Одним погожим июльским днем Самодержица Всея Руси совершала незамысловатую процедуру въезда в новый дом. Дворец Чудес — так ласково она называла свое новое жилище. Он не был настолько обширен, как Зимний дворец в параллельном земном мире, но тоже насчитывал не менее двухсот покоев: залов, галерей, гостиных, спален и прочих помещений. Для шестиэтажной махины весом во много тысяч тонн был разработан совершенно уникальный фундамент — навроде той бетонной чаши, что должна была удерживать в Москве Дворец Советов. Конечно, Дворец Чудес не мог идти ни в какое сравнение с Дворцом Советов, царице приходилось считать не копейки, но каждый рубль.

Хотя промышленное производство цемента на Земле было начато лишь в девятнадцатом веке, Ростислав Алексеевич принял решение: фундамент под Дворец Чудес делать из цемента марки «ДС». Цемент этой марки был разработан специально для строительства уже упомянутого нами Дворца Советов, а значит, годился и для более «скромных» целей. Цементный завод построили неподалеку от Гдова — первый комплекс, где применялось машинное производство наравне с ручным трудом. Неподалеку от него обосновалась мануфактура по лепке и обжигу красного кирпича. Прямо напротив строился прессовочный цех для производства кирпича силикатного, что позволило бы возвести строительство зданий на принципиально новый уровень.

Дворец Чудес был построен из красного обожженного кирпича с применением некоторых усовершенствований типа внутренних полостей и пропитки отвердевшего кирпича изопреном и пропиленом. Мономеры на Руси пока были в дефиците; нефть контрабандой и по баснословным ценам доставляли пруссаки. По иронии судьбы, месторождение ее было на территории герцогства Голштинского, добывали ее едва ли не открытым способом — самое ценное ископаемое двадцатого века сочилось в глубокие колодцы, делая воду для питья совершенно непригодной. Маслянистое вещество собиралось наверху, его черпали бадьями и использовали по прямому назначению — для освещения в темное время суток. Бюргерам что конопляное масло, что нефть — все едино, лишь бы тлел фитилек в плошке, освещая пяльцы да штопальные иглы. Все бы так и шло, не привези предприимчивый шкипер Шпигельман бочку этого средства в Гдов два года назад с началом весенней навигации.

Это его, лысого в бандане, видели Ростислав и компания, когда он появился в трактире Ивана Серебрянникова пред ясные очи графа Волкова. С тех пор шкипер умудрялся по десять раз за навигацию доставлять русским по сто пятнадцатипудовых бочек нефти. Итого за один рейс — двадцать четыре тонны. Двести сорок за навигацию. Не так уж и много, если сравнивать даже с любой «колхозной заправкой». Но техники у Волкова было немного, использовалась она рационально, а два «мамеда» при перегонной станции работу свою делали хорошо. Одним из рабочих на ней был местный чухонец, а другой — Петька Листьев — сержант-инструктор по рукопашному бою. У Волкова наблюдалась весьма значительная нехватка квалифицированных людских ресурсов, и среди этой нехватки сгодились и инструкторы, и водители из малочисленной экспедиции. В этой ситуации весьма пригодилась бы помощь женщин, но консерватизм начала восемнадцатого века перечеркивал на корню подобные начинания. Полуграмотный чухонец, с трудом отличающий «ять» от «ижицы», никогда бы не стал подчиняться бабе-начальнику.

Над Европой восходила звезда России, страною впервые в истории правила женщина, но старые обычаи и понятия были очень сильны, так же как и сильна была зависимость от них. Предстояло смениться не одному поколению, чтобы сердце русского человека, храброе и истовое, приняло «зовы новых губ». Именно по их зову около крепости Гдов строилась столица империи, которой суждено было стать ежели не Третьим Римом, то Новым Вавилоном. Пока же Софья Алексеевна именовалась скромно — государыней, и не претендовала на роль владычицы морской. Конечно, власть была приятна ей, она была рождена для того чтобы править, а девятилетнее заточение в Новодевичьем монастыре нынче вспоминалось как дурной сон, но заставляло более вдумчиво относиться к окружению и собственной власти. «Государственная машина» в нынешнем новом виде лишь проходила период обкатки: то и дело работу стопорили непродуманные до конца законы и способы их исполнения; в лесах еще полно было лихого люда, вооруженного кистенями и рогатинами; архиепископы у себя в епархиях до сих пор почитались вторыми после Бога, а главы новообразованных губерний исполняли свои обязанности робко, словно застенчивый юноша в первую брачную ночь; чиновники по-прежнему затевали волокиту на пустом месте и ненавязчиво просили мзду за исполняемую службу — уследить за всеми не было никакой возможности; крестьянство по-прежнему было крепостным, согласно Соборному уложению 1649 года.

Но на территориях Псковской и Новгородской губерний Софья Алексеевна разрешила своему бывшему фавориту князю Голицыну провести эксперимент по реформам, кои он планировал еще пятнадцать лет назад. Голицын, основательно подлеченный сестрами Настей и Евдокией (но без волшебного симбионта), принялся за работу. Ему Ростислав Алексеевич позволил прочесть труды Петра Аркадьевича Столыпина, предварительно откорректированные и выправленные в соответствии с историческим моментом. Прочитав записки перспективного премьер-министра, князь поразился тому, насколько схоже их мышление в плоскости аграрной политики и надельного землевладения. В России восемнадцатого века еще не наблюдалось такого кризиса в землеустройстве, но все предпосылки к этому были: традиционно землепашные районы были сильно истощены и не давали сколько-нибудь приличного урожая, шестьдесят пудов с десятины считалось очень хорошим урожаем; селекция была чем-то сродни алхимии, хотя отбирать зерна для посева человек научился уже давно; крестьян «доили» все кому не лень, жесткий единый налог был необходим, а всему этому противилась и церковь, и помещики-землевладельцы.

Василий Васильевич засучил рукава, закусил губу и принялся работать с каким-то мрачным остервенением, как бы свершая святой акт мести за десять выброшенных лет, проведенных в ссылке. И буквально со всех концов этих двух губерний полетели на него жалобы царице: в богохульстве от представителей церкви, в подрыве авторитета дворянства от крупных и средних землевладельцев, в оскорблении достоинства и попрании чести. Система «Слова и Дела Государева» была отменена еще три года назад, иначе Голицына затаскали бы по судебным разбирательствам, но препон чинилось много и без «Слова и Дела». Палки в колеса не ставили разве что ленивые — дворянство не желало лишаться вотчин и поголовно переходить на государственную службу. Тогда князь сделал ставку на мелких землевладельцев — этим порой хоть иди и вешайся. Поверстан в отвод сын дворянский деревенькой о двух десятках крестьян с семьями да двумя сотнями десятин земли, а на самом деле восемь человечков из этих двух десятков в бегах, трое «зипуна промышляют», а двое кривы на оба глаза. И из остального сброда необходимо было содержать двух ратников с конями добрыми, да вооружение на них, да одежу с сапогами...

А сколько таких, у кого по два-три мужика! Какие из них землевладельцы? Срам один! Такому вот дворянину и отдать свой надел — что в болото плюнуть. И отдавали, разом сбрасывая с плеч своих неподъемный груз забот и нерешаемых проблем. Шли служить. За дворянство казна платила в год десять рублев, да еще за службу, за чин, за выслугу. Бога гневить нечего, вполне мог вчерашний худородный дворянчик работать подьячим в приказной избе, иметь дом о трех горенках и небольшое количество прислуги. Большего хочется — сдавай экзамен на следующий чин, доказывай свою пригодность. Будешь в карете с железными спицами разъезжать, лакей на запятках. А не надо — и в должности коллежского асессора на пенсию уйти не грех. Пенсия за двадцать лет беспорочной службы те же десять рублев в год плюс на дворянство пятачок накидывают. До асессора и дурак до пенсии дослужиться может.

Колесо завертелось. Если в Англии патент на чин покупался за деньги, то русский дворянин мог сдать экзамен сразу на чин губернского секретаря, что соответствовало званию поручика в армии, и прилежно выслуживаться дальше. Лица, не имеющие дворянского звания, поступали на государственную службу в самом нижнем чине — коллежского регистратора, но для этого было необходимо наличие места и требовалось пройти собеседование по основным дисциплинам естественных и точных наук. Такие «специалисты» редко перепрыгивали планку титулярного советника, но и среди них встречались весьма даровитые личности.

Софийск, Софьеград рос и обустраивался на глазах. Многие иноземные гости дивились новому дворцу, облицованному по третий этаж темно-зеленым мрамором, отполированным до зеркального блеска. Внутренний дворик был вымощен гранитными плитами, в центре, как водится, можно было обнаружить довольно глубокий бассейн с редкими породами рыб. Посредине бассейна на небольшом постаменте стояла статуя Аполлона, из которой било несколько фонтанов. Иннокентий на полном серьезе предлагал первыми в мире установить «писающего мальчика», но Софья наложила на проект вето.

— Люди не поймут вашего «авангардизма», — тщательно выговорила она недавно почерпнутое из энциклопедии словечко, — что дивного в облегчающемся мальчугане? А Аполлон — лепо, дивно! Иннокентий Михайлович, распорядитесь, чтобы установили Аполлона. А этого, писающего яко бык, установите в кунсткамере, еже диво, завезенное из Абиссинии. Будем первыми над голландцами, но первыми скромно.

Подивившись прозорливости царицы, Иннокентий поспешил исполнить приказ. Вслед за Дворцом Чудес поспело и здание Сената, спроектированное и построенное под руководством одного из бухвостовских орлов — Матвея Смородинова. В этом, здании должны были заседать министры-сенаторы, пришедшие на смену боярам Государственной Думы. Для каждого из министров следовало построить здание его министерства — «приказной избы». Но не думайте, что эти «министерства» имели что-то общее с грандиозными зданиями двадцатого века. В те годы штат министерства варьировался от десятка до сотни чиновников. В министерстве культуры, например, кроме Иннокентия, было всего пять человек. И занималось оно проблемами подчас весьма далекими от повышения культурного уровня нижних слоев населения: опекой над аптеками и фельдшерскими пунктами, строительством общественных отхожих мест, инспекцией низших образовательных заведений.

Но самой яркой достопримечательностью новой столицы являлся, конечно, Центральный парк. Кристофер Рен — главный его создатель и автор проекта — постарался на славу. Мастер связки пейзажей, он так оформил предоставленные ему двадцать десятин, что неискушенное око просто не могло уследить за сменой ландшафта: вот мерно плещутся волны Чудского озера, играя с песком и галькой, играют в едва заметных глазу «барашках» красавцы селезни; величаво раскатывают, словно живые «кадиллаки», южноамериканские черношейные лебеди и наши кликуны и шипуны; вот отводной канал с одетой в гранит набережной уводит уставшего от жары путешественника в глубину сквера, где под тенистыми чинарами, доставленными аж из самой Турции, можно рухнуть на резную скамью и вдыхать полной грудью аромат бушующей зелени; едва отдохнув, человек замечал площадку с аттракционами и спешил туда, где за умеренную плату можно было пострелять из духового ружья по бесчисленному количеству мишеней, попрыгать и покувыркаться в воздухе на удивительно крепкой сетке, в прейскуранте обзываемой батутом, измерить рост, вес, силу удара бутафорским молотом по шутейной наковальне, наконец, подняться на колесе обозрения на высоту десяти саженей и вертеть там башкой, боясь глянуть вниз. А за этим всем небольшое пространство дендрариума, где на разные голоса перекликаются диковинные птицы, а сразу за дендрариумом — Дворец Чудес.

Не все придумал англичанин, многие нестандартные решения подсказаны были Иннокентием Симоновым, придирчиво отбиравшим из памяти наиболее подходящие для данного времени сюрпризы, шутихи и балаганы. Единственное механическое устройство — колесо обозрения — приводилось в действие отчасти ветром, отчасти силой искусственного водопада. При сильном ветре этот аттракцион приходилось останавливать и складывать массивное оперение, действующее наподобие донкихотовских мельниц. При штиле оно также бездействовало.

Много было недоделано, многое — только на бумаге в виде задумок и проектов, но Софья Алексеевна влюбилась в свою новую столицу всерьез и навсегда. Нынче она была на шестом месяце беременности. В сорок пять лет женщина считалась почти старухой, но, глядя на цветущую физиономию государыни, вряд ли кто-нибудь мог сказать, что эта женщина в последнем припадке молодости. В конце двадцатого и начале двадцать первого века никого не удивишь беременными тетеньками бальзаковского возраста, но другое дело — век восемнадцатый. По этому поводу даже состоялось заседание сената. Поскольку беременность царицы являлась следствием определенных взаимоотношений двух высших лиц в государстве, оба они сидели тихо, точно нашкодившие коты, и вслушивались в прения.

Князь Барятинский предложил подождать разрешения проблемы естественным путем и, судя по результату, определить дальнейшие действия: передать ли младенцу права наследования престола али присвоить бастарду титул великого князя (княгини) с соответствующими правами и обязанностями. Остальные министры затеяли спор, в котором пытались решить вопрос: удобно ли без отсутствия в истории прецедента передавать право наследования по материнской линии?

Обычно монархи не выносят подобного рода вопросы на публичное обсуждение. Но Софья воспротивилась.

— По какому праву меня, как какую-нибудь монахиню, лишают права материнства? — гневно прыгала она перед Волковым и Каманиным. — Только пусть кто-нибудь слово скажет! Уж если возвели вы, благодетели мои, меня на престол, то помогите и с этим! Я требую, я прошу вас! Ростислав, подлец, ты же отец моего ребенка!

— Был бы не отец, помочь было бы не в пример легче! — пробормотал Волков. — А теперь эти скандалисты возопят об иноземной крови на российском престоле. Я себе представляю, что скажут митрополит и Великий Сакелларий!

Преподобные отцы Михаил и Афанасий единодушно высказались против официальных прав на престол нерожденного дитяти.

— Как человек я тебя, царица, понимаю, — ласково взяв ее руку в свою, скрюченную и мозолистую, сказал Великий Сакелларий, — народ не поймет. Не поддержит, смута начнется. Народ — это огромный ком, благодаря которому Россия сохраняет изначальную форму, предопределенную ей Творцом. И я как преданный слуга Творца не могу дать своего благословения. Прости меня, государыня.

— Я такого же мнения, — насупился владыка.

— Черт вас побери! — выругалась Софья. Божьи слуги осенили себя крестом — широкие рукава их ряс привели в движение неподвижный воздух царского кабинета.

— Уйдите! — всхлипнула она. — Все уйдите. Ростислав, останься.

Стараясь не шуметь, генерал Волков и два «демона в рясах» покинули святая святых государства.

— Пошли ко мне! — шепнул им в приемной генерал. — У меня есть хороший коньяк!

Оставшись наедине, государыня уткнулась в плечо фаворита.

— Ну почему? Почему мне нельзя родить наследника?

— Потому что наследники рождаются только от царя. И желательно — от живого. А на роль царя-батюшки я не тяну.

Ростислав подумал и добавил:

— Может, рылом и вышел, да кровишша не та.

Вскоре из Курляндии стали приходить неутешительные вести. Король шведский Карл собирался идти войной на новую столицу России. Его армия, разделенная на три корпуса по десять тысяч человек в каждом, миновала Митаву, устремляясь по прямой к Изборску — западному форпосту России. Командовали корпусами генералы Шлиппенбах, Реншильд и Левенгаупт. От Риги до Пскова было по прямой двести верст, да еще девяносто — до Софьеграда. Государыня повелела считать версты до границы земли русской, а на границе той красовался бельмом на шведском глазу Псково-Печерский монастырь. Был он еще на добрых пятнадцать верст северо-западнее Изборска. Но лавра стояла в сторонке, а Изборск расположился на Рижском тракте. Поэтому вряд ли можно было предполагать, что шведы ради захвата обители будут пробираться густыми дебрями, окружавшими южный берег Псковского озера.

В спешке собирались войска из Тверской, Псковской и Новгородских губерний, стягивались в мощный защитный заслон перед плацдармом едва ли не самой высокой точки возвышенности Ханья, откуда брали начало реки Пимжа и Педедзе. Здесь местность была холмистая, покрытая редколесьем, а к югу и северу ландшафт становился низменным: к югу болотистым, а к северу аж до самого озера равнину покрывал девственный дремучий лес, по которому не то что пушки катить, на лошади было не проехать. Пеший человек рисковал в любую минуту уцепиться ногой за корягу и рухнуть носом под выворотень, где устроил дневку нажравшийся малины косолапый.

Генерал Волков на вездеходе объехал и исследовал все укромные местечки, в которых можно было разместить засады и заградительные отряды. Заградительные — не для того, чтобы подбадривать своих, а чтобы корректировать продвижение противника. На самых краях флангов Андрей Константинович разместил по полку ревенантов с таким расчетом, чтобы они не создавали погоды, а при надобности оказали помощь основным силам. Всю тяжесть удара шведской армии должна была принять центральная линия, укомплектованная контрактниками-трехгодичниками. В течение трех лет рекрутов, подписавших контракт, учили нелегкому солдатскому ремеслу, кормили от пуза, платили немалые деньги, а теперь им предстояло доказать, что свой хлеб они жевали не зря.

Стороннему наблюдателю начала восемнадцатого века показалась бы несколько странной такая подготовка: вначале по высохшему болотцу проскакали несколько высших офицеров в сопровождении эскадрона боевого охранения — они производили рекогносцировку местности; затем под вечер заявился вездеход с прибывшими инкогнито генералами Волковым и Степановым. Они долго бродили среди засохших кочек, поросших кладонией, старательно черкали в планшетах, нудно размахивали руками, обсуждая насущные вопросы.

— При всем моем уважении, Андрей Константинович, — горячо говорил Василий Кузьмич графу Волкову, — только оборона. Я понимаю, что вы три года обучали свою армию, но пусть сидят в обороне. Искусство наступления — это нечто иное. Наступление подразумевает собой синхронную и слаженную деятельность всего сложного механизма армии: от командующего до каптера. Ваши необстрелянные солдаты зароются в землю при первых залпах пушек, и никакой силой их не подымешь в атаку! Давайте смотреть правде в лицо! Ни в каких серьезных боевых действиях наша армия участия не принимала! Дай бог им пересидеть в окопах, пуляя из-за укрытий в неприятеля.

— Вы так считаете? — хмуро спросил граф. Он тешил себя надеждой, что взращенная под его крылом армия годится для серьезных дел.

— Тут и думать нечего, — перевел дыхание Степанов, — я не спорю, наши солдаты хорошо обучены сражаться с гипотетическим противником! Но подготовлены они теоретически. Маневры — дело хорошее, но здесь будет реальная битва! Весь сорок первый и половину сорок второго года советская армия провела в окопах — училась обороняться. А когда переходила в атаку — какие конфузы порой случались. Вспомните хотя бы Харьковскую операцию! Или Крымскую сорок второго года! Только к сорок четвертому году более-менее грамотно наступать научились!

— Ну, вы, Василий Кузьмич, загнули! — рассмеялся Волков. — Масштабы у нас разные. Там у Гитлера было пять с половиной миллионов солдат, а здесь у Карла — тридцать пять тысяч человек. И то, если к нему успеет присоединиться генерал Штромберг с подкреплением, которое во всех «правильных» исторических книгах именовали сикурсом.

— Не многовато ли у Карла генералов? — усмехнулся Степанов. — Еще буквально пару лет назад я не знал ни одного, а нынче с полдюжины назвать смогу не напрягаясь. А еще есть адмиралы, наверное...

Собеседники замолчали на несколько минут, а затем снова принялись обсуждать грядущую битву, в которой молодая русская армия должна была получить боевое крещение. Побродив по окрестностям болотца около часа, генералы загрузились в вездеход и передислоцировались на пару километров севернее — туда, где сосновое редколесье плавно сменялось лиственными березово-осиновым рощицами, а затем и вовсе превращалось в непролазную чащобу. Степанов нанес на свою карту соответствующую пометку и подвел итог:

— Значит, Андрей Константинович, вот что мы имеем: от южного болота до северного леса расстояние почти двадцать километров. Рижский тракт — примерно посредине. Двадцать километров — такую дистанцию по фронту в двадцатом веке Боевой Устав предписывает оборонять силами полка, то есть — двумя тысячами бойцов.

Волков хмыкнул.

— Вы, Василий Кузьмич, не забывайте, что мы не в двадцатом веке. Здесь группа из десяти—двенадцати вояк ни в жизнь не удержит стометровый рубеж. Особенно когда на них попрет кавалерия...

— Да, — тяжко вздохнул Степанов, — нам хотя бы винтовки Мосина или Манлихера! Толку с этих мушкетов! Шесть залпов в минуту максимум, и то только потому, что вы исхитрились приспособить ваши ружья под патроны. Отчего не пойти дальше и не придумать магазин патронов на восемь—двенадцать?

Волков рассмеялся.

— Оттого, что в таком случае проще вооружить наших бравых молодцев автоматами СТЭН-2, которые можно изготавливать прямо в кузницах. Честная победа над сильным противником — лучшее средство для поддержания морали. А также лучший способ повергнуть противника в уныние. Наша Русь-матушка давно не одерживала чистой победы, так пусть народ порадуется.

— Если победим, — вскользь заметил генерал-майор.

— Должны победить! — убежденно произнес Волков, опуская тяжелый кулак на ладонь. — Иначе нам здесь делать нечего.

Погожим августовским утром генерал Басманов в сопровождении генералов Волкова и Шереметева инспектировали урочище Паниковичи, где полным ходом шли инженерные работы. Басманов то и дело издавал удивленные восклицания, а Борис Петрович Шереметев вторил ему, ибо укрепления, возводимые генерал-инженером Степановым, никак не напоминали знакомые им флеши, люнеты и реданы.

— Голубчик, да кто же так воюет! — воскликнул граф Шереметев голосом Маврикиевны. — Контрвалация строится лишь когда необходимо запереть неприятеля в осажденной крепости! И редуты ваши несколько странны!

— Борис Петрович! — укоризненно покачал головой Волков. — Сие не контрвалационная линия, сие — укрепрайон.

Он нагнулся к собеседникам и тихонько сказал:

— Назовем его линией Степанова. Поверьте мне, господа, более толкового инженера мне видеть не доводилось. А если бы ему еще и неограниченное количество бетона — три сотни лет бы линия простояла.

— Допустим! — согласился Шереметев. — Но к чему столько сложностей с фортификацией? Отрыть несколько реданов, посадить туда гренадеров. Перед реданами отрыть ров, за ними отстроить валационные линии — и много думать не нужно!

— Забросают ваш ров шведы фашинами, — сказал Басманов. — Толку с него. А реданы сбоку обойдут. Здесь же наши орлы займут круговую оборону в несколько эш... эшал...

— Эшелонов! — подсказал Волков. — Глубоко эшелонированная оборона на десять верст в глубину практически непреодолима для современной армии. Прибавьте к этому те сорок орудий, которые сюда доставят на днях, и вы получите настоящий УР.

— Не ведаю никаких «эшалдонов», — крякнул Шереметев, — а куды ж моей коннице залечь? В какие эшалдоны?

— Борис Петрович! — Граф Волков едва, забывшись, не произнес «Семен Семеныч». — Согласно диспозиции, ваш полк будет находиться в засаде — чуть севернее хутора Кочаны. Вам предстоит выбрать место и разместить там ваш полк за два дня до подхода основных сил шведов.

— А как это вы узнаете сей день подхода? — кашлянул старый вояка. — Карл вам реляцию пришлет?

Тут уже военный министр не выдержал.

— Петрович, ты башкой тумкай иногда! — одернул он Шереметева. — А лазутчики нам на кой? Каждый день по три гонца прибывают, да голубиные депеши, да дозорные отряды высланы!

Про голубиную почту Басманов упомянул не зря. Использовать голубиную станцию предложил Иннокентий Симонов, предположив, что способ, годный в XIX—XX веках, хорошо себя зарекомендует и в веке восемнадцатом.

— Ох! — вздохнул Шереметев. — Не доверяю я этим птахам! Ладно, поеду кину взглядом на будущее место засады, Как-никак, братцы, тама и травка свежая надо чтобы была... и водица...

Генерал пришпорил коня и неспешно затрусил вниз.

— Чует сердце мое, навоюет этот палковводец! — загрустил Волков. — Пятьдесят годов мужику — из задницы перхоть сыплется.

— Шереметев в бою хорош, — возразил Басманов, — а вне... все эти черти прикидываться горазды и от возможной неудачи болячками заслоняются. А поди попробуй кого из них на пенсию отправить — сразу в приемную государыни соколом сизым летит. Героя обижают!

В те годы двести верст — это была добрая неделя пути. Не дожидаясь, пока враг подберется поближе, инженерные команды с помощью солдат возводили линию обороны. В четыре эшелона сооружались контрэскарпы, рылись окопы, траншеи и прочие ходы сообщения, позволяющие скрывать маневр обороняющихся войск. Артиллерия прибыла в срок и все сорок орудий расположили на третьей линии — за километр от переднего края обороны. Учитывая характер наступательных операций семнадцатого века, расстояние между эшелонами сократили вдвое от принятого в иных веках и измерениях.

Старые генералы во главе с Шереметевым ворчали: мол, где это видано, пушки располагать с той же стороны, что и основные валации, да еще и в глубине своих же позиций!

— Ведь эдак своих зашибить можно! — тряс головой упертый Борис Петрович.

Пришлось проводить показательные стрельбы. Третья линия обороны располагалась значительно выше первых двух, поэтому можно было не опасаться, что траектория снарядов пересечется с горизонтальной линией расположенных в окопах бойцов. Если Шереметева маневры и не убедили, то заставили замолчать, а вместе с ним прекратили брюзжание еще некоторые старые вояки.

Голубиная депеша принесла хорошие вести. Карл со своей армией стал биваком в полусотне верст за Ригой, поджидая Штромберга с сикурсом. А по донесениям из Пернова, восьмитысячный корпус Штромберга болтался еще на кораблях в Рижском заливе, опасаясь эпидемии чумы, свирепствовавшей в городе. Это было как нельзя кстати. Все задержки шведской армии были Волкову только на руку. О том, что в Пернове нет никакой чумы, знали лишь несколько человек: премьер-министр, генерал Волков и военный министр Басманов. Комендант крепости Пернов Реймонд Озолинь пошел навстречу московитам — за щедрую мзду согласился закрыть глаза и промолчать в нужное время. Подкупленные шпионами Волкова люди мигом разнесли по городу слухи о начавшейся эпидемии, и уже сами жители не протестовали, когда Озолинь приказал приспустить флаг на крепости и распахать вокруг города полосу земли шириной в сто шагов. Горожане сидели по домам, на крышах которых кое-где были приколочены свежие кресты — постарались люди Волкова.

Вызванный пушечным сигналом комендант крепости прибыл на флагманский корабль «Лев», где находился генерал Штромберг, и, сдерживая кашель, доложил ему, что город закрыт. На руки его были натянуты перчатки, а на лицо — полумаска из плотной ткани, но даже эти «меры предосторожности» напугали шведского генерала. Быстренько пожелав Озолиню успехов, он спровадил его с судна. Решено было идти к Риге, что означало еще как минимум двое суток пути при том слабом ветре, что наполнял паруса кораблей. На берег высадили гонца, которому было велено скакать наперерез армии Карла и сообщить королю о запаздывании сикурса.

Тем временем Софья спокойно объявила мобилизацию еще в трех губерниях. Мобилизация пока проводилась на старый манер: велено было выставить одного ратника от двадцати дворов. Столь высокий процент рекрутчины объяснялся очень просто — поголовно все рекруты записывались в инженерно-саперные войска, не предназначенные для боевых действий. Высочайшим указом государыня повелела строить еще одну линию укреплений — в десяти верстах севернее столицы, со стороны Ямбургского тракта. Инженером по строительству туда назначили майора Дениса Булдакова, который хоть и не имел соответствующего образования, но в фортификационных сооружениях разбирался лучше Шереметева с Репниным вместе взятых. Если уж мы об этом заговорили, то дивизия Аникиты Ивановича ударно трудилась именно на этом участке.

Северный укрепрайон включал в себя береговые батареи шестидюймовок — новомодных орудий, заряжающихся с казенной части, — то есть тот тип орудий, которому так не доверяла на Земле Екатерина Вторая. Нарезная артиллерия производилась в Твери и являлась буквально штучным товаром. Единственной машиной на небольшой оружейной мануфактуре был токарный станок с приводом от паросиловой установки — на этом станке протачивались пушечные стволы: трехдюймовые и шестидюймовые. Заводик этот был открыт полтора года назад и за время своего существования выпустил сорок три трехдюймовых и двенадцать шестидюймовых орудий. Все прочие работы по сборке производились вручную. Не касаясь собственно береговой батареи, отметим только, что площадь обстрела ее позволяла топить любые посудины, вздумавшие приблизиться к границе территориальных вод России — тогдашней трехмильной зоне, а в случае чего и без проблем установить границу в девять морских миль.

Когда на Ханско-Кочанском плацдарме установили артиллерию, из Софийска прибыл почти весь Сенат во главе с Софьей Алексеевной. Удивляясь новым формам и необычной длине ствола (шестнадцать с половиной калибров), высочайшие лица страны обходили позиции с вытянутыми лицами. Возле каждого орудия располагался его расчет — пять человек, шесть орудий составляли батарею. Александр Иванович Румянцев — молодой «першпективный» подполковник — командовал артиллерийским полком, включавшим в себя два артдивизиона по восемнадцать орудий и запасную четырехорудийную батарею. Румянцев с почтительным лицом сопровождал блуждавшую по расположению его полка «экскурсию» и вежливо и обстоятельно отвечал на вопросы.

Вопросов было множество, и, отвечая на них, подполковник постепенно терял спокойствие. Ну как объяснить человеку, абсолютно несведущему в артиллерийском деле, что нарезное трехдюймовое орудие выплевывает двенадцатифунтовый снаряд с легкостью на шесть верст! Что не обязательно банить ствол орудия после каждого залпа и выливать на него несколько ведер уксусу, что под патрон, закладываемый в казенник, не нужно досыпать пороху, что шрапнельный заряд, попавший удачно в гущу врага, сносит несколько десятков солдат противника. Кое-чего он не знал и сам, но, влюбленный в новые пушки, искренне переживал, когда их хаяли и весело интересовались, как же такой молодой подполковник позабыл про бочки под уксус. Когда его таки довели до белого каления, он приказал батарее пальнуть изо всех орудий холостыми зарядами. Оглушенная «экскурсия» удалилась, а Румянцев приказал выдать артиллеристам по чарке водки.

В начале семисотого года, когда только планировалось оборудовать завод по производству нарезных орудий, граф Волков с товарищами перелистали море каталогов отечественного и зарубежного вооружения в период со второй половины девятнадцатого века по первую половину века двадцатого. Сначала был произведен «выстрел холостой» — не желая вносить в мир сколько-нибудь разрушительных средств, Андрей Константинович решил ограничиться 37-миллиметровкой или, на худой конец, сорокапяткой. На плавильных печах Никиты Демидова-Антуфьева были отлиты несколько заготовок под стволы будущих пушек. Но неожиданно в дело встрял министр культуры. Иннокентий, прослышавший о потугах Волкова, при встрече поставил вопрос ребром:

— Андрей, нах... вам противотанковые пушки?

Граф удивленно вскинул голову. Так бы отреагировал Сталин, обратись к нему какой-нибудь Конев по старому погонялу Коба. Он сначала собирался произнести легкий спич на тему уставных взаимоотношений, но внезапно сообразил, что «культуролог» прав. Что тридцать семь миллиметров, что сорок пять, что крупнокалиберный пулемет — в их нынешнем положении это всего лишь хлопушки. Очень громкие, но хлопушки. Ни танков, ни броневиков, ни тем паче самолетов у противника не имеется. А шрапнельные и осколочные заряды имеют перспективу при более крупном калибре — хотя бы семидесяти шести миллиметрах, либо — трех дюймах.

Так и получилось, что за основу полковой артиллерии была взята 76-миллиметровая пушка образца одна тысяча девятьсот двадцать седьмого года, моментально устаревшая к началу Великой Отечественной войны из-за малого угла возвышения и плохой бронепробиваемости. Но для нынешних условий это орудие подходило как нельзя лучше. Основные заряды — шрапнель, основное, предназначение — стрельба прямой наводкой. В отличие от современной артиллерии расчет был укрыт от попадания осколков щитом, система наведения, хоть и простая, позволяла наводить орудие на цель гораздо быстрее и эффективнее, а если упомянуть еще и скорострельность! Десять—двенадцать выстрелов в минуту были просто недосягаемым результатом для пищалей и единорогов.

Но наряду с этими достоинствами у сверхсовременной пушки были и недостатки. При нынешнем уровне развития науки и техники производство орудийных снарядов было баснословно дорогим делом. Стоимость одного патрона к такой пушке равнялась полтине (пятидесяти копейкам), а это значило, что полный боекомплект к одному орудию (58 снарядов) стоил почти тридцать рублей. Израсходование артиллерийским полком всего боекомплекта обходилось казне в тысячу двести рублей, то есть трети годового жалованья чиновника шестого класса. Узнав, что граф Румянцев может выпустить в воздух тыщу рублев всего за четверть часа, Софья Алексеевна не спала две ночи кряду.

— Генерал! — сделав круглые глаза, трагически прошептала она: — А может, ну ее к лешему, такую артиллерию! Ядра и бомбы куда дешевше!

Граф Волков только вздохнул, а присутствующий при сем разговоре Ростислав Каманин печально глянул на вздувшийся живот царицы.

— Соня! — ласково сказал он. — Неужто ты еще не поняла, что не в золоте дело! Народ — вот истинное богатство страны. А применение этих орудий спасет жизни тысяч солдат! Неужто не видишь ты тут выгоды? Нет необходимости тратить деньги на обучение новой армии, ты знаешь, во сколько обходится казне обучение и содержание одного рекрута? Почти двадцать рублей в год! Подсчитай сама!

— Да ну тебя! — отмахнулась Софья. — Мне и денег жалко, и солдат жалко, и... и себя чего-то жалко! Так жалко...

— Ну, это ясно от чего! — Андрей Константинович выразительно посмотрел на беременную государыню. — Настя говорит, еще шесть недель как минимум.

— Идите отсюда, мужики! — вдруг разгневалась царица. — Позовите мне баб моих ближних! Нет, моих не надо — эти только в тоску вводят, пришлите лучше своих!

Премьер и советник по прогрессу недоуменно переглянулись, пожали плечами и, молча поклонившись Софье Алексеевне, вышли. Передав через вестовых своим «половинам» желание государыни, Волков с Каманиным спустились в бильярдную для партии в новомодную американку, кстати, завоевавшую популярность в России благодаря Великому посольству 1697—1695 годов.

В малой приемной государыни собрались самые передовые женщины России: сама царица и женский пол «с того свету»: обе супруги графа Волкова, графиня де Лаваль, Евдокия, Инга Самохина и Рената Локтева. Мара Волкова отсутствовала по той причине, что сопровождала супруга, строившего вместе с майором Булдаковым Северный укрепрайон.

В руках женщин был непременный атрибут таких посиделок — рукоделье. Кто-то вязал, кто-то вышивал, а Инга с Татьяной де Лаваль плели кружевные салфетки. Под неспешную беседу, под легкое мозельское вино решались мелкие государственные проблемы, те, что обычно не замечались государственными мужами.

— Что петь будем, бабоньки? — спросила государыня, ловко натягивая нить на пяльцы.

— На ваш выбор, Софья Алексеевна, — ответила Инга за всех.

— Давайте «Березы»! — предложила Софья. — Запевай, Настя!

Сама государыня не обладала сколько-нибудь выдающимся голосом, поэтому обычно только подтягивала вторым, а то и третьим. Третьим ей даже было петь легче, ибо ее контральто шло, казалось, из самой груди. Настя же обычно запевала, и ее высокий девичий голос великолепно звучал в небольшой светелке. Девчата чаще раскладывали песню на два голоса, реже на три, и тогда охрана у малой приемной замирала, с трепетом слушая неизвестные песни.

Сегодня начали с песни «Березы», которая неизменно вызывала слезы на широком скуластом лице Софьи. Она незаметно вытирала уголки глаз платочком и тихо подпевала. Меткоязыкая Татьяна прозвала контингент этих посиделок «Орденом Святого Луки», ибо темы затрагивались порой настолько щекотливые, что, услышь их Великий Сакелларий, тотчас наложил бы на всех зверскую епитимью. А проблемы эти следовало решать: то ли постельным приемом, то ли тихой сапой, то ли молчаливым заговором.

Нынешним вечером Инга подняла вопрос о женском образовании. До сих пор на Руси слыхом не слыхивали о женских школах и семинариях. Огромадная в своей инертности страна должна была буквально всколыхнуться, чтобы на заседании Сената одобрили «Положение о женских начальных школах». До такого еще не додумались в просвещенной Европе, а Софья уже тихонько готовила почву. И, как ей казалось, таким поводом могла бы стать война со шведами. Царица не отличалась банальной легкомысленностью, но столь сильна была ее вера в своих спасителей, что даже война с извечным противником нынче не казалась ей чем-то из ряда вон выходящим.

Заседание «женсовета» продолжалось. Настя издалека завела разговор о судьбе байстрюков — проблема воистину всероссийского масштаба. Несмотря на кажущуюся строгость нравов, молодые и в возрасте, девушки и женщины продолжали внеплановое производство потомства, не ведающего отцов. Причем строгость нравов приводила к тому, что это самое байстрючное потомство лишалось и матери — опасаясь позора, молодицы подкидывали новорожденных, проявляя чудеса сметки.

— Ясен перец! — хмыкнула Татьяна де Лаваль. — А я-то, грешная, думала, что выражения типа «в капусте нашли», «аист принес», «с дуба свалился» — это анахронизмы без предпосылок, навроде Деда Мороза...

— «С дуба свалился» — это не из той оперы! — поправила подругу Инга. — А Деды Морозы детей тоже приносят. Видела.

— Что за нравы? — возмутилась Евдокия. — У нас никто бы не отвернулся от брюхатой бабы. Мальца всей слободой бы воспитывали! А если верить мужикам, то этот мир опережает нас во времени на пять сотен лет!

— Во времени, но не в развитии! — печально вздохнула царица. — Вон мой байстрюк ногами пинается! И отец есть, но байстрюком родится! Проклятые богословы — издумали учение учинить, согласно коему баба — существо низшее!

Инга не дала обронить Евдокии следующую фразу.

— Дуня! — укоризненно сказала она. — Вы там у себя еще не настолько отравлены христианством, слишком еще язычество дает о себе знать. Люди еще не настолько цивилизованны, чтобы поворачиваться задницами к чужому горю...

— Стой, подруга! — отложила в сторону пяльцы царица. — Я эти слова записать должна!

— Для чего? — удивилась Инга.

— Для гиштории! — помпезно заявила Софья. — Есть у вас дар, люди мои, объяснять самые сложные понятия так, что даже дурень разумеет. Я вот надысь сестренке Катюхе сон рассказывала, так не смогла объяснить дурехе, что такое автомобиль.

Низким голосом засмеялась Анжела. В пении она участия не принимала из-за полного отсутствия слуха, но голос поистине имела чарующий. Наперекатывавшись вволю, она сказала:

— Тут нашего генерала спросить надобно было. Он бы сказал что-нибудь вроде: «Женщина! Автомобиль — это совокупность железячек и деревяшек, передвигающихся своим ходом без помощи тягловой и божественной сил!»

— Как же, помню! — засмеялась и Инга. — Ваш генерал физику изучал по автомату Калашникова, а химию — по самогонному аппарату. Анжела, а у него же высшее образование, если я не ошибаюсь?

— «Черный» диплом журфака, — ответила Анжела, — с пятого курса умудрился в армию загреметь. Мы оба универ оканчивали: я — биофак, а они журналистом быть желали. Кое-что нам читали синхронно, ну, ту же политологию. Готовимся к экзамену — он мне сложные места объясняет. Идем сдавать: я сдала, он — нет. Как вам это нравится?

— А отчего генерал Волков содрал с мундира золотые пуговицы и велел пришить серебряные? — спросил кто-то.

— Говорит, серебряные легче, — пожала плечами старшая жена, — а может, сглазу боится. Какой-то шальной в последнее время стал: часто ужинают у нас с преподобным Афанасием, выпивают, конечно... икону Пресвятой Богородицы в гостиной повесил. Может, в монахи решил податься на старости лет?

Настя негодующе фыркнула, а Софья сделала очередную пометку в мозгу насчет своего советника по прогрессу. Инга буркнула, что икону святого Владимира повесил недавно и Иннокентий и что иконы — это не повод для беспокойства, а вовсе наоборот. Софья собиралась что-то возразить Анжеле, но тут младенец повернулся в чреве с таким изощренным садизмом, что царице стало плохо. Увидав это, весь «Орден Святого Луки» переполошился. Настя с Дуней поспешили на помощь государыне, Инга побежала кликнуть мамок, а остальные потихоньку покинули приемную.

— Слышь, Настена! — сквозь плотно сжатые от боли губы поинтересовалась Софья. — Долго он мучить меня будет? Ведь сил нету моих!

— Придется терпеть, Софья Алексеевна! — ласково сказала врач. — Вы ведь так хотите стать матерью!

При упоминании о радостях материнства лицо царицы прояснилось, но ненадолго. В светлицу заявился царский лекарь — герр Кауфман. Строго посмотрев на посторонних, он велел им выметаться.

— Пшел прочь! — сказала Софья. — Меня Настя осмотрит. Опять шмоньку нюхать полезет, черт заморский! По запаху болезнь определяет, мать его!

— Фаши фарфарские методы не годятся... Ихь бин обер-медикус даст Дрезден университат... Унд гольд дипломен...

— Вали на хрен со своим дипломом! — разъярилась государыня. — Настя младенца на пять кило приняла однажды, а ты бы издох от запаха единого! Прочь!

Проворчав свое традиционное «фефлюхтен», немец покинул царские покои крайне недовольный.