Умирая, Ржев молол всякую чепуху. Он понимал, что уходит, и ему было страшно – хотя болезнь и была ужасна. И он старался не показать своего страха и говорил, пытаясь улыбаться, чтобы уйти так, как полагается мужчине. Говорил несерьезно.

– Тонгарев, – настойчиво спрашивал он, к примеру. – Был такой мореплаватель русский? И еще – Мангарев. Был?

Говорить ему было трудно и больно. Почти невозможно. Рак горла в последней стадии. Тут не поболтаешь. Но он упорно выталкивал слово за словом – со скрежетом, с неимоверным напряжением воли. Словно самым главным на излете земной жизни стало для него добиться истины об этих двух именах.

– Не было таких моряков, – отвечал Минич, внутренне вскипая: так ли следовало старику расходовать последние капельки жизни, которых почти уже не оставалось в представлявшейся воображению Минича клепсидре, где-то там отмерявшей положенное? Наверное, сказывалось действие наркотика; без него старик сейчас только и мог бы, что выть диким воем от боли. – Да Господь с ними. Ты лучше скажи: может, какие-то поручения есть, пожелания? Я сделаю…

– А об этом все в завещании сказано, потом прочитаешь, – прохрипел Ржев едва различимо; наверное, не хотелось ему говорить о неизбежном, что стояло совсем уже рядом. – Как же так – не было? В тех морях и Кутузова остров есть, и Волконского, Спиридова, Румянцева даже два острова есть – в Туамоту и в Маршалловых… Лазарева есть, Суворова, даже «Восток» есть – в честь корабля… Что, по-твоему выходит, Суворова тоже не было?

– Суворов был, и не один даже… – отвечал Минич уже через силу. – А Тонгарева никакого не было. Остров Тонгарева, понял? Тонга-рева. На их каком-то языке.

С трудом удерживался он от желания сказать: «Брось балаболить, тебе самое время о Боге думать, а не об островах…» Но нельзя было обижать старика в последние часы его жизни, а может, и минуты; при жизни Ржев хорошим был мужиком, достойным. Поэтому и сидел тут с ним Минич – ведь, по сути, совсем чужими людьми были они друг другу, ни в родстве, ни в свойстве не состояли. Просто не было у Ржева никаких близких, и никто другой не пришел бы, а должен же кто-то проводить человека в последний путь…

Знакомство их было, по сути дела, случайным – впрочем, в жизни журналиста многое зависит от нечаянных, никогда не планированных движений и пересечений, потому что работа такова: сегодня не знаешь, куда пошлют завтра – в пустыню, в тайгу, на освещение предвыборной кампании в губернском городе или (бывает ведь и такое везение!) за рубеж, куда поехало начальство с визитом, а штатный спецкор редакции заболел… Со Ржевым Минич встретился, правда, не в заграничном вояже, а тут, в Подмосковье, в его халупе. В газете завелась такая рубрика «Человек пристрастия» – о людях с какими-то интересными увлечениями, ставшими в их жизни главным; и одним из кандидатов в рубрику оказался каким-то образом и Ржев – астроном-любитель; снять и написать послали Минича – потому лишь, что на тот день для него другого задания не нашлось: вообще-то науки не были его профилем, он был репортером, «отовсюду обо всем», горячие новости, а не анализ и не обобщение. Ржев принял журналиста доброжелательно, хотя вначале и настороженно; однако Минич обладал искусством разговорить человека, а начав, старик уже не мог остановиться: астрономия и в самом деле была для него, похоже, смыслом жизни – особенно теперь, в глубоко пенсионном возрасте. Эта увлеченность заражала, и Минич вскоре поймал себя на том, что слушает не по обязанности, а потому что и на самом деле интересно. Ржев предложил посмотреть самому. Для этого следовало остаться на ночь – и Минич согласился, хотя бы потому, что никто нигде его не ждал – такая сейчас была полоса в его жизни. А посмотрев, заболел и сам, хотя и не в такой сильной форме, конечно, что была у Ржева, но такое пристрастие может развиваться и постепенно, хотя способно ударить и сразу; как и всякая любовь, одним словом. С той поры Минич стал наезжать довольно часто, хотя бывали и крупные пробелы – по причине командировок, а также потому, что в определенные дни Ржев заранее просил его не показываться – по каким-то своим мотивам, до которых Минич не старался докопаться: приезжал-то он теперь не по заданию. Материал, из-за которого он оказался здесь в первый раз, так и не пошел – показался Гречину, редактору, недостаточно захватывающим и каким-то очень уж нейтральным, не работающим на политическое лицо газеты.

Миничу такое времяпрепровождение нравилось все больше и больше, Ржев это чувствовал и, кажется, решил воспитать Минича хорошим наблюдателем – себе на смену, видимо, хотя намекал как-то неопределенно и на то, что вскоре введет его в курс какого-то дела, которое – если подтвердятся предположения – потрясет весь научный мир, а то и не только научный. Минич хотя и знал, что любители всегда склонны к преувеличениям, тем не менее ожидал не без интереса. Затем его загнали на целый месяц далеко-далеко, где кочуют туманы, а вернувшись, он нашел Ржева уже больным вразнос – и в положении, когда и стакан воды подать было некому. Минич мысленно только пожимал плечами: ну, можно ли было так жить – без подстраховки, должен же был понимать, что такая вот ситуация не исключена… А хотя – каждый верит в свою неуязвимость – до времени, до жареного петуха… Не будь Минича – так и продолжал бы старик умирать в одиночку, когда и слово сказать некому? А сюда, в больницу, кто отвез бы? «Скорая»? Но вот не стал же Ржев вызывать врачей, хотя телефон у него был. Что он – до такой степени бесстрашен? От этого хохмит – или наоборот?

Может быть, мысли эти передались умирающему; через минуту-другую, собравшись, видно, с силами, он выговорил уже совсем иным тоном – серьезно, без фиглярства:

– Страшно мне, Марик. Очень…

И снова предугадал, похоже, то, чем хотел ответить Минич: все обычное, что и полагается говорить в такие мгновения.

– Да не за себя, не думай, со мною решено, а там что будет, то и будет, – так продолжил старик. – За вас за всех я боюсь. За девушку – ты только ее не обижай, она хорошая. А главное – за землю…

– Ничего, Россия выкарабкается, – механически ответил Минич, стараясь, чтобы голос прозвучал как можно увереннее. – Какая еще девушка? Ты о чем это?

– Дурак… Не о России я. О Земле. О планете, понял?

– Понял. – А как еще можно было откликнуться? Трудно ожидать от человека в таком состоянии, чтобы до последнего сохранилась у него ясность мышления. Бредит уже, наверное.

Следующие слова старика только подтвердили это опасение:

– Небира, запомни. Все записано. В подполье. Это она. И с нею…

Небира – женское имя, похоже. Никогда он не говорил о женщинах – наверное, воспоминания пришли из молодости. В каком это подполье он был? Когда? Бред…

– От лисички, понял? – С трудом различимое хриплое бормотание продолжалось. – Да ты увидишь, у меня в дневнике наблюдений все записано. И отдельно – вешалка, все на дискетах там, в загашнике… Она покажет… Фотографии найдешь. На них отмечено. Туда мало кто смотрит… Пока никто не сделал сообщения, ни из любителей, ни… Я хотел еще понаблюдать, да вот… Правда, уже позвонил этим – чтобы застолбить, в Колокольск. Как раз перед тем, как ты меня сюда… Но они не поверили, думаю. А дело… А дело… Ты уж…

Кажется, сил, чтобы говорить, у него вовсе не осталось – он замолчал, дыхание было частым, слабым. Задремал?

– Я выйду, покурю, – сказал ему Минич. Курить давно уже хотелось до изнеможения. А говорить в ближайшие минуты старик вряд ли соберется с силами.

Ржев услышал его, едва заметно кивнул приоткрывшимися на мгновение веками. Пошевелил губами, но без звука.

Минич встал. Осторожно затворил за собою дверь, отсекая непрерывные тире, что вылетали из аппарата – черт его знает, как он у них называется, – следившего за сердцем готового отойти человека, и на осциллографе, синхронно со звуками рисовавшем не очень ритмично ломавшуюся линию. Прошел коридором, вышел на лестничную клетку, где несколько хмурых мужиков в домашних халатах усердно красили атмосферу в серо-голубой цвет.

Одной «Мальборо» оказалось мало, он тут же, залпом, высосал и вторую – в запас, чтобы уж подольше не отлучаться.