Он бежал из прошлого, потому что оно окончилось для него вместе с гибелью Пеликана и профессора. Особенно — профессора, к которому привык, притерся. Полюбил. Больше ничто не связывало его со временем, которое он сам для себя выбрал, сам придумал, сам выстроил — по событию, как по кирпичику.

Прошлое, в которое путешествовал Игорь, было до мельчайших подробностей похоже на реальное, случившееся, возможно, в действительности в начале осени восемнадцатого года. Но, рожденное чужой памятью, оно было откорректировано воображением. А воображения Игорю хватало. Знаний, правда, маловато, книжные все больше, да уж какие есть…

Но странная вещь! Оно, это прошлое, само себя корректировало, выходило из повиновения, жило по своим законам — законам времени, а значит, и было реальным, как ни крути. Парадокс! Нереальное реально, а реальное нереально…

Что было, что придумано — какая, к черту, разница, если на брусчатой мостовой прилизанной барской улочки остались лежать два близких Игорю человека, которых его воображение хотело видеть живыми! Чья это, скажите, прихоть, что они погибли? И прихоть ли? А может, это и есть жизнь, которую не подправить никаким воображением?..

Короче, кончилось для Игоря прошлое, и точка…

Воскресенье на дворе. Воскресенье — день веселья, как в песне поется. А другой поэт, напротив, заявил: для веселья планета наша мало оборудована. Кому верить?..

И хотя сейчас Игорю больше всего хотелось лечь в постель, накрыться с головой одеялом, не видеть никого, не слышать, не спать — просто лежать в душной пододеяльной темноте, как в детстве, и ни о чем не думать, он все-таки снял телефонную — тяжелую, как гиря, — трубку и набрал Настин номер.

Она откликнулась сразу, с первого звонка, будто ждала у своего алого аппарата, руку над трубкой держала.

— А не пойти ли нам погулять? — спросил Игорь тем фальшиво-бодрым тоном, каким говорят с больными, убеждая их в том, что здоровы они, здоровее быть не может.

Кого он в том убеждал? Себя, что ли?.. И Настя, умная маленькая женщинка, заметила это, несмотря на километры проводов, их разделяющих.

— Что-нибудь случилось, Игорь?

Как ответить?..

— Не знаю, Настя, наверно, случилось. И вдруг ясно понял, что не может больше держать в себе свою боль, что должен поделиться ею с кем-то, кто воспримет ее, эту боль — ну, пусть не как собственную, но как близкую, почти ощутимую. И этим «кем-то» станет Настя, только она — еще совсем незнакомая, дальняя, никакая, но странно притягивающая. А, собственно, почему «странно»? Ничего тут странного нет. Игорь, во всяком случае, не видел…

— Приезжай, — сказала она.

Что он мог рассказать ей? Как уходил в другую жизнь и пытался жить ею? Как шел мимо этой жизни — любопытный пришелец, только летающей тарелочки не хватало? Как нагло влез в чужое прошлое, в чужую память, попытавшись оборотить ее своей? Странник…

Во всяком случае, ничего не скрыл. Все рассказал, не упуская подробностей.

Поверила ли Настя ему? Игорь ставил себя на ее место и усмехался: он бы ни за что не поверил, счел бы рассказчика психом ненормальным, вызвал бы дюжих санитаров из психбольницы — пусть-ка они послушают… А Настя поверила?..

Да наплевать ему было на то с высокой колокольни! Поверила — не поверила… Ему душу вывернуть требовалось, повесить для просушки — не для всеобщего обозрения, но лишь для нее одной, для Насти. Главное, он ей верил…

Но вот забавно: она кресло в испуге не отодвигала, на дверь не косилась, к телефону не рвалась — звонить в психбольницу. Слушала внимательно, даже, казалось Игорю, сочувственно, а когда про гибель Леднева говорил — почудилось или нет? — но, похоже, глаза ее на мокром месте были.

Закончил. Помолчали. Игорь в окно глядел, погода портилась, небо облаками затянуто, вот-вот дождь пойдет.

Настя спросила тихонько, как через силу:

— Чужая память… А чья, чья?..

— Я тебе говорил; деда. Это он в восемнадцатом году шел из Ростова в Москву, я не врал прошлый раз.

— И профессор у него был?

— И профессор и Пеликан.

— И тоже погибли?

— Не знаю. Его записи обрываются как раз на том месте, где они в город пришли, в дом к Софье.

— Он не дописал?

— Отец говорил; дописал. Но то ли потерялось остальное, то ли дед сам уничтожил, но нет конца, и все тут.

— А отец ничего не рассказывал?

— Отцу что… Он технарь, кроме своих гаек-винтиков, ничего не признает.

— Как же тогда вышло, что они погибли? Ведь не было этого, не было! Чужая память молчит…

— А моя? — тихо спросил Игорь. И это, пожалуй, было ответом. На спрошенное и неспрошенное. На все.

— Ты сейчас так говоришь… — Настя подошла к нему совсем близко, ее дыхание касалось его лица. — Ты сам не веришь в то, что говоришь. Странник… — Она словно подслушала мысль Игоря. — Ты не сможешь не вернуться туда… — И приподнявшись на цыпочки, легко-легко поцеловала в губы.

А волосы ее почему-то пахли дымом.

Как мало надо человеку! Ничего, по сути, не было сказано Настей, ни-че-го… А ощущение — будто тебя поняли и приняли. Говоря казенным языком, встали на твою позицию.

Какова она, твоя позиция? Стороннего наблюдателя?..

Поздно засиделся, дотемна, опять родители волноваться станут, позвонить им из автомата…

А навстречу — из темноты:

— Вот и дождались тебя, Игорек. Теперь ты без помощников обойдешься?

То ли далекий — метрах в двадцати — тусклый фонарь качнулся под ветром, то ли окно на третьем этаже загорелось, но почудилось Игорю, словно на куртках вежливых улыбчивых мальчиков что-то серебряное сверкнуло.

— Обойдусь, — сказал он и, нагнувшись, поднял с асфальта тяжелый обломок кирпича.