Солнечный погожий денек в начале осени – такую погоду называют в этих краях “индейским летом”.

Люди стоят, сидят на пнях, прохаживаются, собираются в большие и маленькие кучки… Одеты все как на праздник – дочери первых здешних белых поселенцев, голландских фермеров, щеголяют в нарядных чепцах и в платьях с низкой талией, коротких и открывающих пухленькие рембрандтовские ножки; и, как ни странно, с юностью и полнокровным румянцем девушек вполне гармонируют украшения – старинные, серебряные, еще бабушками вывезенные из Саардама, два-три раза в год доставаемые из семейных сундуков.

Их отцы и кавалеры степенно покуривают короткие, изогнутые крючком трубки, и облачены в синие сюртуки старомодного покроя с двумя рядами начищенных медных пуговиц, в короткие панталоны, в бело-синие полосатые чулки и добротные башмаки с сияющими на солнце оловянными пряжками.

Англичане одеты попроще, в основном это люди простого звания и рискованных занятий – лесорубы, трапперы, торговцы огненной водой, бродящие по индейским территориям. Но и они принарядились.

Мелькают красные мундиры солдат – но не вызывают тревоги. Сейчас мир – недолгий, через несколько лет Новые Нидерланды будут захвачены неблагодарным Карлом Стюартом . Но пока что эта земля пребывает под властью “их Светлостей Генеральных Штатов Голландии”. И британцев тут врагами не считают – напротив, считают героем английского капитана Поллака, очищавшего берега Гудзона от остатков юнами, манна-хатта, ленапов и других ирокезских и алгонкинских племен. Капитан – молодой черноусый красавец – зачастую бывает персонажем девичьих снов юных пухлощеких голландок…

…Внимание всех приковано к центру вырубки, к уродливому деревянному сооружению, стоящему там.

Это костер – огромный куб из толстых поленьев, почти бревен, в центре его – столб из грубо обтесанного кленового ствола. Столб выдержан несколько недель в морской воде – чтобы не прогорел, не обрушился раньше времени.

К столбу прикована женщина. Черные с проседью волосы разметались по плечам. На женщине куртка из тонко выделанной кожи и такие же обтягивающие брюки – и то, и другое разорвано, испачкано спекшейся кровью.

Взгляд женщины скользит по лицам и кажется безумным. Но разум не оставил ее. Она понимает – все эти люди собрались, чтобы убить. Убить ее. Убить жестоко и страшно. Или – посмотреть, как убивают.

Начало казни затягивается.

Все словно ждут чего-то или кого-то.

Среди собравшихся зреет недовольство. Слышится ропот. Нечастое ныне зрелище – сожжение ведьмы. Индейской колдуньи. Пришли не только жители ближайшего городка Матхеттена и любопытствующие зеваки из Нового Амстердама, – люди приехали издалека, приплыли с обоих берегов Гудзона, и из Олбани, и из Хобокена, и из крохотных безымянных поселков Пойнт-но-Пойнта. Привезли с собой жен и детей, а устроители праздника всё медлят…

– Отчего ОНА медлила?! – вопрошает у Базарги Князь Ста Имен. – Отчего не покинула тотчас же эту оболочку?! Не перешла в другую?!

ОН в ярости. ОН готов – и очень хочет – явиться сюда во всей силе своей и обрушить гнев на ЕЕ палачей. Но это невозможно. Все, кого видят Нерожденные, и без того давно мертвы.

Зверь не отвечает. Лежит на траве, свернувшись клубком. Люди – призраки людей – подтягиваются все ближе к месту аутодафе, сбиваются все более плотной толпой. Но место, где лежит невидимая для них Базарга, обходят.

Наконец Базарга посылает ЕМУ мысль, спокойную и холодную:

– Умерь эмоции, Князь. Все это было, и прошло, и ничего изменить нельзя. Ты знаешь, что с оболочкой можно сотворить что угодно, но Нерожденную этим не убить. Но они смогли сделать что-то иное. Мы должны понять – что.

ОН умеряет эмоции. Размышляет – стараясь делать это спокойно. О том, что остатки душ всех этих людей – слабые отзвуки, разбросанные по Реальности, можно собрать воедино. Трудно, но можно. Можно даже вернуть им тела, точно те же, собрав рассеявшиеся по их Миру атомы и молекулы. Еще труднее, но тоже можно. Воскресить призраки – и воздать им огнем за огонь. А можно, не мудрствуя лукаво, найти их потомков – те тоже несут след предков в телах и душах…

Мимолетно думает: Дарящая наверняка простила своих палачей. Пронзающий прощать не привык.

Ну наконец-то! – толпа облегченно вздыхает.

От берега, от причалившей большой барки, к ним поднимается группа людей, одетых куда богаче прочих собравшихся. Поблескивает золотое и серебряное шитье, сверкают бриллианты на дамах… Дождались. Скоро начнется.

Взгляд привязанной к столбу женщины устремляется к вновь прибывшим – и уже не отрывается от них. Там, опираясь на руку человека в алом капитанском мундире, идет девушка. Глаза ее затуманены – кажется, что девушка не видит ничего перед собой. Так оно и есть…

Индейская колдунья Наимсуигок (“Дарящая Свет”) облегченно вздыхает. Смерть не страшит ее. Но не хочется умирать, не передав своего дара. Дар пришел к ней давно. Дар видеть людей и вещи – не глазами. Дар исцелять болезни – просто одним присутствием своим рядом со страждущим. Дар изгонять из душ страх, боль и ненависть – и привносить Любовь… Издалека, очень издалека шли к ней люди, чтобы получить частицу Света – с берегов Потомака и Саксуигана, из глухих канадских лесов и далеких закатных прерий…

Она знает, кому передаст всё. Дочери. Пусть та отреклась от имени и от предков, пусть шею ее давит цепочка креста, а рука опирается на локоть Рейнольда Поллака, убийцы в расшитом капитанском мундире – именно он руководил облавой на “ведьму Гудзона” в неприступных скалах Таппан-Зее…

Пусть…

Получит дар – и станет иной.

Женщина полностью сосредоточена на том, как передать свой дар. И не видит того, что могла бы увидеть – не глазами.

…Пастор ван дер Гроодт отходит от костра, сокрушенно покачивая головой: ведьма понимает и по-голландски, и по-английски, но лишь смеется на предложение умереть во Христе. Губернатор ван Твиллер подает знак. Четверо мужчин подходят к костру с четырех сторон – их факелы горят чадно, пламя в этот солнечный день кажется тусклым и холодным. Но прослойки сухого хвороста, разделяющие слои бревен, вспыхивают дружно и жарко.

И тут…

Тут что-то странное происходит с людьми. С призраками людей. Они недоуменно оглядываются по сторонам и смотрят друг на друга. У всех ощущение – будто вниз по хребту им провели чем-то холодным и острым.

Они не знают, что сквозь время и пространство услышали рык Князя Ста Имен.

ОН рычит – и Реальность содрогается от ЕГО рыка. На картину прошлого, созерцаемого Нерожденными, наползает паутина трещин.

– Найди. Воскреси, – отвечает Базарга словами. – Но сейчас сделай милость: заткнись! Из-за твоих воплей мы ничего не увидим! Ты похож на смертного малолетнего мальчишку, утопающего в соплях лишь оттого, что его мать насилует ландскнехт, заглянувший в дом попросить кружку воды!

Сокрушающий смолкает, пораженный. Впервые – за всю Вечность их знакомства – зверь обращается к НЕМУ подобным образом. Тон, сравнения… Никто и никогда не смел говорить так с Князем Ста Имен.

Найти достойный ответ ОН не успевает.

Губернатор ван Твиллер слывет гуманистом. “Ведьма Гудзона” осуждена на милосердную смерть от быстрого огня – верхние слои бревен не вымочены в воде, вспыхивают быстро. Ведьма через две-три минуты задохнется в дыму – и не будет, в отличие от казнимых медленно, видеть и ощущать, как медленно обугливаются ее ноги в жаре, сочащемся сквозь сырые бревна.

Сквозь дым и пламя Нерожденные видят : голубая молния бьет из костра. Бьет в группу людей, стоящих поодаль, на возвышении, на лучшем месте.

И тут же, одновременно – другая молния! Желтая! Откуда-то со стороны.

Молнии скрещиваются. Всплеск энергии от двух столкнувшихся Сил ощущается даже сквозь череду столетий. Картинка давно умершего мира мутнеет и становится полупрозрачной.

Князь и Базарга не в силах больше удерживать видения давно минувшего. Сквозь рассеивающиеся призраки людей и деревьев медленно проступают черты настоящего, сегодняшнего Мира. И Князь смотрит на них с мрачной и холодной неприязнью. Дольше всего на фоне усеянных окнами каменных громад виден призрак костра и призрак корчащейся в дыму женщины. Когда длинные, черные с проседью волосы вспыхивают, – призраки исчезают.

Коп стоит неподвижно, заложив руки за спину. Глаза прикрыты темными очками. У ног сидит собака – намордник снят, с клыков тягуче капает слюна.

Обычная картина на Манхеттене в эти дни – опять в Большое Яблоко съехались лидеры не то Большой Семерки, не то Большой Восьмерки, не то еще какого-то большого числительного – коренным нью-йоркцам на это, честно говоря, наплевать. Но изобилие людей в мундирах не удивляет обитателей Яблока. И коп с собакой смотрятся на общем фоне уместно.

Коп как коп – кобура на животе, дубинка болтается на ремешке, охватившем запястье. Но… Но что-то есть в его позе – почти незаметное и невыразимое словами, но ясно ощущаемое, – отчего заплутавшие среди небоскребов приезжие предпочитают спрашивать совета у других служителей закона.

И собака как собака – разве только трудно с лету определить породу. А еще – если долго и внимательно присматриваться к псу, можно заметить, как он медленно-медленно увеличивается в размерах. Растет. Базарге тесно в собачьем теле.

Но никто не присматривается…

И никто не слышит, как беседуют полицейский и пес. Потому общаются они не словами.

– Странно, – посылает псевдо-полицейский мысль псевдо-псу, – они пытались уничтожить Дарящую, а их здешние креатуры поклоняются ей…

И ОН кивает на высящуюся вдали колоссальную статую – в ней можно узнать облик Нерожденной, пусть и искаженный почти до неузнаваемости.

– Обычное дело, – мысленно отвечает как бы пес. – Для смертных нормально поклоняться тем, кого они сами же и убили.

Базарга не в духе. Впервые за много эпох Хранительница сменила свой облик.

– Удар нанесли с близкого расстояния, – отвечает она мрачно. – В упор. Иначе мы с тобой – тогда – его почувствовали бы. Давай посмотрим еще раз…

Они смотрят – каждый в своей памяти. Всматриваются в мельчайшие детали увиденного однажды зрелища.

– Вот оно что, – после долгой паузы замечает Базарга. – Девчонка, в которую ОНА пыталась перейти, была беременна… Это объясняет, как ЕЕ нить смогла разойтись на каком-то протяжении. Но не объясняет, почему нить не соединилась вновь…

Действительно, странно. Нерожденный может какое-то время контролировать и две, и больше оболочек – но спустя какое-то время непременно воссоединится в единой сущности.

Огнеглазого же – когда ОН вновь и вновь прокручивал в памяти аутодафе – больше интересовала природа нанесенного неизвестно откуда удара. И его последствия.

– Это не атака сквозь время, – негромко говорит ОН вслух словно бы псу. – И удар не наносили сверху . Или я ничего не понимаю, или где-то рядом Тупик.

С этими словами коп гладит пса по мохнатой голове. Тот недовольно скалит клыки и тихо рычит. Полицейский убирает руку.

Тупик… Никому неизвестно, зачем и для чего созданы Тупики – эти странные материальные аппендиксы в теле Реальности. Никто не живет там, и время почти не движется – отпущенный в начале Творения камень будет падать до конца Вечности. Вошедший туда – если нет у него власти над Реальностью – рискует остаться в Тупике навсегда. Может, Творец планировал поселить там расу бессмертных? Спросить уже не у кого.

Но Пронзающий прав – Тупик идеальное место для подготовки атаки, неожиданной и смертоносной. Идеальное – для того, кто выучился играм с пространством и временем. Но кто?..

Пес кивает. Так и есть, в мертвый камень не поселить часть своей души никому. А если Огнеглазый явится в Тупик во всей силе своей, от странного квази-Мира очень скоро не останется ничего. Вообще ничего, даже разрыва в ткани Реальности. Отчего-то уничтоженные Тупики исчезают совершенно бесследно – словно и не было их никогда. Лишь Базарга, бродящая где угодно в истинном своем облике, может войти туда, ничего не нарушив.

Зверь, не прощаясь, отправляется в путь. Его оболочка – пес, достигший уже размеров двухмесячного теленка, застывает мохнатой статуей.

Коп поигрывает дубинкой и делает вид, что посматривает по сторонам. На самом деле он смотрит сейчас глазами Базарги.

Едва та входит в Тупик, ее атакуют.