Ему снилось, что живет он не здесь, а в тех скучных однообразных пятиэтажках, которые были выстроены на окраине еще в его юности. У него тесная однокомнатная квартира, обставленная чрезвычайно скудно, потолок на кухне облупился, вздулась краской протечка у водопроводной трубы, тем не менее, в квартире идеальный порядок: даже мелочи расположены на своих местах, и поблескивает протертыми стеклами стенка, забитая подписными изданиями, – нигде ни пылинки, крохотная трехкомфорочная плита сияет, как новенькая. На плите стоит чайник, слегка парящий из носика, свеженалитая заварка покоится под расфуфыренной куклой. Однако времени нет: стрелки на железном будильнике показывают половину двенадцатого.

Пора выходить.

У него уже все готово: натянут новенький спортивный костюм – облегающий, купленный как будто для этого случая, зашнурованы высокие кожаные башмаки, перекрыт вентиль газа и, кроме кухни, погашено электричество. Закручены водопроводные краны. Вроде бы, ничего не забыто. Он щелкает выключателем, и пейзаж за окном словно прыгает, укрупняясь в деталях: ртутный круг освещения выхватывает пустырь, шрамы рытвин, пеналы детского сада. Надоедливый привычный пейзаж. У него такое предчувствие, что больше он сюда не вернется.

На улице, впрочем, не лучше. Город дремлет: в серых зданиях не светится ни одно окно. На верхушках холмов теснятся островерхие ели, россыпь звезд зависает над ними, как рыбы в аквариуме, кажется, что вселенная пристально наблюдает за миром, по прохладе и свежести угадывается невидимая река, а в пространствах между домами разбросаны гранитные округления. Словно здесь кипел когда-то армагеддон, и теперь из земли проступили его финальные очертания. Сходство здесь еще в том, что вокруг валунов валяются доски и трубы. Как оружие древних, оставленное после сражения. Это ему кое о чем напоминает. Он сворачивает на ближайший пустырь и средь хлама отыскивает без труда подходящую палку – пробует ее по руке, резко взмахивает и тычет в прохладный воздух.

Вероятно, это – то, что требуется. Дальше он идет гораздо увереннее, и тревожат его только разносящиеся по окрестностям звуки шагов. Шарканье тяжелых подошв его выдает. – Шхом… шхом… шхом… – уходит в глубины квартала. Впрочем, сделать здесь все равно ничего нельзя. Он лишь крепче сжимает свою заостренную палку. Дорога ему знакома, вот бетонная пыльная площадь перед Торговым центром, а вот гнутые трубки неона на вывеске «Детского мир». Цвет зловещий, как будто нарочно, чтобы отпугивать покупателей. Буквы дико пылают, распространяя багровый налет. Длинные низенькие ступени тщательно подметены. Он взбегает по этим ступеням и дергает чугунную ручку. Ему кажется, что за ним откуда-то наблюдают. Голова раскалывается, как в огне, а дрожащие пальцы, напротив, ужасно оледенели. Слышны хрипы дыхания, висит тяжелый замок, и сквозь стекла витрины заметны на стеллажах зеркальные отражения. Тени, выступающие углы, мрак пустынного зала. На витрине же находится уродливый монстрик, сжимающий автомат. Змеи-волосы встопорщены, как у медузы Горгоны, а неровные зубы открыты в стервозной ухмылке. Словно монстрик заранее торжествует победу.

Ладно, это еще ничего не значит. Он огибает здание и попадает на задний двор – гулкий, темный, широкий, заставленный ящиками и коробками, – громоздятся они, как утесы, выше первого этажа, фонари здесь отсутствуют, звездный свет обрамляет границы развалов, в промежутках меж ними скопилась непроницаемая темнота, и в одном из таких промежутков находится Нечто, угадываемое лишь интуицией.

Оно, видимо, черное и практически неразличимо во мраке, но поскольку он этого ждал, то мгновенно останавливается посередине двора – развернувшись и выставив перед собой остроконечную палку. Сердце бухает у него, точно колокол, пальцы сделаны как будто из жесткого льда, но рука, которая вытянута вперед, тверда и уверена, и остроконечная палка, зажатая в ней, направлена в сгущение мрака.

Отступать он не собирается.

И, наверное, Нечто чувствует эту его уверенность, потому что вдруг произносит – капризным высоким голосом:

– Пришел все-таки. Разве я тебя не предупреждала?..

– Предупреждала, – отвечает он, слыша, как выдает его слабость прерывистая интонация.

– Значит, предупреждение не подействовало. Интересно, почему оно не подействовало?

– Видимо, ты не всесильна…

– Ну на это я и не претендую, – говорит Нечто. – Мне вполне хватает того, что имеется: ночь и прилегающие к ней дневные реалии, – темнота, которая существует у человека в душе. Но уж это-то я хотела бы сохранить в полном объеме, и мне странно, что кто-то вторгся сюда. Здесь я буду сражаться жестоко и беспощадно.

– Но сражение ты постепенно проигрываешь, – говорит он. – Мрак, который ты с детства закладываешь в человека, рассеивается, – побеждает разумное, доброе и упорядоченное, власть империи ужасов ослабевает, мы уже почти не боимся ночных кошмаров, ведь не зря ты сейчас пытаешься расширить свои владения…

Голосу его недостает убежденности, И, наверное, потому из развалов доносятся скрежещущие протяжные звуки, словно кто-то проводит тупым ножом по железу.

Вероятно, Нечто смеется над его рассуждениями.

– Может быть, это и так, – говорит оно, прервав смех, – но ты забываешь об одном весьма существенном обстоятельстве: моя жизнь не ограничена временем, я могу ждать. И бывали уже периоды, когда власть темноты сокращалась, и тогда я вынужденно отступала во мрак, и слабела и пряталась на задворках цивилизации, но за каждым отливом неизбежно следовал новый прилив, темнота расширялась, и я вновь выходила из мрака. Собственно, я никогда надолго не исчезала. Так было, и так, вероятно, будет. И еще об одном обстоятельстве ты забываешь: я, конечно, могу иногда отступить, но конкретно тебе это никоим образом не поможет, ты уже оказался в моих пределах, и твоя судьба решена…

Нечто как бы перетекает вперед и всей массой выходит из-за нагромождения ящиков. Оно видно теперь достаточно ясно: очень темное, пальчатое, внушительно-неопределенных размеров. Рост, во всяком случае, явно выше обычного, ободки толстенных ногтей немного подрагивают. Точно мерзкая земляная ладонь протянулась из преисподней.

Снова раздается капризный высокий голос:

– Неужели не страшно?

– Страшно, – откровенно соглашается он, – но ведь чувство страха, как ты знаешь, преодолимо. Главное, не поддаваться ему, тогда страх отступает. Ну а кроме того, мне есть, чем сражаться…

Он решительно выставляет перед собой остроконечную палку, руки, тем не менее, ощутимо дрожат, и обгрызенный кончик палки заметно подпрыгивает.

– Вот, с чем я пришел!

Нечто опять смеется: скрежещущие, железные звуки.

Темные очертания сотрясаются.

– Ты ничего не понял, – наконец, говорит оно. – В прошлый раз, в подвале у тебя действительно было оружие – меч, поэтому ты и сумел отбиться. А теперь у тебя в руках просто палка. Просто дерево – тебе нечем сражаться…

Оно делает длинное стремительное движение и вдруг как-то внезапно оказывается в непосредственной близости от него, так что он различает даже папиллярный рисунок на коже. Между прочим, кожа не черная, а исчерна-фиолетовая, явно старческая, морщинистая, словно вымачивалась в воде. Он воспринимает все эти детали как бы частью сознания, потому что зловещее Нечто находится уже совсем рядом с ним, пальцы над его головой загибаются, набухает и как бы сминается черная мякоть руки, резкий могильный холод охватывает его, он отчаянно тычет палкой в сердцевину огромного тела, палка не встречает сопротивления, оружие и в самом деле никуда не годится, Нечто хрипло хохочет: Вот видишь, я тебе говорила… – неестественный голос исходит как будто из-под земли, холод, сковывающий движения, становится невыносимым, и вот в тот самый момент, когда он вдруг понимает, почему не годится его оружие, крепкий лед прорастает у него в пустотах груди и мгновенно отвердевшее сердце раскалывается на части…

Боль была настолько сильной и режущей, что Сергей даже вскрикнул, безумно дрогнув под одеялом. Но, наверное, вскрикнул он только мысленно, потому что немедленно проступила обыденная обстановка спальни: проявились квадраты окон, нагретые солнцем, тихо-тихо дышала Ветка, уткнувшаяся в подушку, успокоили глаз привычные очертания мебели, донесся вопль петуха, жизнь, по-видимому, текла, как обычно, и лишь холод, пронизывающий насквозь, подтверждал, что за этой обыденностью скрывается нечто иное.

Сергей едва отдышался. Он болезненно чувствовал, как оттаивают под сердцем кристаллики льда. Тишина назревала угрозой, и постель напоминала могилу. Зачем все это, с тоской подумал он. Ну, зачем, зачем, откуда эта загробная мерзость? Мысли у него сильно путались. Четко стукал будильник, показывающий шесть часов. Осторожно, чтобы не разбудить мирно спящую Ветку, он скупыми движениями выскользнул из-под простыней и, нащупав домашние тапочки, прошлепал в них на веранду. Он вдруг вспомнил, что вчера, оглушенный известиями, не полил, как обычно, цветы. А позавчера, например? Он тоже не помнил. Вон пелея как наиболее слабая уже полегла, а на ниточках китайской пушицы образовались закрутки. И совсем безобразная корка возникла в межузлии пармакиты. Наверное, тоже гибнет. Он ногтем попытался эту корку поддеть, походила она на засохшую мыльную пену, и по центру ее выдавался чуть-чуть осклизлый комочек. А когда, он наклонился, чтобы его рассмотреть, то снаружи веранды вспорхнула какая-то птица. Сердце у Сергея заколотилось. Потому что он неожиданно понял, зачем приходил Котангенс.

Котангенс приходил – попрощаться…

Семядоля была похожа на живого покойника: щеки у нее провалились и имели во впадинах зеленовато-трупный оттенок, кожа вдруг открылась крупными порами, набрякли угольные мешки под глазами, а в начесах кольчатых завитушек проступила неопрятная седина. Точно после долгой и опасной болезни.

Она с усилием говорила:

– Это, конечно, ужасное, трагическое происшествие. Арнольд Петрович был нашим коллегой, и мы все глубоко уважали его. Я уже отослала родственникам письмо с соболезнованиями. К сожалению, родителей у него нет. Но ведь мы не можем все время оглядываться назад, товарищи. Через две недели начало учебного года, и, наверное, стоит подумать о том, как мы все будем жить. Наше школьное, так сказать, бытие продолжается… – Платье нынче сидело на ней, как саван. Семядоля теребила воротничок, который стягивал горло. – Вам уже розданы планы текущей работы, просмотрите, пожалуйста, – какие-нибудь соображения. Завтра я должна подать документы в область. Времени, товарищи, у нас совсем мало…

– А когда предполагается пополнение штата? – спросил Герасим.

– Область как раз сейчас изыскивает возможности. Но не так-то просто найти подходящую кандидатуру. Раньше октября-оября замены не обещают. Вероятно, придется взять дополнительную нагрузку. Прошу, товарищи, поактивнее…

Зашуршали страницы перелистываемой бумаги. Кто-то робко спросил насчет оплаты за добавочные часы, кто-то вяло поинтересовался распределением внеклассных обязанностей, кто-то далее предложил, чтоб дежурные учителя назначались по алфавиту. Возражений, кажется, не последовало. Словом, разворачивалась рутина городской педагогики. Все было привычно. Сергей, мучаясь недосыпом, смотрел в окно. За окном открывался пустырь, захваченный лопухами, – раздвигал их коричневую орду гусиный клин гаражей, начинались чуть дальше приземистые складские строения: поднималась колючая проволока и наклоняли головы фонари – словно змеи, рассматривающие внутренность территории. Сергея слегка передернуло. А еще дальше, к площади, вздымались кубы Торгового центра, и, как цапли, толпились на крыше разнокалиберные антенны. Сергей равнодушно глядел на их проволочные переплетения. В этом здании находились помещения «Детского мира». Как рассказывал Пекка, Котангенса нашли на заднем дворе, все лицо его вздулось и потемнело, как от удушья, а в руках он сжимал, будто меч, остроконечную палку. Никаких следов возле тела, конечно, не обнаружили. Смерть, по версии следствия, наступила от остановки сердца. Недостаточность, сугубо медицинская версия. У Сергея сложилось ясное ощущение, что такая версия Пекку вполне устраивает. Показания, во всяком случае, он снял довольно формально, и рассказ Сергея о визите Котангенса впечатления не произвел. А когда Сергей после колебаний спросил, что, собственно, они собираются делать, то раздутый, как переваренная сарделька, Пекка долго молчал, а потом неохотно ответил, покручивая багровой шеей:

– Разберемся…

Чувствовалось, что ему не хочется вдаваться в подробности. Никому, по-видимому, не хотелось вдаваться в подробности. Педсовет протекал неторопливо и скучно. В планы были внесены незначительные коррективы, было выдвинуто и тут же отклонено предложение о совете учеников, Семядоля сделала краткий обзор последних инструкций. Об исчезнувшем Васе Байкалове вовсе не упоминали. И не обсуждался вопрос о каком-ибо педагогическом следствии. Следствие, по-видимому, отменялось. Словно гибель Котангенса поставила в этом деле точку. Сергей испытывал странное облегчение. Жалко, конечно, Котангенса: никто теперь не устроит бучу на педсовете, не заявит, что мы тут все занимаемся ерундой и не будет настаивать на новых принципах воспитания. Диковатых выходок больше не будет. Но зато не будет, вероятно, и зловещей Руки, и проклятого Топкого места, засасывающего неосторожных, и не будет Болтливой куклы и Пузыря-невидимки. Подзабудется, растворится, войдет в нормальную колею. Мало ли случается в жизни трагических происшествий. Ничего, перемалывали и не такие события.

Ему хотелось, чтобы педсовет скорее закончился. Он пораньше вернется домой и попробует отоспаться. Он догадывался, почему все так тщательно обходят вопрос о Котангенсе, – ну и ладно, и, значит, высовываться не надо. Не было никакого Котангенса. Сергей в полглаза дремал. В окно било солнце, высвечивающее пылинки на стеклах, после ужасов ночи все тело пропитывала маята, в учительской было жарко, и он не сразу сообразил, что размеренное течение педсовета внезапно прервалось, проросла напряженная пауза, и как очередь автомата, прозвучала в ней трескучая реплика Семядоли:

– Товарищ Мамонтов, давайте не будем отвлекаться от темы!

Сергей завертел головой. Мамонт, оказывается, уже почему-о стоял, и на иссохшем, как у старого графа, лице читалось недоумение.

– Я нисколько не отвлекаюсь, Маргарита Степановна, – сказал он. – Я хотел лишь напомнить, что график уроков – не главное в нашей профессии. Мы не лекторы в университете, мы – воспитатели, и, по-моему, просто нельзя отмахнуться от того, что случилось. Мы не можем – забыть, и требовать только дисциплины и знаний. Ребята все понимают. И я просто не представляю, как разговаривать с ними на первом уроке. Понимаете: не представляю…

Мамонт сдержанно оглянулся, волосы у него доходили до плеч, а рубашка и брюки были потертые, но – отутюженные.

Молчание нарастало.

– А вот я представляю, – вдруг громко сказал Герасим. – Лично я представляю, о чем разговаривать с учениками. Я им сразу же объясню, что их класс в этом году выпускной, и что главное, как вы только что выразились, дисциплина и знания, и что я не намерен обсуждать другие вопросы. Уголовное дело моих учеников не касается. Ну а если по этому поводу кто-нибудь пикнет, то он вылетит из класса с двойкой по поведению.

И Герасим энергично кивнул.

– Правильно!.. Правильно!.. – поддержали его сразу несколько голосов.

– Нечего тут, товарищи, рассуждать!..

– Так всю школу можно терроризировать!..

Особенно старалась химичка. А вдруг выпрямившаяся Семядоля постучала по переплету журнала костяшками пальцев.

– Спокойно, спокойно, товарищи! Мы здесь не на митинге выступаем! У вас все, Михаил Александрович? Переходим к учебному плану… – Она демонстративно уткнулась в бумаги и пошла по столбцу, отмечая позиции галочками: «Значит, по младшим классам мы обсудили… По внеклассной работе… По новому факультативу»… – В ямках щек проступили зеленоватые пятна. – Михаил Александрович, садитесь, не задерживайте собрание…

Стул под ней отвратительно скрипнул.

И все же Мамонт не сел, а устало, как будто не выспался, поправил галстук у горла. Он единственный явился на педсовет при галстуке и в костюме.

– Как хотите, товарищи, а мне это дико, – сказал он. – Есть вопросы, где неуместны административные игры. И есть вещи важнее, чем так называемая служебная репутация. Как хотите, а я в этом участвовать не могу. Прошу меня извинить…

После чего застегнул аккуратный пиджак и пошел между стульями, направляясь к выходу из учительской. Сергей неловко зашевелился. И, наверное, подобную же неловкость почувствовали остальные, потому что кто-то невнятно и растерянно произнес:

– Михаил Александрович, ну что вы, зачем все это?..

Мамонт, однако, не обернулся. Дверь учительской притворилась, и послышался шорох удаляющихся шагов.

Вот они – стихли.

Семядоля опять постучала костяшками о журнал.

– Продолжаем нашу работу, товарищи! Михаил Александрович переживает, это естественно. Но от наших переживаний не должен страдать учебный процесс. Я, товарищи, попросила бы относится серьезнее…

В ее голосе слышалось облегчение. Она явно обрадовалась, что инцидент благополучно иссяк, и теперь торопилась скорей закрепить достигнутое.

– Какие есть замечания?..

Сергей понимал, чем эта ее торопливость вызвана, но ему все равно было стыдно, он чувствовал раздражение, и поэтому когда педсовет довольно скоренько завершился, он спокойно дождался, пока учительская освободится, а, дождавшись, как вопросительный знак, склонился над Семядолей:

– Вам не кажется, Маргарита Степановна, что среди нас нашелся только один – человек? Который сказал, что думал?

– О чем вы, Сережа?

– Я о том, что все остальные попросту перетрусили. И я в том числе.

Он был зол и потому говорил очень резко.

Семядоля, тем не менее, не вспылила, а напротив вдруг как-то обмякла и жалобно замигала.

– Ах, если бы вы знали, Сережа..

– Знаю, – сказал Сергей. – Я все знаю. К вам опять приходила Мерзкая лента.

И тогда глаза Семядоли расширились, и Сергей против воли очутился в тревожной пустоте коридора. И услышал за дверью учительской странные протяжные звуки.

Будто заскулила собака.

Кажется, Семядоля заплакала…