Глава 18
Она молча сидела на краю пыльной тропы, которая в нынешние худые времена сходила за дорогу, и тысяча лет успела пронестись над слабоумной Алисой, прежде чем солнце свершило свой дневной круг и пали сумерки. Она знала о том, что он умер, еще до того, как появился этот сверхъестественно долговязый полуящер.
— Мисс!
Она не шелохнулась, не подняла головы.
— Мисс, идемте с нами.
— Нет! — яростно выкрикнула она.
— Труп…
— Не хочу!
Полуящер сел рядом с ней и сказал без ласковости в голосе, хотя тоном терпеливым:
— По обычаю, ты имеешь право забрать тело.
Время текло в молчании. Алиса зажмурила глаза, чтобы ничего не видеть, да и уши закрыла руками. Если он что-то и говорил, то она не слышала. Но кончилось тем, что он тронул ее за плечо.
— У тебя не все в порядке с головой, ведь так?
— Нет.
— Но того, что я тебе говорю, ты, кажется, не понимаешь. Он был одет как охотник — тот самый старик, крысолов и крысоед, с которым ты жила в подземелье. Ведь он все время жил под землей и питался крысами, так? Переоделся зачем-то. Чего ради он нацепил на себя чужие тряпки? Норовил от врагов спрятаться? — Полуящер грубо расхохотался. Казалось, чешуи его тела похлопывают в такт его смеху. — Не сработало. Они, считай, всю рожу ему снесли. Сама увидишь: не лицо, а месиво…
Алиса вскочила и побежала прочь. Но резко остановилась и кинулась обратно — за своей безголовой куклой. Полуящер схватил куклу и, ухмыляясь, прижал ее к своей чешуйчатой груди. Она попыталась отнять, полуящер не отдавал. Издевался.
— Он был хороший! — выкрикнула девушка в бешенстве, протягивая руки к своей кукле и ловя всякий раз только воздух. Ее кукла, ее!
— Нет, — сказал полуящер, — он не был хорошим человеком. Даже крысолов он был никудышный — то и дело ловчился продавать старых тощих крыс по цене молоденьких и жирненьких. А чем он занимался до того, как начал ловить крыс?
— Бомбы, — сказала Алиса.
— Он и правда был твоим отцом?
— Папочка.
— Ладно, если он и впрямь твой отец — мы притащим тебе его тело. Жди здесь.
Полуящер встал, швырнул куклу ей под ноги и быстро поковылял прочь.
Алиса осталась возле куклы. Слезы тихо струились из ее глаз. Он знал, что добром все не кончится. Он знал, что они сделают ему плохо. Может быть, из-за крыс. Из-за старых жилистых крыс… как вот этот сказал.
«Почему все вот так? — думала она. — Он дал мне куклу. Очень давно. А теперь он уже ничего не будет мне давать. Никогда… Что-то не так… Но почему? Люди бывают только какое-то время, а потом исчезают, даже если ты их очень любишь, и так всегда, и они никогда не возвращаются…»
Она опять крепко зажмурилась и молча сидела, скорбно раскачиваясь всем телом.
Когда Алиса вновь открыла глаза, по дороге к ней шел человек — обычный человек, не чешуйчатый. Это был ее папочка. Она радостно вскочила, но тут же поняла, что с ним что-то произошло, и невольно попятилась, пораженная тем, как он преобразился. Он больше не сутулился, держался прямо, его лицо источало доброту, глаза были непривычно теплые — от прежнего выражения злобной горечи ничего не осталось.
Папочка приближался к ней медленными шагами, опять-таки новой, особенной походкой, ступая церемонно, осторожно. Наконец он подошел почти вплотную, опустился на траву и жестом пригласил ее сесть рядом. Во всем его облике была уверенная умиротворенность, которой прежде и тени не замечалось. Казалось, он сбросил по меньшей мере половину лет, стал моложе не только телом, но и душой: тело стало более упругим, характер — смягчился. Таким он ей больше нравился; тот страх, что он прежде непрестанно внушал ей, теперь мало-помалу рассеивался, и она решилась протянуть руку и осторожно прикоснуться к его руке.
Ее пальцы прошли через рукав, не встретив сопротивления. И тогда ее вдруг осенило — даже ее не ахти какой сложный умишко пронзила мгновенная мысль, что он не более чем призрак, дух, и что дядя в чешуе был прав и ее папочка действительно умер. Его призрак остановился по пути в незнамо куда, чтобы побыть с ней, в последний раз отдохнуть на земле бок о бок с Алисой. Вот почему он так упорно молчит. Голос призраков нам не слышен.
— Ты слышишь меня, папа? — спросила она.
Он ласково улыбнулся и кивнул.
И вдруг — нежданным накатом — пришла ясность понимания, незнакомая живость ума. Казалось, она теперь может думать, как любой обыкновенный человек. Это было словно… Она мучительно искала слова для обозначения этого чувства. Как будто из ее мозга внезапно вынули мембрану, которая препятствовала правильному течению мыслей; некие мысленные шлюзы открылись, и ей было дано понимать то, чего прежде она не понимала.
Алиса обвела окрестности ошарашенным взглядом — она впервые увидела мир во всей его правде и красоте, совершенно иной мир, преображенный тем, что она его понимала. Пусть это понимание продлится считанные секунды, оно — было!
— Я люблю тебя, — прошептала девушка.
Он опять улыбнулся.
— Я тебе еще увижу?
Он кивнул.
— Но я должна… — Она запнулась, потому что это были трудные мысли. — Я должна сперва умереть, чтоб увидеть тебя снова?
Он опять кивнул, нежно улыбаясь.
— Тебе теперь лучше, правда?
Это было совершенно очевидно, это не требовало доказательств, ибо теперь все в нем дышало покоем.
— То, что ушло из тебя, было по-настоящему жутким, — сказала она. До сих пор — до того, как оно ушло из него, — она не понимала, насколько жутким оно было. — В тебе было столько зла. Оно ушло — и поэтому тебе так хорошо? Потому что все зло из тебя…
Ее папочка молча встал и пошел прочь по пыльной тропе — все той же церемонной размеренной походкой.
— Подожди! — вскрикнула Алиса тихо.
Но он не хотел или не мог остановиться. Он продолжал уходить от нее. Она смотрела на его спину, а он постепенно становился все меньше, меньше, меньше — пока не исчез совсем. Она наблюдала, как то, что осталось от него, прошло через большую — выше человеческого роста — кучу мусора, прошло сквозь, а не вокруг. К этому моменту он был уже почти неразличимым туманным очерком, который не потрудился обогнуть препятствие. Но и этот туманный очерк уменьшался, ужимался — стал высотой не более метра, потом начал угасать, пока не рассыпался на отдельные блестки света, подхваченные ветром и легкими спиралями тумана разнесенные в разные стороны.
С другой стороны к ней своей обычной неуклюжей походкой приближались полуящеры. Оба выглядели озадаченно-раздраженными.
— Тела нет, — сказал один полуящер, подойдя к Алисе. — Я имею в виду, тело твоего отца пропало!
— Да, — сказала Алиса. — Я знаю.
— Украли, наверное, — сказал другой полуящер. И добавил, как бы про себя: — Видать, кто-то уволок… и, возможно, сожрал.
Алиса коротко произнесла:
— Он восстал.
— Чего?
Оба полуящера огорошенно уставились на нее, потом принялись хохотать.
— Восстал из мертвых, ты хочешь сказать? Ты-то откуда знаешь, пацанка! Он что, притопал сюда своим ходом? Или прилетал?
— Да, он приходил, — ответила девушка. — И немного побыл со мной.
Один из полуящеров обернулся к своему товарищу и совсем другим, напряженным голосом промолвил:
— Чудо!
— Она просто слабоумная, — отозвался второй. — Мелет что попало, как и положено дурочкам. Глупый бред. Это был самый обычный покойник.
Но его товарищ с искренним любопытством спросил девушку:
— А скажи, пожалуйста, куда он ушел, твой папочка? В какую сторону? Быть может, мы сумеем его догнать? Может, он умеет предсказывать будущее и излечивать болезни!
— Он растворился в атмосфере, — сказала Алиса.
Оба полуящера изумленно заморгали, а тот, что полюбопытнее, испуганно передернулся всем телом, зашуршав чешуей, и пробормотал:
— Никакая она не слабоумная. Ты слышал, как она это сказала? Слабоумный сроду так не сформулирует: «растворился в атмосфере»! Ты уверен, что это и есть та дурочка, о которой нам говорили?
Алиса, крепко прижимая куклу к груди, повернулась, чтобы уйти. Ветерок принес несколько блесток света, в которые превратился ее папочка, и теперь эти блестки порхали вокруг нее, ласковыми мазками касались ее, словно лучики луны, видимые в разгар дня, словно волшебная живая золотая пыль — рассеянная окрест, она медленно разносится по всему лику мира, распыляясь почти до молекул, но никогда не исчезая. По крайней мере для Алисы она не исчезнет никогда. Вот они, его частицы, его следы вокруг, в самом воздухе. Эти частицы парили и резвились в потоках воздуха и, казалось, рассказывали ей что-то. А может, они действительно что-то рассказывали…
И та мембрана, которая мешала ей мыслить правильно всю ее жизнь, — та проклятая мембрана больше не возвращалась. Мысли текли незамутненно, она думала отчетливо, последовательно, и ей было очевидно, что эта способность останется с ней навсегда.
«Мы разом миновали барьер, только в разных направлениях, — подумала она. — Отец и я, как бы поточнее выразиться… он ушел в темноту, за пределы видимого, я же вышла наконец к свету.»
Вокруг раскинулся блистательный теплый день, и ей чудилось, что сам мир вокруг переменился к лучшему — безразлично к ее поумнению, сам по себе. «Что значат эти перемены к лучшему в окружающем пейзаже?» — спрашивала она себя. Несомненно, они больше не исчезнут, эти перемены. Но с уверенностью она судить не могла — ведь ничего подобного прежде не видела. Однако все, что она видела, удаляясь от озадаченных полуящеров, справа и слева от себя и до самого горизонта, говорило о невероятных переменах — и переменах благотворных. Возможно, это просто весна. Первая настоящая весна после войны. Тотальное загрязнение природы закончилось, наконец-то закончилось. И это место, и весь мир — очистился. И она понимала — почему.
Отец Абернати тоже всей душой — и нутром и кожей — ощутил, что с окружающего мира снято заклятие, но ему не было дано знать, отчего это произошло.
В момент, когда это случилось, он шел на рынок за овощами. На обратном пути он непрестанно улыбался, вдыхая свежайший воздух, полный — как же эта штука называется, уже успел позабыть… а! озон! Воздух был полон озона. Отрицательные ионы. Запах новой жизни. Ассоциируется с весенним равноденствием — Земля заряжается от языков пламени Солнца, этого могучего источника жизни.
«Значит, где-то произошло доброе событие, — думал он. — И результаты распространяются по всей Земле.» Внезапно он увидел пальмы. Он стоял с раскрытым ртом и таращился на пальмы, переминаясь с ноги на ногу и сжимая в руке корзинку с овощами. Необычно теплый воздух, пальмы… «Провалиться мне на этом месте, если я когда-нибудь замечал в округе хоть одну пальму! И почва стала другой — мягкой и сухой, такую я видел в незапамятные времена на Ближнем Востоке. Совсем иной мир, повсюду признаки другой реальности. Не понимаю, что творится, словно из прежней реальности вылупляется новая. Или как будто у меня некая пелена спала с глаз, и я вижу мир иным.»
Справа от него молодая пара, идущая с рынка, села отдохнуть у края дороги. Юноша и его подруга были покрыты дорожной пылью, но ослепительно чисты — внутренне чисты незнакомой ему новой чистотой. Миловидная черноволосая коротко стриженная девушка, разморенная жарой, распахнула блузку. И это нисколько не смутило отца Абернати. Вид ее обнаженных грудок нисколько не оскорблял его, целомудренного священника. «Да, пелена спала, — подумал он, по-прежнему гадая о причине. — Неужели только доброе дело тому причиной? Едва ли. Есть ли одно-единственное доброе дело, которое способно сотворить такие чудеса?»
Он остановился неподалеку от юной чаровницы, восхищаясь молодой парой и наготой девушки, которая, казалось, даже не осознает своей наготы и нисколько не смущается от того, что на нее смотрит человек в сутане.
«В мир вошла добродетель, — решил он. — Как Мильтон когда-то выразился: «из зла выходит добро». Обрати внимание, — сказал отец Абернати самому себе, — на относительную неравноценность этих двух понятий. Тогда как «зло» есть определение самого дурного, то «добро» — термин вялый, это не обязательно высшая степень хорошего, не абсолютный антоним «зла». Падение ангела по имени Сатана, грехопадение человека в раю, распятие Христа… из этих страшных моментов торжества зла рождается добро. Благодаря своему грехопадению и изгнанию из рая человек познал любовь. Из трех зол родились три добра! Равновесие восстановилось. Но тогда, — подумалось ему, — можно прийти к выводу, что мир был освобожден от сковывающих пелен путем злого поступка… или я перетончаю в своих умопостроениях? Так или иначе разница есть. Она осязаема. Могу поклясться, что я где-то в Сирии. В странах Леванта. Да, возможно, я переместился и во времени — в далекое прошлое. Быть может, даже на тысячи лет назад.»
Он пошел вперед, возбужденно озираясь и вдыхая свежайший воздух, опьяняясь новыми ощущениями. Справа от него были руины довоенного отделения государственной почты США.
«Древние руины, — подумал он. — Совсем как руины античного мира. Мы обрели свои новые античные руины. Или я все же перенесся в глубокое прошлое? Нет, это не я перенесся в прошлое, это прошлое влито в настоящее через некую брешь во времени или пространстве — дабы оно проникло сюда и могуче разлилось перед нами. Или передо мной. Не исключено, что я один вижу все это. Господи помилуй, это же, пожалуй, что-то вроде наркотических опытов Пита Сэндза — но ведь я никаких таблеток не принимал! Это расщепление нормального мира, проникновение в паранормальную действительность или проникновение паранормальной действительности в нормальный мир. То есть это видение, — вдруг осознал отец Абернати, — и я должен постичь его значение.»
Он медленно шел по каменистому полю вдоль руин небольшого почтового отделения давно несуществующей страны. У остатков стены лениво грелись на солнышке несколько человек. Солнце! Какими жаркими теперь стали его лучи!
«Они не видят того, что вижу я, — решил отец Абернати. — Для них ничего в окружающем мире не изменилось. Каким событием все это вызвано? Обычный солнечный день… Если я истолкую то, что вижу, в качестве простого символа — возвращение солнечного дня есть божественный образ конца власти темных сил, их полного изгнания. Да, некое большое зло погибло, — понял он и возрадовался от этого понимания. — Нечто, бывшее сгустком зла, превратилось в жалкую тень. Каким-то образом сгусток зла деперсонифицировался, утратил конкретное тело обитания. Возможно, Тибор сфотографировал Господа Гнева и тем самым украл его душу?»
Он довольно рассмеялся, стоя у руин отделения государственной почты США. Солнце весело жарило, поля гудели, жужжали и пели от радости нескончаемого бытия.
«Что ж, если у Карлтона Люфтойфеля можно похитить душу, — удивленно думал отец Абернати, — стало быть, он не Бог, а просто человек, обычный смертный. Настоящий Бог не может испугаться фотокамеры. Если они чего и боятся, — думал он, забавляясь неожиданному каламбуру, — так это засветиться.» Он тихонько рассмеялся.
Несколько человек, полудремавших у стены, проводили его глазами и приветливыми улыбками. Они сами не знали, почему улыбаются, но с готовностью отозвались на его хорошее настроение.
«Грустно лишь то, — текли дальше мысли отца Абернати, — что Служители Гнева еще долгое время могут дурачить народ — ложные религии порой не менее долговечны, чем истинная. Но основная субстанция этой религии рассыпалась в прах и излетела из мира, осталась только лишенная содержания преходящая mekkis — власть в руках Церкви Служителей Гнева. А впрочем, мне будет занятно взглянуть на фотографию, которую Тибор и Пит Сэндз принесут из своего путешествия, — решил он. — Как говорят, лучше знать дьявола в лицо. Запечатлев физический облик, они уничтожили его. Тем, что низвели до уровня простого смертного.»
Жаркий полуденный ветер шуршал листьями пальм, без слов приглашая познавать дальше солнечную мистерию Избавления. Отец Абернати прикидывал, кому он может сообщить свой каламбур.
«Фальшивый Бог, — повторил он, смакуя свой удачный каламбур именно потому, что обычно шутки у него не получались, — боится засветиться. Он должен скрываться. Но мы Его выманили и пригвоздили Его лик к листку фотобумаги. И тем самым обрекли Его на гибель. Итак, — констатировал он для самого себя, — благодаря плану, выпестованному коварными и амбициозными Служителями Гнева для усиления своей власти, мы, христиане, которые терпели столь явное поражение, одержали блистательную победу. Этот портрет обозначил начало разрушения культа Господа Гнева — именно потому, что портрет этот — подлинный. Или, скорее, даже не в силу подлинности как таковой, а в силу того, что Служители Гнева будут особо подчеркивать подлинность этого портрета. Да, они непременно издадут бумагу, которая официально подтвердит стопроцентное соответствие портрета оригиналу — и тем самым пособят окончательной и безвозвратной гибели оригинала. Вот так-то Истинный Господь претворяет злое в доброе, то есть мы, как всегда, обнаруживаем, что и добро и зло служили интересам Господа. Что бы ни случалось, доброе и злое, все это пути к осуществлению высшего промысла… Я подразумеваю, что есть только ярлыки «добро» и «зло». На самом же деле доброе и злое, верное и неверное, правильный путь и путь заблуждения, мудрость и невежество, любовь и ненависть — все это надо рассматривать как omniea vitae ad Deum ducent. Все жизни, как все дороги, ведуг — нет, не в Рим, а к Богу.»
Продолжая свой путь, отец Абернати думал, что все это надо вставить в воскресную проповедь — наряду с удачным каламбуром. Его слова и шутка взбодрят людей, вызовут на их лицах улыбки — как улыбались ему те люди, что грелись на солнце у руин почтового отделения. Вероятнее всего, прихожане и не поймут всех оттенков его сложных мыслей — но пусть хотя бы улыбнутся.
Как это важно — снова получать удовольствие от жизни… Теперь всемирное зло, невидимо державшее всех за горло, разжало свою стальную хватку. Теперь ничто не будет мешать им добродушно греться на солнышке, улыбаться друг другу, расстегивать блузки и рубахи, открываясь солнцу и всем взглядам, а также простодушно радоваться простодушным шуткам обыкновеннейшего священника.
«Я хотел бы знать, что случилось на самом деле, — подумал отец Абернати. — Но Господь использует людей как орудие выполнения своей воли, не открывая им свои цели. А может, так оно и лучше.»
И, покрепче сжав в руке корзинку с бобами и свеклой, он бодро зашагал в сторону Шарлоттсвилля и своей церквушки.
