Кеша, поджав под себя все четыре лапы, в немыслимой позе сидел на стуле в ложе концертного зала. Ложа была скорее символическая – несколько стульев, огороженные деревянным барьерчиком и толстым матерчатым шнуром, прикрытые от большей части зала массивной колонной. Справа от Кеши был зал, слева – сцена, и то, и другое – со следами былого великолепия, последующей бедности и нынешнего не поймешь чего. И зал, и сцена были погружены во тьму: яркий луч выхватывал из неё маленькую фигурку певицы – сутулый ангел со сложенными за спиной крыльями и в платье с летящими в движении рукавами. Ещё два световых пятна послабее подсвечивали музыкантов – гитариста с пепельным от седины хвостом и коротко стриженного клавишника.

Вообще-то темнота в зале мешала только человеческому глазу, для Кешиного зрения её просто не существовало, он легко мог бы пересчитать звенья на браслете крупного лысого мужика из восьмого ряда или нашивки на рукаве молодого офицера из двенадцатого, или петли вязки на кофте сухонькой старушки, сидевшей на приставном стульчике в противоположной стороне зала.

Но Кеша нипочём не стал бы заниматься такими глупостями. Кеша видел то же, что и все остальные – только певицу. А главное – он её слушал. Он никогда ещё не слышал ничего подобного. И его родители, дедушки и бабушки, прадедушки и пра, и прапрапрабабушки, существовавшие в мозаике удивительной наследственной Кешиной памяти, – никто из них никогда ничего подобного не слышал.

Худенькое и нечеловечески подвижное тело Кеши казалось воплощением звука. Вся маскировка, на которую Вита с Адамом убили перед концертом почти час, пошла прахом. Берет, скрывавший острые кошачьи уши, давно валялся под стулом. Длинные широкие рукава, прикрывавшие шестипалые лапы с когтями, уже ничего не скрывали, распущенные этими самими когтями на длинные ленточки.

Зрители, заметившие метаморфозу, сидели неестественно прямо, изо всех сил глядя на сцену. Их явно удерживала только пресловутая тактичность питерской интеллигенции. А билетёршу уже ничего не удерживало, она стояла у колонны, отвесив челюсть, и не сводила с котёнка глаз.

А Кеша плескался в музыке. Слова для него почти ничего значили… до поры. Про упавшую лошадь Кеша – услышал. Он даже взвизгнул от жалости, когда она упала. Со всех улиц к упавшей лошади сбегались зеваки, они гоготали и выделывались, не подозревая, что на них в любую секунду может обрушиться взъерошенный мститель, глубоко вонзивший когти в деревянное ограждение ложи, готовый к прыжку.

Адам тоже приготовился – хватать котёнка, потерявшего всякий контакт с реальностью. Но не успел…

Когда несчастная лошадь, наконец, собралась с силами, «встала и ПА-ШЛА!!!» – Кеша выстрелил себя на сцену, словно камешек из рогатки. Он приземлился точно у ног певицы и заскакал по сцене с истошным воплем, без труда перекрывшим динамики:

– О-ШШАДЬ! О-ШШАДЬ! О-ШШАДЬ! О-ШШАДЬ!

Он понятия не имел, кто такая лошадь, но ясно понял главное – и он сам, и Вита, и Ам-дам, и эта маленькая женщина с невероятным голосом, роскошной взлохмаченной шевелюрой и огромными глазами – все они немножко лошади, а значит, ХОРОШО, что они опять победили.

Женщина на сцене тряхнула головой, сказала что-то своим рыцарям-музыкантам и, перехватив Кешу под руку, притянула к себе.

– Давай вместе! – предложила она в микрофон. – Помогай: «С детских дет поверил я, что от всех болезней…»

Вот вы и попались, Штирлиц, думал Адам. Это называется «тихонечко». Это называется «никто не узнает, что мы прилетели немножко раньше».

Вита усиленно размышляла, хватит ли ей смелости воспользоваться Кешкиным хулиганством как поводом для знакомства.

А Кеша, который не пел никогда в жизни – как и все его предки, – в полном восторге немузыкально, но ритмично, то и дело промахиваясь мимо русских согласных, вопил уже на «бис»:

– Капли даского короррря пейте, каварреры! Капли даского корроря пейте, пейте, каварреры!

Март 2002 – январь 2003

Санкт-Петербург – Волгоград – Санкт-Петербург