2. ОТ МАРКА

Марк сидел в громадной, пронизанной бледным солнцем, светлой президентской приемной и, переполняясь раздражением, ждал, когда его вызовут к Самому. Приемная была совершенно стандартная, неприветливая, отделанная псевдодеревянными плитами, какие встречаются на вокзалах, с канцелярским столом, за которым горбатился референт, похожий на пеликана, и с унылыми кожаными диванчиками вдоль стен – для посетителей, два окна ее, полуприкрытые шторами, выходили на площадь, ограниченную забором нескольких промышленных зон, а дальше – за хозяйственными дворами, за подсобками, опутанными коленами труб, и за гаражами, где ржавело скопище брошенной техники, – поднимались разномерные, но однообразные по архитектуре здания столицы: хрупкое мерзлое солнце невысоко висело меж ними, и коричневатые края его размывала дымка. То есть, пейзаж за окнами тоже был – совершенно стандартный. Приемная вообще была лишена какой-либо индивидуальности, словно хозяин ее хотел показать, что ему некогда заниматься всякой ерундой – он работает, на ерунду у него нет времени – некоторое своеобразие ей придавали лишь двери по обоим сторонам, распахнутые в длиннейшие анфилады комнат: оттуда доносился ужасающий треск машинок, панические телефонные звонки, раздраженные голоса, сплетающиеся в лихорадочную какофонию, непрерывно сновали люди с озабоченным выражением лиц, пробегали курьеры, уверенной походкой проходили военные, словом, клубилась атмосфера напряженной государственной деятельности. Наверное, она производила соответствующее впечатление на посетителей, однако Марк знал, что вся эта суета на самом деле несколько показная – то есть, лапша, театральная режиссура – просто один из помощников внешнего Президента, озабоченный, так сказать, его образом в предверии надвигающихся выборов, распорядился закрыть оба служебных хода, и поэтому бурлящий неуправляемый поток, который раньше рассеивался по секторам канцелярии, теперь устремился сюда – перехлестываясь через приемную и практически парализуя работу в дневные часы.

Декорации, всюду декорации, подумал Марк. Впрочем, его это не касалось. Он лишь прикидывал: ухудшит ли данная особенность его собственное положение. Получалось, что – пятьдесят на пятьдесят. Разумеется, он принял определенные меры, чтобы остаться сегодня незамеченным, – например, утром отпустил машину, сказав шоферу, что пойдет пешком, и шофер не удивился, потому что он так уже несколько раз делал, а затем, прошествовав неторопливым шагом пару кварталов, свернул в кофейную, находящуюся на перекрестке. И машина наблюдения спокойно остановилась неподалеку от входа. Никто за ним не последовал. Потому что он уже тоже – несколько раз заходил в эту кофейную. Наблюдение к этому привыкло. Но зайдя в нее сегодня, он не стал брать чашку мутной бурды, которую здесь выдавали за кофе, а, небрежно бросив полусонной тетке за прилавком: К директору! – быстро прошел в приоткрытую заднюю дверь, а потом, разумеется, не заглядывая ни к какому директору, выскочил через другую дверь во двор и оттуда, как и рассчитывал – на соседнюю улицу, где уже ждала машина, присланная Павлином. Все получилось отлично. Примерно так он и предполагал, когда еще летом, постепенно приучая свою охрану к пешим прогулкам, методично обходил ближние кафе и магазины, пока не заметил в одном из них открытую дверь во двор. План сложился мгновенно. Правда, тогда он еще не мог предполагать, что достаточно просто выскользнув из-под наблюдения, он, как идиот, застрянет здесь, на самом последнем этапе. Все-таки, наверное, что-то произошло. Павлин договорился, что его примут в десять, сейчас уже около одиннадцати, то есть разыскивают его, примерно так, минут сорок пять, рано или поздно кому-нибудь придет в голову заглянуть в рабочую приемную Президента. Просто так, для очистки совести. Может быть, и хорошо, что здесь такое количество народа. При таком количестве народа легче затеряться. Однако, и попасть в приемную – тоже легче. Скажем, элементарно – войти, окинуть взглядом. Кстати говоря, может быть это уже и сделано.

Интересно, что они предпримут, если обнаружат меня здесь, подумал Марк. Стрельбу в секретариате Президента они, конечно, поднимать не станут. Или все-таки рискнут? Может быть, они выдадут меня за террориста? Нет, последствия могут быть самые непредсказуемые. Шум, скандал, независимое расследование. Тем более, что Павлин уже успел передать часть документов. Значит, ниточки потянутся к самому Полигону. Вряд ли они пойдут на такой отчаянный риск. Скорее всего, здесь надо ожидать чего-то бесшумного. Электроразрядник, например, или шприц со снотворным. Больше всего мне следует опасаться соседей. Соседи – это моя смерть.

Стараясь не привлекать внимания, он осторожно посмотрел на своих соседей. Помимо него приема дожидалось еще четыре человека: генерал в полной форме, от погон до пояса скрепленный полосками орденов, двое общественных деятелей, непроспавшихся, неприязненно косящихся друг на друга, и еще – некто в штатском, тоже со знакомым лицом, то ли артист, то ли народный депутат, Марк никак не мог вспомнить его фамилию, во всяком случае было ясно, что опасности он не представляет: прежде всего из-за преклонного возраста.

В общем, кажется, пока можно было сидеть спокойно.

Тем не менее, Марк встрепенулся, потому что вальяжной неторопливой походкой, чрезвычайно любезно раскланиваясь по сторонам, в самом деле, словно некая птица, обученная церемониям, из другого конца приемной приближался сюда Павлин, и на гладком холеном лице его расплывалась улыбка. К нему подходили какие-то люди, и он кивал им или бросал пару слов, а иногда останавливался, принимая в плоский портфельчик бумаги, но тем не менее продвигался все-таки в сторону Марка, а, приблизившись почти вплотную, наклонился, чтобы включить в углу телевизор и, не оборачиваясь, потому что по легенде они были между собой незнакомы, процедил еле слышно, краешком губ:

– Минут через пятнадцать-двадцать. Имей терпение…

После чего выпрямился и, довольно-таки тупо взглянув на экран, где, выбрасывая коленки, подпрыгивали девушки в красных купальниках, как ни в чем не бывало, двинулся дальше – за невидимый барьер, отгораживающий приемную от президентских апартаментов.

И охранник – в форме, с оттопыренными галифе – сноровисто прикрыл за ним дверь.

Несколько секунд Марк сидел, буквально ослепленный бешенством. «Минут через пятнадцать-двадцать. Имей терпение!» Он едва удерживался, чтобы не уйти. Павлин обращался с ним, словно с назойливым посетителем. Точно это Марку было нужно: передавать информацию о «Пришествии», отрываться от наблюдения, которое установила за ним служба государственной безопасности, снимать копии документов, рисковать жизнью, в конце концов! Начальствующее хамье! Привыкли, что все вокруг прыгают перед ними в ожидании подачек. Гнусная штука – власть! Одним прикосновением она делает из людей лакеев. Ладно, наплевать! Главное сейчас – добиться приема. Главное – добиться приема, а там уж он, в свою очередь, даст им, как следует, по мозгам.

Марк вздохнул пару раз, чтобы успокоиться. Внимание его привлекла картинка, сменившаяся на экране телевизора. Судя по заставке, сейчас должен был последовать обзор новостей. И действительно, через секунду появилась знакомая, осточертевшая до тошноты, малоинтеллектуальная, подкрашенная физиономия диктора, которая, точно рыба, некоторое время беззвучно открывала и закрывала рот, а затем словно взорвалась, и сквозь истаявшую ее мозаику проступили чудовищные внутренности какого-то предприятия: трубы большого диаметра, оборванные висящие провода, груда бетонных плит, растрескавшихся и перевитых железными прутьями – все это скалилось катастрофическими изломами, прогибалось, сминая производственные этажи, ядовито коптило, обугливалось, выстилая землю кудрями сизых дымов, – язычки огня еще трепетали на оголившихся балках, между которыми. Точно марсиане, бродили пожарные в шлемах и огнеупорных костюмах. Вероятно, произошла очередная авария. Двадцать пятая или, может быть, тридцать первая в этом году. Марк уже отворачивался, не особенно интересуясь, – как вдруг краем глаза уловил нечто очень знакомое. Нечто странное и пугающее. Нечто такое, чего здесь никак не могло быть. Его даже подбросило. Чисто машинально он наклонился вперед и, забыв о всякой осторожности, закрутил ручки телевизора – вырвался звук – «созданная государственная комиссия, размеры трагедии уточняются», – сказал невидимый ком-ментатор, а затем камера повернулась и он опять увидел взборожденную огненным протуберанцем площадку, на отвалах которой еще багровели угли и головни, словно в этом месте легла на землю когтистая пятерня и – прожгла ее и сплавила дьявольской температурой. Она держалась на экране всего несколько мгновений, но Марк успел разглядеть ее очень хорошо: страшные вдавленные очертания, виденные им при подобных обстоятельствах уже не один десяток раз. Он давно научился распознавать их. Сомнений не оставалось. У меня совсем нет времени, мельком подумал он. Это распространяется по всей Земле. Как зараза. Как эпидемия Смерти. Может быть, само «Пришествие» – дело нескольких суток. Если так, тогда я, конечно, не успеваю. Но даже если я не успеваю, я все равно обязан попробовать. Потому что – это наш единственный шанс. Все. История человечества завершается, и другого такого шанса может просто не быть…

Картинка на экране телевизора опять сменилась, новости кончились, возникло зеленое футбольное поле, по которому неторопливо бежали за мячом несколько игроков, но марк этого уже не видел, он видел тихие безжизненные кварталы Поронежа, где, отливая на солнце зеленью, толстым слоем между пятиэтажными домами лежала так называемая «хвоя» (на самом деле не хвоя, а сине-зеленые иголочки жгучего полимера: взорвался химический цех на заводе, облако реактива соединилось с чем-то пока неустановленным, двое суток шуршал над городом дождь, обжигающий кожу), и в этой пушистой рождественской зелени, точно след динозавра, красовался точно такой же отпечаток гигантской когтистой лапы: края его немного дымились. И марк видел вымерший подмосковный лес, тронутый уже осенней желтизной – редкий, прозрачный, как будто выточенный испугом – один из немногих лесов, сохранившихся на этой территории: деревья по всей северной его части легли, как трава, а на измочаленных стволах в центре полегания щепками и продавленностью бурелома вырисовывались сразу два растопыренных отпечатка. Заметить их можно было только с вертолета, но они все-таки были замечены и сфотографированы. И еще он видел рыжую голую тундру километрах в двухстах от Сыктывкара (его привезли туда вместе с группой экспертов), мох здесь на огромных площадях был сдернут, пестрела льдистыми проплешинами вечная мерзлота, и сатанинский отпечаток набухал – неровными желтыми вспученностями, словно его выталкивала сама земля. Вспученности же были образованы ископаемым ледником, вопреки всем законам природы поднявшимся на поверхность, трудно было понять, что заставило его сделать это, но он все-таки поднялся и теперь медленно, жутковато оттекал на солнце, порождая однако не воду, а графитовую жирную массу, пахнущую горящей серой. Марк как будто снова почувствовал этот химический запах, от которого першило в горле и кашлем выворачивало легкие, он опять находился в тундре, под белым полярным солнцем, кругом простиралось нечеловеческое безмолвие, догорал вертолет, неожиданно вспыхнувший уже после посадки, лежало завернутое в доху тело сопровождавшего их гляциолога, пятилась охрана, вывертывая по сторонам автоматы, и было ясно, что у них нет никаких шансов выбраться отсюда, они так и останутся здесь, среди вечной мерзлоты, завтра прилетит группа спасателей и найдет их трупы, окостеневшие от холода и безнадежности.

Это все было настолько ясно, что Марк даже не сразу почувствовал руку на своем плече и не сразу услышал нетерпеливый, видимо, уже повторяющий приглашение, недоуменный голос Павлина.

– Пойдемте, господин Арбитман, вас ждут… – обернулся, заметив неприязненное лицо генерала-полковника, вероятно негодовавшего из-за того, что всякую шушеру пропускают вне очереди, а затем охранник, уже державшийся за массивную лапу из бронзы, отступил в сторону и открыл перед ними дверь.

– Ну? – едва они переступили порог, резко спросил Президент.

Он сидел за громадным столом, утыканном ручками и телефонами, справа от него, точно зеркало, поблескивал экраном огромный дисплей, а слева, протянув к столу ноги и поигрывая пистолетами, очень демократично развалились на низком диванчике трое личных охранников – при галстуках, но без пиджаков. По слухам, недавно на Президента было совершено очередное покушение, и после этого команда его настояла, чтобы он ни на секунду не оставался без прикрытия. Впрочем, Марка это вполне устраивало. Потому что он и сам таким образом попадал под защиту. По крайней мере, можно было ненадолго расслабиться.

– Ну так в чем дело? – между тем, еще более резко спросил Президент. – Я вас слушаю. Ну? Вы что, онемели?

Он не поздоровался и даже не поднял глаз от бумаг, которые просматривал с похвальной скоростью, только вдруг наморщился мощный бугристый лоб. О его фантастической грубости ходили легенды. Говорили, что Президент способен даже на рукоприкладство. Во всяком случае, по отношению к своим ближайшим сотрудникам. Впрочем, Марка это тоже устраивало. И поэтому, почувствовав, как Павлин подталкивает его локтем в бок, что, дескать, не робей, держись веселее, он свободно пересек кабинет, он свободно пересек кабинет, оказавшийся, к счастью, не таким уж обширным, сел на стул, положил ногу на ногу, и, немного сдвинув перекидной календарь, мешающий удобно поставить локоть, сказал очень наглым, самому себе неприятным тоном:

– Нет, это я вас слушаю! – А когда Президент, подняв голову, вздернул от неожиданности большие светлые брови, добавил с теми же неприятными, но приковывающими внимание интонациями. – Надеюсь, вы мою записку читали? С документами, переданными вам, ознакомились? Тогда оставьте пожалуйста ваши бумаги. Речь идет об очень серьезном деле!

Воцарилась томительная пауза. Только слышно было, как полузадушенно пискнул Павлин где-то далеко за спиной, да охранники, перестав вертеть пистолеты, с некоторым любопытством воззрились на посетителя.

Вероятно, в этом кабинете к таким интонациям не привыкли.

А сам президент, по-видимому, даже слегка растерялся, но сейчас же массивные хозяйственные черты его лица пришли в движение, приоткрылись черные глазки, до сих пор заслоненные наплывами толстых век.

Он недобро усмехнулся.

– Ты откуда взялся такой умный? Университет, что ли, кончал? За дураков нас тут принимаешь? Ну ты глянь, ту-дыть, до чего докатилась интеллигенция: если, значит, человек из народа, так они его уже и за человека не считают. Быдло, значит, для них, серая скотина… – Президент с трудом, как будто ему мешал тугой воротник, покрутил головой на бычьей шее, щеки у него несколько отвисали, а так называемая «партийная» стрижка придавала черепу зализанные очертания. Больше никто не шевелился, даже Павлин за спиной у Марка перестал дышать, словно умер. – Я тебе, значит, так скажу, – продолжил Президент. – Не ты и никто другой указывать мне не будут. Вот у меня где советчики, вот тут, на шее, понял? Интеллектуалы долбанные! Все бы вам гипотезы сочинять. Я сам знаю, что нужно народу. Я сам – народ, понял?..

Крупное лицо его наливалось кровью, брови надвигались и надвигались, пока гневными валиками не встали над переносицей, нос, отекший грушей, еще больше раздулся. Вероятно, такая мимика должна была внушать подчиненным уважение и страх, но Марк вдруг подумал, что, судя по всему, Президент отрабатывал ее вполне намеренно: репетируя перед зеркалом, советуясь со специалистами. И от этого она стала ему еще более ненавистна.

Он сказал:

– Давайте не будем тратить времени. Учтите: меня сейчас разыскивают по всей Москве. И если обнаружат в вашем кабинете, то обязательно уберут. Устранят физически. И вас уберут – тоже. И всех присутствующих…

Тогда Президент вдруг расслабился, словно у него кончился весь запас ярости – сел поудобнее и, достав американские сигареты, закурил, пуская дым подвернутыми мужицкими губами.

– Да? – брюзгливо и недоверчиво спросил он. – Говоришь, уберут? Ну это, знаешь ли, не так просто. – Обернулся и посмотрел на свою охрану, которая немедленно подтянулась, а крайний справа, видимо, старший, значительно покивал, что, мол, не беспокойтесь, Хозяин, через нас, мол, и на танке не пройдут. Снова повернулся к Марку и сказал уже серьезно, без актерской игры. – Теперь по поводу твоего доклада. Интересный доклад, читал – прямо не оторвешься. Но ведь, если подумать, то – бред собачий. Какой Дьявол, к этакой матери, какой Сатана?! Ведь меня же, к такой матери, примут за идиота. Ведь твоя же интеллигенция и заклюет: журналисты, писатели там, академики всякие… Это же какой тогда поднимется вой; мракобесие, мистика, игра на темных инстинктах. А с другой стороны, конечно, наоборот: дескать, президент, оказывается, во власти жидомасонов. Ты, тем более собираешься работать по лагерям, – то есть, нам придется как-то подключать уголовников. – Президент, останавливая возражения, сделал протестующий жест. – Подожди, подожди, ты сначала меня послушай… Я тебя понимаю, что это – армия Сатаны. Но попробуй, объясни это нашим придуркам. Ведь придется кое-кого из уголовников отпускать? Или что, ликвидировать их после этого? Нет, по-моему, здесь у тебя ерунда. Вы же сами придумали всякие права человека. Нет, как хочешь, но все-таки – полный бред. А, быть может, и хуже, чем бред – политическая провокация. Так сказать, выстраиваешь на меня компромат. Мы сейчас у Павлинова спросим по этому поводу. Расскажи нам, Павлинов, кого ты сюда привел? Что-то, знаешь, все это мне не очень нравится…

За спиной у Марка началось какое-то шевеление, покряхтывание, наверное, Павлин готовился извлечь из себя голос. Сейчас продаст, подумал Марк, заранее напрягаясь, он был совершенно уверен, что Павлин продаст, и вдруг с изумлением, даже не поверив в первую секунду, услышал:

– За этого человека я ручаюсь…

– Чем ручаешься? – немедленно спросил Президент.

– Головой…

И Президент, как бы отметив про себя что-то существенное, соглашаясь, кивнул:

– Головой – это серьезно.

После чего опять воцарилась пауза.

Вот тебе и Павлин, потрясенно подумал Марк. Говорили – Павлин, Павлин. Павлин продаст ни за грош. А Павлин – это, оказывается, личность. И друзей, Павлин, оказывается, не продает…

Его затопило теплое чувство благодарности. Однако, радоваться было преждевременно, и поэтому он спросил, пользуясь благоприятным моментом: – Извините, Сергей Николаевич, вы в Бога верите?

Президент даже крякнул от неожиданности. Тем не менее, передернув плечами, ответил с достоинством:

– Православный, как будто… – а затем, немного подумав, добавил. – Крестили в детстве. – И еще немного подумав. – Креста не ношу…

При этом он неожиданно улыбнулся, и вдруг стало ясно, что никакой это не президент, а простой русский мужик: темный, ограниченный, заскорузлый в своих примитивных воззрениях, инстинктивно не верящий никому, кто умнее его, и вместе с тем – очень хитрый, злопамятный, цепкий, именно мужицкой своей прямотой протаранивший себе дорогу к власти и теперь не собирающийся делиться ею с кем бы то ни было.

То есть, как раз то, что мне нужно, подумал Марк. Я, по-видимому, не ошибся. Если такой поверит, то он не остановится ни перед чем, потому что речь идет именно о его власти. Надеюсь, что он это понимает. Ему может быть наплевать на будущее, скорее всего ни в какое будущее он не верит, ему может быть наплевать на страну, потому что как настоящий мужик он в первую очередь думает прежде всего о себе, в конце концов, ему может быть наплевать на народ, из которого он якобы вышел, вероятно, народ для него – понятие абстрактное: те, кто трудится и те, кто рукоплещет на митингах, но ему, конечно, не наплевать на власть, потому что власть – это он сам, и он будет драться за нее хоть с чертом, хоть с дьяволом. Главное, что он ничего не боится. Он переломает все, что можно, в пределах этой страны, он, не моргнув глазом, угробит кучу народа, он превратит землю вокруг себя в выжженную пустыню, но он победит и остановит Его. Да, я, по-видимому, не ошибся.

Вслух он сказал:

– Если вы православный, то вы должны верить тому, что написано в Книге книг: «Исполнятся сроки, и края земли приподнимутся над самой землей, и оторвется от земли небо, так что образуется щель как бы в разорванной ткани, и потечет оттуда Черный Свет, каковой озарит землю, и Во Свете явится на землю Он, и соберется вокруг Него все Его воинство»… – цитату он выдумал: ничего соответствующего в голову не приходило, однако продолжил. – Сроки, по-видимому, уже исполняются. Я представил вам достаточно обширный фактологический материал, и вы можете проверить его с помощью своих сотрудников. Только не затягивайте, пожалуйста эту проверку. Потому что сроки действительно уже исполняются. Совпадают все известные из пророчества знамения. Между прочим, одних только «пастырей» мы набрали уже шесть человек. И наверное, вдвое больше – остались нам неизвестными. А ведь каждый «пастырь» стать основой для воплощения. Потому что в каждом из них присутствует соответствующее зерно. И оно может проклюнуться при определенных условиях. Я не так уж много у вас прошу: просто требуется четкая общегосударственная программа обследования, разумеется, лучше, если она будет проводиться втайне, вы уже сами подумайте, как ее следует закамуфлировать: эпидемия там, или профилактические мероприятия, можете в данном случае сослаться на Петербург, в Петербурге, если не ошибаюсь, настоящая эпидемия? Вот, пожалуйста, это – прекрасный повод. И я хочу, чтобы вы уяснили один важный момент: дважды Антихрист приходил на землю, и дважды он был изгнан отсюда. Неужели мы позволим ему победить в этот раз? Воцарение Сатаны – это, как вы понимаете, гибель для человечества, я ручаюсь, что ни вы и ни я Антихристу не понадобимся…

Марк замолчал,, потому что той обострившейся интуицией, которая появилась в нем за последнее время, понял, что говорить дальше не имеет смысла: он уже либо убедил этого хамоватого, грузного, хитрющего мужика, прикидывающегося слугой народа, и тогда тот пойдет с ним, не смотря ни на какие препятствия, либо, точно так же, уже не убедил его, и тогда все дальнейшие аргументы бесполезны. Не стоит и продолжать. Он очень ясно понял это, он только не понял: убедил он или не убедил, и поэтому просто ждал приговора, и первые же слова Президента повергли его в смятение.

Потому что Президент, подняв толстую бровь, осведомился у Павлина:

– А вот ты отвечаешь у меня за связь с прессой, скажи: удастся сохранить такую операцию втайне? Нет? Конечно. Вот и я так думаю. И скорее всего, свои же – заложат. Информация сейчас в цене: выборы на носу. И фамилия твоя – Арбитман, ты – еврей, получается?

Данный вопрос, судя по всему, подводил под разговором черту.

Вероятно, решение уже было принято.

Марк сказал, с тихим бешенством глядя в тупую мужицкую рожу:

– А Иисус Христос был – кто?

– То есть, как это кто? – удивился Президент. – Христос – это… наш человек… Что ж он, немец, по-твоему, что ли? – Президент хохотнул сильным басом, вероятно, эта мысль показалась ему очень забавной, он даже оглядел присутствующих, как бы приглашая их присоединиться к веселью (охранники на диване с готовностью заулыбались), но вдруг осекся и побагровел – внезапной мучительной стыдной брезгливостью, какой багровеют люди, чрезвычайно болезненно относящиеся к своему авторитету.

Видимо, до него дошло.

Потому что он негромко прихлопнул ладонью по бумагам, лежащим у него на столе, и, вероятно, сдерживая клокочущую внутри ярость, хрипловато произнес:

– Все! Поговорили!..

И сейчас же Павлин, точно идол, с каменным выражением лица выросший слева от Марка, чуть нагнулся к нему и одновременно склонил голову в сторону двери, показывая, что аудиенция окончена.

И охранники, прекратившие возню с пистолетами, тоже насторожились. Для них могла возникнуть сейчас некоторая работа.

Но она не возникла.

Марк – без возражений поднялся и суховато, как равный, кивнул на прощание Президенту.

– Не буду вас больше задерживать, – сказал он. – Очень жаль, что мы не договорились. Но мне кажется, что моей вины в этом нет. Я оставляю вам документы и фотографии, подумайте. Во всяком случае, вы знаете, где меня искать…

Ему мешал говорить какой-то звук, доносящийся с улицы. Что-то похожее на электродрель, только мощнее. Он даже чуть-чуть прищурился, чтобы лучше слышать. Павлин, настойчиво дотрагивающийся до локтя, прошептал ему:

– Господин Арбитман, – судя по всему, уже вторично приглашая к выходу.

А охранники еще больше насторожились. Двое справа даже начали демонстративно подниматься.

Но Марк уже понял, что означает этот нарастающий звук, который слышал, по-видимому, только он один, и поэтому, вытянув руку к окну за спиной Президента, срывающимся детским голосом крикнул:

– Покушение!..

Все происходило, будто во сне.

Окно, на которое он указывал, наверное, метра в четыре шириной, задрапированное по бокам белоснежными сборчатыми шторами, выходило все на ту же площадь, – на унылые в своей обшарпанности хозяйственные дворы, на ржавеющие гаражи, на разнокалиберный частокол уплощенных, покрытых антеннами узких зданий столицы, зябкое осеннее солнце едва поднималось над ними, золотился, чуть скрадывая очертания, утренний редкий туман, серая пелена накапливалась уже вдоль неба, и вдруг из этой пелены, точно градина, выпала тусклая металлическая загогулина и, как бы провалившись сначала почти до земли, стала быстро и неуклонно подниматься оттуда – увеличиваясь на глазах. Показались растопыренные шасси, блестящий на солнце полупрозрачный круг винта.

Тяжелый боевой вертолет заходил для атаки.

– Покушение!..

Охранники медленно, очень медленно поворачивались к окну, и так же медленно поворачивался Президент, – одновременно немного приседая.

Было ясно, что они ничего не успеют.

Под брюхом вертолета сверкнуло.

Тогда Марк вытянул к окну вторую руку и, открыв ладони, словно бы уперся ими в нарастающий вертолетный гул, мякоти ладоней сразу же закололо, тупая горячая тяжесть начала упорно давить на них, сгибая руки, удерживать ее было чрезвычайно трудно, и Марк знал, что долго он так не простоит, но он также знал, что если эта тяжесть продавится в кабинет, то разорвется здесь, – скорее всего переломив здание пополам. Противопоставить ей можно было только свою внутреннюю силу, Марк почти никогда не пользовался этой силой, и поэтому он боялся, что у него не получится, тем более, что боль в ладонях стремительно нарастала, но он все-таки, стиснув, прогнувшись, стоял на месте – весь дрожа, клокоча от напряжения вздувшимся горлом – и когда его руки, слабея, стали немного поддаваться, а боль в сожженных ладонях достигла предела терпимости, то невероятная тяжесть, навалившаяся на него, вдруг мгновенно лопнула, как мыльный пузырь, и ему стало легко и свободно, точно он попал в невесомость, – огненным шаром распух над площадью взрыв ракет, так и не долетевших до здания, и, выбитые волной воздуха, посыпались на паркет оконные стекла.

Сразу же накатилась суматоха и дикий панический крик. Буквально за две-три секунды кабинет был забит народом. Все невыносимо орали, пытаясь протиснуться поближе к Президенту, и даже опомнившаяся охрана не могла на первых порах сдержать этот натиск. Работали коленями и локтями. Щелкали вспышки ворвавшихся журналистов. Марка беспощадно отшвырнули куда-то в сторону, – закрутили, как куклу, и притиснули в угол, где по светлой стене распласталась ворсистая пальма с жесткими листьями. Силы его оставили. Пока такая суматоха, надо уходить, подумал он. Надо уходить, в суматохе меня никто не заметит. Но невозможно было пробиться сквозь прущий ему навстречу галдящий людской поток. Даже непонятно было, откуда столько народа?

Вдруг – все посторонились.

И по проходу, расклиненному охраной и добровольцами, быстро, словно взмыленный конь поводя налитыми бешеными глазами, тяжело проследовал Президент, окруженный частоколом поднятых к верху дулами пистолетов.

А дойдя до зажатого в углу Марка, остановился. И ужасно дернул щекой, по-видимому узнавая.

– Ладно. Я тебе верю, – сказал он.