Это был один из лучших дней, больше у них таких не случалось. Небо с самого рассвета затягивали облака, и на солнце, пробивавшееся сквозь пухлую сизую дымку, было не больно смотреть. Полина сидела на траве, поджав ноги под себя, а на её коленях лежал пучок цветущего чертополоха. Она любила чертополох – чудачка. Он казался ей нетривиальным.

– Мне иногда такие дурацкие сны снятся, – сказала она и сорвала травинку. Кажется, она немножко нервничала. Максим знал, что у неё сейчас опасные дни, а презервативам она не очень доверяет. Однажды ей уже пришлось сделать аборт по вине то ли китайского производителя, то ли чересчур ретивого партнёра. Она неохотно об этом вспоминала, да Максим и не особо расспрашивал. Его не интересовало её прошлое. Его интересовало их будущее.

– Да? – с искренним интересом переспросил он и, приподнявшись на локте, взглянул в Полинино тёмное лицо. Серебристый ореол солнечных лучей вокруг её головы делал смуглую кожу ещё темнее. Полина подняла на него гигантские глаза – почти не в меру гигантские, почти некрасивые, – у-у, стерва глазастая, думали те, кто её не любил, а их было много. В полусвете-полумраке сверкнули её белки.

– Ну вот сегодня бред такой приснился, ужас, – тревожно сказала она и поёжилась. Зябко так, неуверенно – повела худыми плечиками, словно стряхивая песок. Потом сунула травинку в рот и принялась сосредоточенно жевать.

– Ты рассказывай, давай, – усмехнулся Максим, легонько толкнув её под локоть. Она стрельнула в него глазищами – сердито, но немного растерянно. – Рассказывай, я же вижу, что ты хочешь.

– Ладно, – сказала Полина и замолчала. Максим взял стебелёк чертополоха с её голого колена, хищно откусил головку, выплюнул, скривившись.

– Я тебе снился, точно? – вкрадчиво поинтересовался он.

– М-м, – мотнула головой Полина. – Что я умерла… снилось.

Максим сел, скрестил ноги по-турецки. Поднял голову, посмотрел прищурившись на солнце. Взял ещё один стебелёк. Повертел в пальцах. Положил обратно.

– Опять?

– Ага, – как-то вдруг сразу беспечно заговорила Полина. – Стояла на краю балкона… на самом-самом краешке. И пьяная была – чувствую, что пьяная, хотя во сне поди разбери. А потом полезла на перила. Ты кричишь: «Полинка, стой, ты что, сдурела?!», а я лезу и всё.

– Я там был? – переспросил Максим.

Она склонила коротко стриженую голову на бок, словно раздумывая. Потом хмыкнула, улыбнулась, кивнула.

– Вроде да. Я тебя не видела, правда. Только крик твой слышала.

– Ну, а дальше что?

– А дальше залезаю на перила и падаю вниз, медленно так. Рукой схватилась за поручень и тут же отпустила. И уже вроде не пьяная, а поздно. Макс, кричу, Макс! Ты подбегаешь… то есть я думаю так: ты подбегаешь, а я уже падаю. Руки вверх, точно ласточкой в бассейн прыгать собралась, и – падаю…

– Солдатиком, – машинально подсказал Максим.

– Не-а… Солдатиком – это когда руки по швам. И лечу вниз, долго-долго так лечу… вниз… мимо балконов, мимо окон. А дом и мой и не мой вроде. То есть некоторых я узнала. Леночка с пятого этажа уроки за столом делает, и сидит неправильно, ссутулившись, Гришка с четвёртого опять в одиночку надирается, но не самогон у него почему-то, а «Smirnoff»…

– И как это ты всё запомнила, – недоверчиво перебил Максим; ему то ли смешно было, то ли нет, он сам не мог понять.

– Ну сон ведь! – засмеялась Полина и, схватив стебелёк чертополоха, смяла узловатую головку цветка в ладони. – Вот, а на третьем этаже люди какие-то незнакомые просто сидят молча, не знаю, кто такие. На втором дворничиха Галина Васильевна хохочет с каким-то противным толстым типом, на её мужа совсем не похожим. А на первом…

Она запнулась, опустила голову. Максим пытливо взглянул в её маленькое лицо, протянул руку, коснулся ладонью щеки. Полина закрыла глаза. Головы не подняла. Руки лежали на разбросанном чертополохе. Максим заметил, что растрёпанные блекло-сиреневые шапочки цветков уже начали мокнуть и вять. А ещё увидел желтое пыльцовое пятнышко на ногте ее мизинца.

– На первом что, Полина? – тихо спросил он.

Она вздохнула, быстро, прерывисто, но головы не подняла. Максим чувствовал лёгкое движение её кожи под своей ладонью, когда она ответила.

– А на первом нет никого. Пусто.

Помолчали немного. Потом она сказала:

– Ну вот, и врезаюсь я ногами в землю. Дальше вниз, ступни уходят в бетон и всё. И я умерла.

– И проснулась?

– Да нет, – она скинула его руку. – Не проснулась. Умерла.

Максим молча смотрел на неё. Она слабо улыбнулась, потом шире, потом хихикнула, легонько шлёпнула его по тыльной стороне ладони.

– Ну и проснулась, конечно, – бросила она. – Потом уже.

– А, – сказал Максим. Ему хотелось снова заняться с ней любовью. Полутень делала её лицо почти красивым.

– Да, дела, – сказала Полина и повернулась к нему. Встревоженная всё ещё? Да нет, кажется, полегчало. Рассказала – и полегчало, всё как всегда. А часто ей сны эти снятся. То машина её собьёт, то отравится чем-то, то СПИДом заболеет, то маньяк зарежет… А однажды рассказала, как Максим её собственноручно в окно выбросил. В порыве ревности. Как Отелло свою Дездемону, сказала, и засмеялась – ломко, неправильно, не по-настоящему. Сегодня – вот, сама сиганула. А впрочем глупости. Глупости и всё. Ему тоже много чего снится… иногда. Только ведь он ей никогда об этих снах не рассказывает. Чтобы не пугать.

Максим поднял голову, увидел, что Полина смотрит на него, придвинулся к ней, положил руки ей на колени. Стебельки под его ладонями были сухими и колючими.

– Я тебя люблю, – сказал он.

– Ага, – тонко улыбнулась она в ответ и потрепала его по волосам. Максиму захотелось зарыться лицом в её колени. Или не так: сначала поцеловать её, а потом положить затылок на чертополох и рассматривать небо. И облака. И собак, которыми они порой кажутся. Интересно, им тоже снится, что они умирают? И что это значит для облаков?

– Максим.

– А?

– Как ты думаешь, я живая?

Он улыбнулся, взял в ладони утреннюю дымку и поцеловал дрожащий воздух перед своим лицом. А потом лег на спину, положив голову на рассыпанный по сырой траве чертополох, и стал смотреть на облака.