6

С тех пор минуло несколько лет. Множество разнообразных события прогрохотало за это время в России: прошли выборы в новый парламент, где большинство уверенно получили национал-коммунисты, была начата и бездарно проиграна трагическая война в Чечне, снова прокатились выборы – на этот раз Президента России. «Красная волна» тогда чуть было опять не захлестнула страну. За «черным вторником» последовала длительная экономическая стагнация, а за стагнацией – «черный август», похоронивший теперь уже окончательно все надежды. Свет в конце реформаторского туннеля стал меркнуть. Россия из одного острого кризиса немедленно попадала в другой.

Это были, однако, лишь внешние, доступные, так сказать, глазу реалии. Что на самом деле происходило в структурах власти, можно было только догадываться. Я к тому времени уже бесповоротно отошел от политики, все источники информации, так называемые «кулуары», тут же отрезало. Я как будто перестал существовать для многих своих бывших коллег. Гришу Рагозина, скажем, я видел теперь только по телевизору: сдержанный, весьма представительный, чиновник высокого ранга, элегантный, серьезный, озабоченный исключительно государственными проблемами. На приемах и встречах его показывали обычно неподалеку от Президента. Он мне даже ни разу не позвонил, хотя бы из вежливости. Правильно, зачем беспокоиться? Политически я для него был человек конченый. Кабинеты Кремля ревниво оберегают свои секреты. Так что, какие-то выводы я мог делать лишь по косвенным признакам. Например, я знал, что после событий девяносто третьего года Президент долго болел, лежал в кремлевской больнице, находился под наблюдением медиков. В Государственной думе даже обсуждался вопрос о его дееспособности. Выглядел он и в самом деле неважно: неуверенные движения, рыхлый, какой-то севший голос. Одно время я думал, что он тоже – человек политически конченый. Незадолго до выборов рейтинг его не превышал десяти процентов. Аналитики хором предсказывали катастрофическое поражение. И вдруг что-то случилось: голос его обрел яркий звук, в действиях и особенно в выступлениях начала ощущаться внутренняя энергия. Он даже помолодел – кожа на лице стала упругая. Трудно сказать, кто сейчас делится с ним своей жизнью. Судя по частой смене советников в президентской администрации, в основном из интеллигенции, стремящихся к реальным реформам, еще многие готовы пожертвовать всем для продвижения страны к демократии. Эти иллюзии сохраняются. Не случайно тот же Гриша Рагозин выглядел при нашей последней встрече таким осунувшимся. Но возможен, разумеется, и совсем другой вариант.

Я, конечно, не верю ни в бога, ни в дьявола, ни в комариных чох, но, наверное, не случайно у всех народов существует специальный обряд погребения: закапывание в землю, сжигание на священном костре или, как у древних зороастрийцев, отдание усопшего в пищу грифонам. Есть, по-видимому, во всем этом некая магическая определенность – чтобы мертвые не возвращались и чтобы они не странствовали потом в мире живых. Тело должно истлеть, в этом спасение. Пока Мумия не погребена, она сохраняет власть над людьми. И мне становится не по себе, когда я вижу гробницу, стоящую до сих пор на Красной площади: темный зловещий прямоугольник дубовых, по-видимому, дверей, пять тускло-золотых безжизненных букв над входом. Она кажется мне воротами в Царство Мертвых. Я смотрю потом на политиков, заполонивших телеэкраны – как они улыбаются, как вдумчиво и ответственно рассуждают об экономике, как они рвутся защищать нас от нас самих, как они заклинают сделать правильный выбор, – и все время жду, что вот сейчас часть щеки у одного из них отслоится; точно краска, осыплются с нее хлопья пересохшего макияжа, лопнет эластичный дорогой пластик на скулах, и сквозь маску народного избранника проглянут желтые кости черепа. Мертвые уже давно правят нами.

Может быть, конечно, я преувеличиваю опасность. Ежедневно по радио и по телевидению я слышу речи о необходимости компромисса, о том, что время непримиримой вражды закончилось, нет ни белых, ни красных, ни черных, ни оранжевых в крапинку. Все мы теперь едины и все – одного серо-буро-неопределенного цвета. Главное сейчас – согласие, спокойная обстановка в стране. И я сам, кстати, тоже вовсе не противник разумного компромисса. Напротив. Я всегда считал, что худой мир лучше доброй ссоры. Но как выразился однажды наш бывший идеологический противник, государственный секретарь США, доктор Шульц, мир – хорошая штука, но есть вещи важнее мира. Бывают ситуации, когда компромисс невозможен.

Это потому, вероятно, что я иногда ее чувствую. Точно невидимый ветер вдруг продувает меня, выметает обрывки мыслей, сумбур настроения. Сознание очищается, устанавливается тишина, как при включенном приемнике. Нет ни звука, ни шороха, но дыхание черного мира слышится очень ясно. Будто холод испаряющегося эфира обдает мозг. Незрячие чужие глаза изучают меня. Продолжается это секунд десять-пятнадцать, но потом до конца дня у меня дико ломит в висках, мерзнут пальцы, так что приходится отогревать их дыханием, и даже солнечный свет кажется преисполненным мерзости. Он мне напоминает о том, как при первых его лучах вспыхнула на лесном проселке фигуре Герчика.

И не то чтобы я чего-то так уж боялся. Лично я полагаю, что бояться мне уже нечего. Мумии я, по-видимому, не опасен. У меня нет ни доказательств, пусть косвенных, чтоб открыто выступить против нее, ни реальных возможностей хоть как-то изменить ситуацию. Дело, наверное, вообще не в Мумии. Просто все мы еще живем под мертвенным взором прошлого. Главное же, что мы хотим жить под взором прошлого. И лишь только тогда, когда все мы этого не захотим, когда власть мертвецов начнет выглядеть в наших глазах чудовищной и оскорбительной, будет поставлена последняя точка в этой истории, кладбище станет кладбищем, и пришелец оттуда превратится в груду сохлых костей. Вот, что означает, по-видимому, выражение Герчика «оставаться живыми».

Повторяю: мне лично, вероятно, нечего опасаться.

И все же я никогда не открываю окон у себя дома, а после дождя стараюсь не выходить в мокрый шлепающий водяными брызгами сад. Я не выношу запах сырой земли. Он меня душит. Потому что я вспоминаю тянущиеся ко мне осклизло-зеленые пальцы, комковатую фигуру из грязи, глазницы, полные гноя, мерное хрум!.. хрум!.. хрум!.. настигающее меня в чащобе. Я слышу тишину включенного приемника, и чувствую на себе внимательный чужой взгляд. И тогда я понимаю, что Мумия еще не истлела, она жива, она ждет своего часа.