она, развернув пеленки. Тут же малыш испустил такую сочную струю, что даже видавшая виды старушка разинула рот.
Почесав в затылке, она перепеленала младенца и убралась в свою комнату, вслух мечтая о валерьянке. Довольный Переплут тут же уснул крепким сном, проснувшись после которого почувствовал уже характерную резь, но в животе. Снова трубный рев наполнил палату.
На второй день не выдержали нервы у молоденькой медсестры. Она позвала врача и, нервно хихикая, объяснила, что «ребеночек просится в туалет сам». Зинаида Тимофеевна Карачун — педиатр с двадцатилетним стажем — скептически посмотрела на Леночку, таково было имя медсестры, потрогала ее лоб, пощупала ей пульс и рекомендовала меньше бегать по ночам с парнями, а больше спать. От обиды девушка расплакалась, но тут ситуацию спас Переплут. Чувствуя, что рядом кто-то есть, он на этот раз не стал издавать предсмертный вопль носорога, а просто тихонько вякнул.
— Вот видите! — торжествующе произнесла Леночка и положила малыша на стол, чтобы распеленать.
— Подумаешь! — хмыкнула Зинаида Тимофеевна. — Может, его просто газы мучают. На живот выкладывали?
— Выкладывали! — пропыхтела медсестра, снимая подгузник. — Давай, мальчуган!
Афанасий Поликарпович не заставил себя долго упрашивать и пустил струю. Затем подумал и сходил по-большому.
— Ех! — доложил он по-военному.
— Ну что ж, пойдем подмываться! — весело сказала Леночка. Неожиданно ребенок открыл левый глаз и лукаво уставился на врачиху.
От удивления у Зинаиды Карачун очки самопроизвольно переместились с переносицы на лоб.
— Ерунда какая-то! — упавшим голосом произнесла она.
Малыш закрыл глаз и улыбнулся беззубым ртом.
— Так, Елена! Помоешь этого молодого человека — и ко мне в кабинет.
— Вообще-то его кормить пора, — нерешительно произнесла медсестра.
— Подождет. Сестру пусть первую покормят, а то этот разбойник у матери почти все молоко высасывает. — Карачун повернулась и ушла к себе. Леночка посмотрела ей вслед.
— Ну что, карапуз? В темпе одеваемся — и на осмотр.
На третий день у него открылись сразу оба глаза. Видно, правда, было как в тумане, но белый свет — это белый свет. Глаза у Переплута перебегали с одного предмета на другой, а свою мать он уже узнавал в лицо. Ничего себе такое лицо. В другое время и в другом месте профессор Афанасий Поликарпович Переплут побеседовал бы с такой молодкой о задачах релятивистской механики, но младенец только глупо улыбался и процессы насыщения чередовал со сном и отправлением естественных надобностей.
На четвертый день их с сестрой уже показывали из окна третьего этажа родильного отделения каким-то людям внизу, один из которых, по определению, приходился ему отцом. Младенец Переплут громко фыркнул и закрыл глаза. Судя по всему, во дворе был май, ибо листва еще не успела потерять свой изумрудный цвет и покрыться пылью. Оставалось узнать год. Оборудование родильного отделения было куда более совершенным, нежели в его время, но нельзя сказать, чтобы профессор Переплут в тридцатые годы посещал подобные заведения.
В конце недели их провожали всем отделением. Зинаида Тимофеевна, никаких отклонений в развитии ребенка не заметившая, на прощание хитро ему подмигнула.
— Удачи тебе, малыш! Вырастешь гением, не забывай старушку.
Но Переплут сделал вид, будто не расслышал. Во все глаза он уставился на молодого бородатого мужчину, который заботливо открыл заднюю дверцу автомобиля, помог устроиться там Марине и близнецам, а затем по-хозяйски сел за руль.
Город, по которому катила машина, был профессору вовсе незнаком. Он бы дал голову на отсечение, что ни разу здесь не бывал. Тем не менее, судя по обилию транспорта, это был мегаполис. Слева мелькнуло новенькое трехэтажное здание из стекла с надписью «ЦУМ», а затем огромное сооружение с надписью «Белорусская филармония».
Теперь хоть что-то прояснилось. Он в Белоруссии. Судя по надписи, в столице. Беда только в том, что в Минске Переплут бывал сотни раз, а этот город не походил на Минск даже отдаленно. Все здания новые, нету даже намека на дома с многокомнатными квартирами, коими так славилась бывшая Захарьевская.
Автомобиль переехал широкую улицу с трамвайными рельсами. Профессор исхитрился прочитать название на углу дома. «Ленинский проспект». Название многообещающее. Это означало, что социализм еще жив, а значит, живы и прелести, его сопровождающие: НКВД, ВКП(б) и Главное управление лагерей. Чертыхнувшись про себя, малыш продолжал наблюдение.
Теперь его взору предстала здоровенная стела на площади, у которой горел огонь. Источник его был неведом, и следующие несколько минут Переплут размышлял о природе пламени без дыма и, видимо, без запаха. Меж тем автомобиль сделал по кольцу полукруг и въехал во двор пятиэтажного подковообразного дома. У одного из подъездов машина остановилась, и отец заглушил двигатель.
— Вот мы и дома! — улыбнулась Марина. — Мама с папой вышли нас встречать.
— М-м! — многозначительно кашлянул муж.
— Прошу тебя, Алексей, хоть сегодня будь с ними добр.
— Твой, как ты выразилась, папа, старше меня всего на десять лет, а гонору имеет столько, что я не вычислю даже через производную...
— Пожалуйста, Алексей! — умоляюще прошептала мать.
Отец Переплуту понравился сразу.
«Свой парень!» — одобрительно подумал он, очутившись у него на руках и пытливо вглядевшись в лицо. Наметанным глазом он сразу определил коллегу.
Следом вылезли мать с сестрой.
— Поздравляю, Мариночка! — бросилась к ней женщина в кашемировом пальто. — Сразу двоих смогла!
— Еще кто смог! — проворчал себе под нос Алексей.
К нему подошел тесть и, взглянув на младенца, произнес:
— Красивая девчонка будет! Молодец, Леша, ювелирная работа!
Переплут хрюкнул от досады. Не менее огорченный отец собирался сказать нечто колкое, но вспомнил умоляющее лицо жены.
— Это мальчик, — кротко сказал он, подняв глаза к небу.
Тесть всплеснул руками.
— Прошу прощения, молодой человек! Бога ради! Сонечка, представляешь, я внука спутал с внучкой!
В речи деда присутствовал какой-то дефект, и Переплут немного поломал голову над первоисточниками. Долго размышлять было не о чем. Характерный запах расставил точки над «i». Потомки Абрама, Исава и Иакова.
К слову сказать, в прошлой жизни Переплут был немного антисемитом. В России конца тридцатых годов антисемитом был любой мало-мальски здравомыслящий человек. Ибо группа иудеев, устроившая в семнадцатом году заварушку в угоду своим целям, ввергла огромную страну в новый виток «смутного времени». И даже русские псевдонимы, взятые господами «революционерами», не могли обмануть и запутать профессора Переплута. Свои мысли и догадки он, разумеется, держал при себе, но хорошо относиться к «дитям Иеговы» не мог. Поэтому мысль, что он наполовину является евреем, взволновала его не на шутку. Он беспокойно заворочался на руках отца, что было расценено как голод.
— Пойдемте в дом! — предложил Алексей, обращаясь к остальной шатии, сюсюкающей над младенцем женского пола.
«Как ты мог!» — простонал мысленно Афанасий.
Мы будем пока называть младенца по его прошлому имени, ибо нового в этой жизни получить еще он не успел, а величать как-то профессора необходимо.
Поднявшись на третий этаж, отец отпер дверь квартиры номер пятьдесят один и сказал:
— Добро пожаловать домой, сынок!
Квартира оказалась трехкомнатной. Отец пронес малыша в огромную детскую и положил в кроватку. Следом просочилась Марина и осторожно положила девочку рядом.
— Пойдем переоденемся, и я их покормлю, — тихо сказала она, — а потом немножко это дело отметим. Папа принес армянский коньяк.
— Тебе же нельзя! — хмыкнул Алексей.
— А я и не собираюсь. Просто посижу с вами. Кажется, целую вечность никого из родных не видела — словно из тюрьмы вернулась!
— Из тюрьмы... Это забавно! — покачал головой муж и вышел из комнаты.
Его перехватила теща и затараторила:
— Лешенька, ну разве можно так! Ничего не приготовил к возвращению жены! Мариночка ведь голодная!
Тесть в это время сосредоточенно рассматривал коллекцию портсигаров — увлечение Алексея еще со школьных времен. Видя, что никто на помощь ему не спешит, хозяин квартиры с презрением посмотрел на дуру-тещу.
— Вы наверняка забыли, маман, что я физик-ядерщик, а не врач-диетолог. Откуда мне знать, что необходимо готовить кормящей матери! Вы, насколько я знаю, последние сорок семь лет решительно ничем не заняты — отчего же вам было не прийти и не приготовить любимой и единственной дочери что-нибудь из еды? Осмелюсь вам напомнить, что когда я собирался взять домработницу, за которую мне и слова никто бы не сказал, вы отчего-то воспротивились. Я был бы весьма вам благодарен, если бы вы потрудились объяснить свои алогичные поступки.
— Шо такое? — выкатила зенки теща. — Йося! Ты только послушай! Я ему слово, а он мне в ответ — десять. Ну и молодежь пошла!
— Времена меняются, Сонечка, — вздохнул тесть, — наш любезный зятюшка, увы, ничем не обязан старшему поколению. Всего в жизни добился сам, даже нашу доченьку увел не спросясь... Кстати, а почему ты действительно не пришла и не приготовила что-нибудь для Мариночки? Ключ ведь у тебя есть...
— Йося, не смей! — взвизгнула теща. — Тебе ведь прекрасно известно, что я не умею готовить!
Утомленный Алексей присел на диван. Взяв со стола сифон и пустой стакан, он нацедил себе граммов сто газировки и залпом выпил.
— Скажите, любезный тесть, — вкрадчивым голосом осведомился он, — какого рожна делает ваша жена дома, в то время как вы находитесь на работе. Если она не стирает, не готовит и не убирает — то примите мои поздравления. Более никчемного существа я еще под луной не наблюдал.
— Йося, ты слышал, что он сказал! Я больше не минуты не желаю оставаться в этом доме! Идем немедленно! Внуков я увижу, когда этот хам будет протирать штаны в своем институте!
Уже на самом пороге, когда негодующий стук тещиных каблучков затих внизу, тесть обернулся и протянул зятю бутылку.
— Мы ждем вызова в Израиль от ее родственников! — жалобно сказал он, словно это объясняло его рабскую покорность.
— Кому вы, на хрен, нужны в том Израиле! — брезгливо сказал Алексей, закрывая дверь. Когда щелкнул замок, он вполголоса добавил: — Да и здесь в принципе тоже. Паразиты!
— Что ты сказал, Лешенька? — В коридоре появилась Марина в темно-синем махровом халате. — А где мама с папой?
— Сказали, мол, зайдут в другой раз, — скривился муж.
Марина молча повернулась и ушла в зал. Алексей последовал за ней. Та сидела на диване и шмыгала носом.
— Ты ведь обещал! — с упреком сказала она.
— Ну, во-первых, я ничего не обещал, — твердо сказал он, — во-вторых, ты прекрасно знаешь, что я не могу вообще находиться рядом с этими жертвами сионизма, которые имеют честь быть твоими родителями. А в-третьих, ты сама не можешь выдержать более десяти минут общения с твоей драгоценной маман.
— Не называй ты ее так, — умоляюще попросила жена, — хочу я того или нет, они — мои родители, данные мне Богом. Неужели ваше противостояние будет длиться вечно? За что мне такое наказание!
Она повалилась на подушку и тихо заплакала.
— Молоко пропадет! — тихо сказал Алексей. — Я тебе вот что скажу. Я вырос в детдоме и часто горевал о потерянных в войну родителях. Но когда я вижу, какими эти самые родители могут быть, я веселюсь. Мне хочется петь! Я счастлив, что у меня никого нет. Кроме тебя, конечно. Кстати, давно хотел тебя спросить: твой отец где воевал?
Марина оторвалась от подушки.
— Ты же знаешь, что у него больной желудок.
— Все ясно, — встал с дивана муж, — одно только мне непонятно. Почему вот такие с больным желудком доживают до девяноста лет, а здоровяки с осколками в легких загибаются в сорок?
