* * * * *
До ворот легионеры добрались быстрым шагом.
Безногий здоровяк Сильвер (Джон, очевидно) пожелал им счастливого пути, и они стартовали.
Филипп поначалу намеревался бежать без шлема, но Генрик был непреклонен:
– Привыкай, брат. В бою он едва ли не важнее оружия. К твоему сведению: шлем заключает в себе не только сканер, но и системы ночного и дальновидения, переговорное устройство, широкополосный транслятор сигнала я свой, воздушный фильтр и самоликвидатор.
Господи боже! Так вот что имел в виду каптерщик! Будет по чему опознать, когда башку оторвет…
– Боюсь, Гена, – признался Филипп, – я не вполне готов решиться на такой, заведомо в одну сторону, путь.
– Не думаю, – ответил на это Генрик, – что ты будешь колебаться, сорвать ли чеку, когда (и если) попадешь в лапы хонсакам. В лучшем случае они просто бросают пленных в бродильный чан. Живьем. В худшем – сначала проводят множество мучительных не то экспериментов, не то пыток, а уж затем бросают в чан.
Филипп отмахнулся фигой. Чур меня, чур!
От белой дороги в траву уходил проселок: гравий, пыль, выбоины. Поленились господа Большие Братья асфальт положить. Или не захотели.
Лететь сломя голову по такому чуду дорожного строительства Филиппу вовсе не улыбалось. Он притормозил.
Остальным же – хоть бы хны: запылили, затопали и убежали. Оставили, беднягу, одного среди чужих пространств.
* * * * *
В спину Филиппу что-то уперлось, угловатое, твердое – прямо под лопатку. Интересно, что? Он не припоминал ничего похожего. Может, фонарик? Или Волк ради смеха засунул незаметно в ранец кирпич? Остановиться, разве, поглядеть? Остановиться, присесть, прилечь… нет уж, дудки! Если душа трудиться обязана, то тело – вдвойне!
Раз-два, три-четыре, – теплые воспоминания закончились, а конца дистанции, напротив, видно не было. – Три-четыре, раз-два. Кто бежит? Наш Капрал. Что так медленно? Устал!
Чертов кирпич, похоже, произвел клона, и тот устремился к другой лопатке, бороздя отвратительными неровными углами по хребту.
Становилось жарковато, и хотя трико поглощало пот с прежней интенсивностью, обдувало тело прохладным воздухом, щекотно скользящим от ворота к щиколоткам, былой комфорт пропал без следа. Левый ботинок совершенно внезапно стал натирать большой палец и пятку. Хеклер оказался чрезвычайно тяжелым и негабаритным, зачем только надо было брать его с собой? Карабин при каждом шаге бил по ребрам.
Откуда-то заявились сотни голодных кровососущих и принялись искать местечко, где бы подкрепиться. Филипп поспешно опустил забрало шлема и включил принудительный обдув, случайно включив еще и сканер. По прозрачному щитку заметались оранжевые контуры засеченных движущихся объектов: птиц, мелких зверьков и все тех же комаров. Настройкой сканера на минимальный размер целей, похоже, никто до Филиппа не занимался. А он не умел, поэтому попытался выключить умный прибор.
Контуры, увы, лишь вспыхнули ярче, зато обдув полностью прекратился. Пот тут же выступил по всему лицу, будто ждал. Филипп, гнусно ругаясь, откинул забрало.
Комарики возликовали.
Каменистый проселок пошел под уклон. Посеяло мелким дождичком. Вот, значит, почему гнус лютует! К счастью, впереди, на самом пределе видимости, показались человеческие существа.
Четвертый взвод в полном составе, за исключением малохольного, тихобеглого новобранца, валялся на травке, под прозрачным пологом, растянутым между трех сосен.
Филипп прибавил ходу. Наконец открылось долгожданное второе дыхание, жаль, поздновато. Перед самым финишем, отмеченным лежащими по краям дороги – слева и справа – окрашенными в желтый цвет крупными булыжниками, под ногу ему попался вертлявый и скользкий камешек. Филипп активно замахал руками, но не удержался-таки и воспарил.
В этот стремительный миг полета перед его взором промелькнули, нет, не главные моменты короткой, но бурной биографии, – изумленные лица сослуживцев, вскочивших с земли приветствовать криками и свистом его финишный спурт. Филипп грустно улыбнулся им и вернулся с небес на землю, грохоча снаряжением и сдирая кожу на ладонях.
К нему подбежал Генрик.
– Как ты, жив?
Филипп с сомнением вздохнул и слабо простонал:
– Там он умер, бедный Филя, совершенно обессиля, где обрыв над бездной крут; там его и закопали, и на камне написали, что ему ботинки жали, но теперь уже не жмут.
– Совершенно обессиля… Грандиозно! Надо обязательно запомнить! – расцвел блудливой улыбкой не в меру литературно образованный армянин.
– Критиковать легко, – с целью защиты собственного права на словотворчество заявил Филипп. – Критики, между прочим, – поголовно неудавшиеся писатели и поэты, компенсирующие свою творческую импотенцию своеобразным суррогатом насилия над более одаренными личностями.
– Эк ты завернул! Сразил наповал. Значит, ни Мережковским, ни Писаревым мне уже не быть. – Генрик огорченно махнул рукой. – Ладно, переживу. Не жмут, говоришь, ботинки-то?
– Пока лежу, нет. Но вставать страшно!… Надеюсь, за нами будет машина?
– Увы тебе, мой бедный одаренный друг! Обратно – тоже бегом. Отдыхай! Пять минут мы еще подождем, так и быть.
– Эй, эй, постой, как бегом? – Голос Филиппа окреп и приобрел возмущенные интонации. – Мне Волк сказал на десять километров, не на двадцать!
– Тебя же предупреждали: Волк – страшный человек, особенно для новичков. А как он бегать любит!… Ладно, черт с тобой, подождем, ну… восемь минут. Пожуй пока. – Генрик бросил на грудь поверженному Капралову твердый брусочек в яркой упаковке. – Прессованные сухофрукты, обогащенные витаминами и аминокислотами. Вода-то есть?
– Угум. – Филипп уже набил рот, и разговаривать внятно не мог.
ГЛАВА 6
Фиолетовая кошка
Фиолетовую мышку
Посадила спозаранку
В фиолетовую банку.
Лора Майуайф
Как я дотащился обратно – это для отдельного рассказа тема, рассказа трагического, унылого, постыдного и смешного одновременно. Ребята сначала почти несли меня на себе. Лучше здесь пристрелите! – хотелось вскричать истерично, с грохотом падая в пыль. Я хромал, сжав зубы, и молчал.
Километра через два такого вот мучительного, грешно сказать, бега разглядел я впереди нечто, матушке-природе откровенно чужеродное. Урбанизмус какой-то. Предмет отдаленно напоминал одну из половинок рассеченной надвое – вдоль пары противоположных ребер – восьмигранной пирамиды. Удивительный агрегат был довольно крупен, раскрашен в маскировочные цвета и висел невысоко над дорогой, обратив к ней слегка отвислое серебристо-голубое пузо, а к небу – четыре бугристые грани. Вместо острой вершины пирамида имела округлую головку недвусмысленно физиологичных форм, изумительно причем похожую на прототип… Даже цветом.
Рядом с машиной сидел на корточках небритый мужичок с ноготок и смолил цигарку.
Четвертый взвод радостно загомонил: Петруха, избавитель ты наш! – и взапуски помчался к средству передвижения – ничем иным удивительный предмет быть, по-моему, не мог.
Петруха, не выпуская цигарку изо рта, улыбался, морща маленькое, сплюснутое в горизонтальной плоскости личико, и смешной скороговоркой отвечал:
– С вас компот, лоботрясы! Я сегодня на целых двести метров дистанцию вашу хренову сократил. Только куратору ни гу-гу, добро?!
– Добро! – орали довольные солдатики и взбегали по откинутому широкому пандусу в недра чрезвычайно кстати объявившегося транспорта.
– Признавайся, дядька, ты знал, что он будет здесь? – гневно возвысив голос, спросил я Генрика.
– Точно подмечено, дружище, – осклабился сержант-инсинуатор. – Знал. Петруха всегда транспортер загодя подгоняет, ни разу еще ждать не пришлось.
Я схватил его за руку, повернул к себе и от всей души гаркнул в радостную усатую харю… Н-да, вспоминать совестно, что я тогда гаркнул.
Он перестал улыбаться и сказал: Твою тоже.
Потом я, конечно, попросил у него прощения. Он попыхтел-попыхтел, да и простил. Доброй он все-таки души человек, мой Генка, – отходчивой души, незлобивой.
Фаллоплан домчался до базы минут за пять.
Водитель, Петруха Меньшиков, балагурил всю дорогу, то и дело отрываясь от штурвала и поглядывая на нас. Мне все время подмигивал. А я сидел, прижатый страховочным корсетом к удобному кожаному креслу, тупо изучал прямоугольную пачку запасных обойм к карабину, которая терла мне спину во время марш-броска, и страдал. Мало мне испытанного унижения, так еще и жрать хотелось, как из пушки, мозоли болели, а мозги неотвязно терзала мысль: Почему, почему, скажите на милость, ребята так конкретно меня сделали? Как ребенка малолетнего. Как древнего хрыча, затесавшегося в компанию олимпийских чемпионов. Почему?
Ответа не было.
Пришвартовав транспортер прямо к порогу казармы, Петруха напомнил про компот, и машина бесшумно отплыла прочь.
– Сперва в столовую или в санчасть? – поинтересовался ехидно Генрик, когда я закончил плескаться под душем и выполз в коридор.
– Жрать! Жрать, хавать, рубать, метать… ну, и так далее! – пламенно блестя голодными глазами в поисках чего-либо съедобного (а хоть бы и Бобика) воскликнул я. – Мозоли подождут.
– А Вероника?
– Надеюсь, подождет и она, – сказал я. – Если не хочет быть съеденной заживо.
После завтрака Генрик торжественно преподнес мне маленькую бесцветную пастилку:
– Загружайся, братишка!
– Хотелось бы прежде узнать, братишка, какова природа сего замечательного фрукта. – Я с подозрением уставился на грушевидную капсулу.
– Полижинакс это, – пошловато сострил Мелкий.
– Гормоны?… – воспротивился я, глядя, с каким азартом сгреб этот монструозный подопытный кролик биохимии свою порцию дьявольского зелья. – В задницу!
– Не, Полижинакс не в задницу, – снова пошутил Мелкий, топорща бороду в непристойной ухмылке.
– Даже не предлагай, – отгораживаясь от подозрительной фармакопеи растопыренной пятерней, сказал я Саркисяну. – В моем нежном возрасте травиться всяческой гадостью, знаешь ли, совсем не годится. Да и для импотенции я еще слишком молод.
– Помилуй, Капрал, какие такие гормоны-мормоны? – вполне искренне удивился Генрик. – Павлуша, да помолчи ты, охальник!
Мелкий, приготовившийся сказать еще какую-то пакость, загоготал, щедро брызжа отравленной Полижинаксом слюной.
А Генка развел передо мною красочную пропаганду, живописуя, какая замечательная штука эта сома. (Сома, ага. Должно быть, прямые поставки из Валгаллы.) И адаптоген, дескать, она, и стимулятор. И метаболизм ускоряет, и шлаки выводит, и раны врачует. Неделька приема – глядь, ты уж супермен: химизм обменных процессов изменится кардинально, нервные сигналы мощнее станут и вдвое быстрее по нейронам побегут. Реакция, следовательно, возрастет, и выносливость тоже, и сила, и способность организма к регенерации. Совершенно безопасная штука и крайне полезная для выживания в бою. Глотай ее, значит, любой и всякий без боязни. А что скопцом в итоге не станешь и рак не заработаешь, так это он, Генка, клятвенно обещает и даже божится. Землю, мол, горстями есть готов, вот как о моем благе печется!
– Благими пожеланиями вымощена дорога в ад, – срезонерствовал я, сунув пастилку за отворот рукава. Сперва у Вероники узнаю, насколько безопасен этот адаптоген.
– Пора лечить раны. – Я поднялся из-за стола, с сожалением поглядывая на десерт из взбитых сливок и черешни, к которому приступали братцы-легионеры, счастливые обладатели безразмерных желудков.
– Полчаса тебе сроку. Потом подбегай к арсеналу, – посоветовал мне в спину мастер сержант, известный сладкоежка, облизывая серебряную ложку.
* * * * *
Фужер возле офицерского корпуса гудел и содрогался – точно работающий на полных оборотах гусеничный трактор. Я с опаской обошел его стороной. Черт знает, что это за штука такая и чего от нее можно ждать?
Вероника прилаживала к лохматой шее Бобика-первого пышный розовый бант. Увидев мое лицо, исполненное невыносимого страдания, она хлопнула пса по спине, отгоняя, и испуганно спросила:
– Что с тобой?
– Рана, – простонал я, валясь ей под ноги. – Боюсь, смертельная. Вероника, помни: я… я обожал тебя!
Она, конечно же, сразу раскусила мою безыскусную игру и ухватила меня за ушко:
– Перестань сейчас же! Я, между прочим, на службе. Да и ты тоже. Выкладывай, что случилось?
С таинственным видом я прошептал:
– Меня хотят отравить! Подсунули яд под видом витаминов. Но мне удалось перехитрить злодеев. – Я показал ей капсулу. – Возьмешь на экспертизу? Мы вместе раскроем заговор и получим по ордену!
– Филипп! Прошу тебя еще раз: перестань паясничать! Это действительно своеобразный стимулятор, причем не только безопасный, но и крайне полезный. Знаешь, у меня есть небольшой запас, – Вероника выдвинула ящик стола и достала картонную коробку без надписи, – похожего снадобья. Только оно изготовлено по особой рецептуре, специально для офицеров. Сома активированная. Тебе я, пожалуй, дам упаковку – за красивые глаза. Пользуйся! Принимай каждый раз после еды и об усталости забудешь навсегда. Может быть, тебя даже назовут Филиппом Неутомимым!
– И в любви? – тихо спросил я, посмотрев ей в глаза.
– В любви особенно, – ответила она, ничуть не смутившись прямолинейности намека.
С некоторым даже вызовом ответила.
На каждую из моих отвратительного вида сорванных мозолей она выдавила по облачку розоватой пены из прозрачного флакона. Ранки сначала защипало, потом пена опала и покрыла кожу блестящей пленкой.
– К вечеру заживет, – пообещала Вероника. – Можешь обуваться.
– Как же обуваться? Вдруг снова сорву? – забеспокоился я.
– И не пытайся, ничего не выйдет. Ну, беги. – Она запустила пальцы мне в волосы и ласково их взъерошила.
– Вечером увидимся, – почти утвердительно сказал я.
– Увидимся. Непременно.
Я спустился почти до первого этажа, когда вспомнил о трясущемся фужере. Быстро взбежал обратно и спросил:
– Вероника, радость моя, будь любезна, развей сомнения: чего там эта беда стеклянная вибрирует? Ну, та, которая вроде рюмки?
Она нахмурилась, соображая, что я имею в виду под названием эта беда вроде рюмки, потом просветлела лицом и сообщила:
– Опять кто-то ассенизационную систему в аварийном режиме гоняет. Боб, наверное, – ради любопытства. Все волнуется, потянет ли канализация увеличение загрузки, если штат базы вдруг вырастет. Перестраховщик!
* * * * *
Все развлекались в тире, а я сидел в учебном классе и под руководством Наума Березовского изучал устройство шлема. Наумко научит, – говорит старорусская присказка, указывающая на широкую просветительскую работу, проводимую посланниками Хазарского каганата в древней Руси. И вот минули века… Что изменилось?
Наум больше показывал, чем рассказывал. Моторная якобы память важнее. Может, оно и так.
Сканер мы совместными усилиями отстроили, частоту связи настроили, микрофон и наушники по голове моей подогнали. На микрофон (серебристая горошина, свисающая с тонкого пружинного усика) я косился с опаской: если его скусить, то сработает взрывной заряд самоликвидатора, эквивалентный двум унциям пластита. Хватит не только на то, чтобы владельцу череп оборвало, но и на то, чтобы он при этом нескольких врагов с собой прихватил.
– Наум, – спросил я, заранее вибрируя, – а бывали случаи, когда взрыв происходил непреднамеренно?
– Нет, – сказал он, потом выдержал многозначительную длинную паузу и добавил: – Но будут.
– Шуточки у вас, мастер инструктор… – вздрогнул я. – Страшноватые какие-то шуточки.
– Зато долго не забываются, – добродушно улыбнулся он.
Когда Наум решил, что я могу обращаться со шлемом не хуже прочих, мы отправились в столовую. По обоюдному согласию. И нечего смеяться. Сома взялась за мой организм, ускоряя, как было обещано, течение обменных процессов до космических скоростей, и я проникся безусловной важностью непременного многоразового питания.
* * * * *
Предсказание Генрика начало сбываться, я почувствовал себя Проглотом. Именно так, с большой буквы.
– Сегодня у взвода запланированы тактические учения с боевой стрельбой, – сказал мне после обеда Саркисян, – но я могу тебе предложить кое-что поинтереснее. И поопасней. Хочешь?
– Конечно, хочу! – воскликнул я. – Мы пойдем в разведку?
– Откуда ты это узнал? – покосился он на меня подозрительно. – Я же никому еще не говорил.
– Телепатия, – веско сказал я. – Телепатия и прямая связь с мировым биоинформационным полем, дарованная мне свыше – как будущему мессии! Армагеддон грядет! Вставай же под мои знамена, человечек!
– Болтун! – сказал облегченно Генрик. – Братья собираются снова засылать дипломатов к хонсакам. Они вроде нашли ставку рачьего главнокомандующего. Так по крайней мере они думают. Делегация будет мирная и лучше, если она минует охранные кордоны и разъезды хонсаков стороной, прямиком выйдя к начальству. База начальства расположена в долине, окруженной сложным для преодоления горным кольцом. Скалы, ледники, ветры. Егеря-хонсаки стерегут немногочисленные проходы в том кольце. Так вот, есть там какая-то странная пещера, пронизывающая горы насквозь. И не охраняется она почему-то. Шмель, летающий мини-робот с видеокамерой, нашел эту пещеру, пролетел почти до конца и пропал. И второй пропал. И третий тоже. Больше шмелей не посылали, но заинтересованность Братьев в этом пути осталась. Сейчас предложили сбегать, посмотреть, что к чему, мне. На абсолютно, к слову, добровольных началах. За вознаграждение, разумеется. Я согласился. Ну а ты как? Составишь компанию?
– С превеликим удовольствием, – сказал я.
– Вот и славненько, – обрадовался Генрик. – Тогда – отбой, пошли отсыпаться. Вечером разбужу.
* * * * *
Прежде чем улечься, я мельком просмотрел библиотеку в кабинете. Выбор книг мне, признаться, не понравился. Первую половину изданий составляли многочисленные Боевые роботы и прочий Battle Tech. Вторую – грандиозная подборка современных российских детективов. Крутой пацан против ментов. Так. Очень крутой пацан против ментов, козлов, мафии и просто крутого пацана в придачу. Так-так. Пацан, гораздо более крутой, чем прочие, против всех-всех-всех, но исключительно за правое дело…
Я вздрогнул и, прихватив чудом заплывшую в этот омут экстремального милитаризма Войну миров в мягкой обложке серии КС, с позором бежал.
В спину мне хохотали, лязгая гусеницами, не знающие пощады стальные бойцы будущего и значительно переплюнувшие их по части непобедимости современные отечественные ратоборцы.
Любопытно, кто здесь жил до меня? И еще, куда он делся, этот бывший жилец? Дембельнулся? Или гробанулся? Жуть! А вдруг я сплю в кровати покойничка? Ма-мо-чки родныя! Караул!
Заснул я, разумеется, легко и быстро.
* * * * *
Разбудил меня какой-то шум, шуршание какое-то, пыхтение и бормотание. Я с трудом продрал глаза. Голова была – как ватой набита. Вот так всегда! Лучше днем и не спать вовсе.
А шум, между прочим, исходил от каптенармуса, копающегося в моем ранце.
– Ну как, – спросил я его, – недозволенные вложения присутствуют?
Он вздрогнул от неожиданности и вдруг пошутил:
– Присутствуют, ядрена! Я сам их только что туда вложил.
– И что именно? Наркотики? Валюту? Произведения искусства, составляющие национальное достояние? – заинтересовался я.
– Сам потом узнаешь.
– Потом – это при обыске, что ли?
– Ну да, ядрена, при обыске. Хонсаки его тебе устроят на границе, когда контрабанду выискивать начнут. Так что будь осторожен, шпиен! Не попадайся! – Он расчувствовался и хлопнул меня по плечу.
– Постараюсь, – пообещал я.
* * * * *
– До входа в канал вас доставит транспортер, – напутствовал нас черноусый красавец Семен Семенович – начальник штаба базы, чем-то неуловимо похожий на моего старого знакомца Игоря Игоревича. – Дальше придется поработать ножками. Ворошить раньше времени тамошний муравейник не след, так что постарайтесь обойтись без стрельбы. Вешки бросайте метров через двадцать одну от другой. Когда увидите лагерь, ставьте маяк и сразу назад. Никакой самодеятельности. Запомните: ваша операция к задачам Легиона не имеет ни малейшего отношения. Вы работаете на гражданскую контору. Но план тем не менее разработан нами и с дипкорпусом заранее согласован. Отступите от него – гражданские предъявят Легиону иск. Возможно, часть его придется возмещать вам, из собственных гонораров. Выполните в точности – получите премию и увольнение на сорок восемь часов. Желаю удачи!
Я на минутку забежал в санчасть и с грустью поведал Веронике о невозможности встретиться, как хотелось, вечером. Служба!
– Я принесу тебе тамошних цветов, – пообещал я. – Самых красивых и душистых!
– Цветов? – Она отвернулась. (Уж не слезы ли прячет?) – Не нужны мне цветы, – сказала она вполголоса. – Сам вернись!
* * * * *
– Транспортер подгоню через двенадцать часов, – пообещал Меньшиков. – Вернетесь раньше, можете подождать. Не успеете, подожду я.
– За двенадцать можем и не успеть, – с сомнением сказал Генрик. – Но ты все равно жди – мы и без того набегаемся, чтобы еще до базы пешком топать.
Все это я слышал краем уха, пока разглядывал устье межпространственного канала. Или штрека. Или червоточины. Если смотреть на него просто так, то не видишь ничего, кроме сгустка тумана. Если же стартануть с наручного пульта специально разработанный пакетный файл, зашитый в биоэлектронные мозги шлема, то на его щитке отрисуется прелюбопытная для неискушенного человека картинка.
Я щелкнул замком, откинул бронированную крышку, защищающую пульт управления, надетый на левое запястье, и набрал нужную комбинацию. По забралу точно кто-то влажной тряпочкой провел: вечерний серенький полумрак рассеялся, а на месте клочка тумана возникла глянцевая смолисто-черная капля, окантованная золотым абрисом. Она словно стекала с распушенной верхушки перфоратора – клонящегося к земле телескопического шеста, – никак не умея сорваться и даже коснуться земли: только пульсировала еле заметно да окутывалась время от времени иглистой бахромой энергетических разрядов. Размером капля была с хорошие гаражные ворота, и от нее пахло. Не скажу, что пахло противно, но – неприятно.
Смертного ужаса перед ней я не ощущал. От инфразвука меня надежно защищал шлем.
Генрик вошел в червоточину первым, вызвав целый взрыв черных брызг, почти сразу, впрочем, упавших обратно на ее поверхность – параллельно земле, вопреки закону тяготения. Я зажмурился и шагнул тоже, опасливо вытянув руки вперед. Сделал два шага по неожиданно твердой и ровной поверхности, потом меня встряхнуло – так, что зубы клацнули… а потом кто-то бесцеремонно ухватил меня за запястья и дернул вперед.
Я открыл глаза.
Это был Генрик. Он улыбнулся и сказал:
– Слезай, барин, приехали!
* * * * *
Было еще темно – последние предутренние часы. Штрек вывел нас в глубокий и сырой, утопающий в зарослях лабазника, овраг. Густой медовый дух, подымающийся от тяжелых соцветий, всколыхнул в моей душе воспоминания о родных лесах, сенокосе и сладком травяном чае. Я сглотнул слюну и скользнул между стеблей.
Стебли качнулись, крошечные белые лепестки осыпали мою голову и плечи теплой ароматной порошей…
Овраг спускался к неширокой речушке, почти ручью. Противоположный берег, насколько хватало глаз, был ровным, точно стол. Редкие и низкие кусты едва выступали над богатым разнотравьем.
Генрик осторожно ступил в воду. Перебрался, покрутил головой и показал рукой: теперь ты. Я без единого всплеска форсировал сравнительно глубокий – до середины бедра, и довольно холодный (это чувствовалось даже через комбинезон) ручей, вскарабкался на глинистый берег, и мы двинулись дальше.
До горной гряды, скрывающей в своих недрах лаз, придется идти километров семь-восемь, говорил начальник штаба. Местность открытая, но пустынная. Опасность быть обнаруженными мала, но присутствует. Хонсаки, как сторожа, достаточно беспечны, но целиком полагаться на это не стоит.
Слишком много но…
По всему пути Генрик ронял сантиметровые дротики радиовешек. Я вдавливал их в землю каблуком.
Когда мы подобрались к скалам вплотную, рассвет еще не думал и заниматься. В свете луны и звезд скалы казались темно-фиолетовыми, заляпанными черными пятнами вьющейся растительности. Поплутав немного, мы наконец обнаружили искомую пещеру. Жутковатый черный провал, отмеченный низким каменным козырьком, так и дышал холодом. Генрик пригнулся и бесстрашно нырнул под мрачные своды. Я для чего-то набрал в грудь побольше воздуха, задержал дыхание и последовал за ним.
* * * * *
Ход постепенно сужался.
Скоро нам пришлось опуститься на четвереньки, а затем и на брюхо. Я полз, старательно вжимаясь в гладкий, словно полированный, камень. Сверху вроде тоже было гладко, но я все равно опасался зацепиться за что-нибудь, нежданно торчащее, ранцем или карабином. Раньше я никогда не страдал клаустрофобией и даже думал иногда, что это просто выдумка популяризаторов психологии и киносценаристов. Но перевоплощение в земляного червя и долгое пребывание в его шкуре сыграли свою зловещую шутку и со мной – я начал задыхаться. Не хочется даже думать, каково было Генрику, в полтора раза более широкому, чем я, с его почетной ролью первопроползца.
Наконец он торжествующе взревел и нырнул куда-то вниз. Я из последних сил ускорился, колотя ободранными локтями и коленями по скользкому камню, и оказался у выхода из осточертевшего тоннеля.
Предо мною простиралась довольно широкая полость, дальний край которой терялся в зеленоватом мерцании, рожденном системой ночного видения. Я идиотски хихикнул и вывалился кулем на простор – через десятисантиметровый уступ, которым оканчивался лаз.
Вскочив и жизнерадостно показав некоему невидимому недоброжелателю выставленный средний палец, я подошел к вглядывающемуся в даль светлую Генрику. От избытка чувств хлопнул его по гулкой спине и с радостной озабоченностью спросил, нет ли у него желания вернуться, чтобы попресмыкаться еще?
Генрик, однако, моей щенячьей радости не понял и приказал немедленно заткнуться. Я заткнулся, но решил отыграться при первой же возможности. Он тем временем закончил рекогносцировку, удовлетворился ею, по-видимому, и все так же молча двинулся вперед.
Я напоследок обернулся.
Узкая дыра лаза напоминала нечто непристойное.
Крякнув неодобрительно, я побежал догонять товарища.
* * * * *
Полость медленно, но постоянно расширялась. Генрик дернул меня за рукав:
– Слушай, Капрал, тебе не кажется, что мы шагаем внутри здоровенной бутылки? Глянь, какие стены ровные и гладкие, з-заразы, аж жуть!
Мне казалось, и я согласно закивал. Бутылка не бутылка, но что-то вроде того. Штоф, скажем. Я мрачно продекламировал:
– Попал в бутылку таракан. А вылезти не смог. От злости бедный таракан в бутылке занемог. Он сдох в начале января, прижав усы к затылку. Кто часто сердится, тот зря не должен лезть в бутылку!
Генрик пригладил свои флибустьерские усы и обиженно сказал:
– Сам ты таракан! И когда здесь январь – тоже неизвестно. Нескоро еще, судя по растительности.
– После этих слов командира в мрачном подземелье снова повисла тягостная тишина, нарушаемая лишь отзвуком шагов да шуршанием чьих-то невидимых крыльев, – прошептал я с подвываниями. – И невдомек было отважным разведчикам, что по их следу спешат уже неутомимые гончие смерти.
– Что это ты несешь? – удивился Генрик. – От темноты крыша поехала?
– От нее, Гена, проклятой, а паче того от тишины. Ты, я помню, раньше был не в пример разговорчивей.
– Мы что, на посиделках с тобой? О чем говорить-то?
– О-о! Меня, Гена, занимает сейчас множество вопросов – как глобального характера, так и попроще. Найти бы того, кто ответит хоть на главные…
– О смысле жизни, что ли?
– Да нет, – сказал я. – И поважнее найдутся.
– Ну?! Какие же?
– Почему Бородач? – хлынуло из глубины души наболевшее. – Почему этого твоего черта лысого, ефрейтора этого твоего адольфоподобного, зовут Бородачом? Он же, гад, до синевы бреется.
– Ах вот оно что! – расхохотался Генрик. – Как же, причина есть. Слушай, коли интересно. Бородач… Он был крутым байкером, Бородач наш. И была у него борода по пояс, заплетенная в две тугие косы, и был чумовой навороченный байк, собственноручно собранный из трофейного, времен Великой Отечественной, мотоцикла BMW и движка от горбатого Запорожца. История его стара как мир: не поделил женщину с еще более крутым парнем. Бородач, желая расставить все точки, вызвал парня на дуэль. Грохнул. Сообщество байкеров результата дуэли не признало; вернее не признало основания для ее проведения: телка была левой. Из-за такой мочить своего – тяжкий грех. Бородачу объявили вендетту. Вендетта получилась односторонней: Бородач убил еще троих, а перекалечил – без счета. Заглянувшие к нему вербовщики Легиона застали его за увлекательным занятием: он мастерил жилет из тротила – собирался подорваться вместе с мотоциклом и большой партией бывших приятелей. По прибытии в Легион бороду он уничтожал с изощренным мазохизмом: убив хонсака, отрезал по сантиметру от одной из кос – в шахматном порядке. Остатки сбрил лишь тогда, когда заплетать стало больше нечего. А кличка прижилась.
– Еще одна! – возликовал я, останавливаясь. – Гена, ты понимаешь: еще одна девушка! Ну, блин, Братишки дают! Всех одинаково подловили. А ты говорил не может быть.
– Совпадение, наверное… – Он помялся. (Я скалил зубы и с вызовом смотрел ему в лицо.) – Самому тошно от таких мыслей, хоть ты не береди душу.
– И станет легче, – подытожил я. – Экий ты у нас, Гена, страус. Головку спрятал – проблемы исчезли. Ловко!
Он бешено завращал глазами.
– То я таракан, то страус, кем еще назовешь? Обезьяной? – Он грохнул кулаком по ребрам и взревел: – Слушать меня, бандерлоги! Бе-е-егом марш! – И первый затопал во все нарастающем темпе.
Я бросился вдогонку.
С километр мы напряженно держали максимальную скорость, заглушая грохотом башмаков тонкий голосок сомнения. Штоф был поистине исполинским, до потолка теперь не допрыгнул бы и Бубка со своим шестом, а донышко все не появлялось. Хотелось надеяться, что мы путешествовали все же не по бутылке Клейна.
– Привал, – выдохнул наконец Генрик.
Я повалился на пол, закинув ноги на поставленный торчком мешок с палаткой. Гена медленно ходил взад-вперед, восстанавливая дыхание. Потом остановился подле меня.
– Боец, слушай мой приказ! Приказываю выставить вокруг лагеря боевое охранение. Распорядок дежурства такой: первая смена – рядовой Капралов. Вторая смена – рядовой Капралов. Третья – сержант Саркисян… Разговорчики! – гаркнул он, видя, что я собираюсь возмутиться.
Я отправился в охранение, а он занял мое место рядом с мешком и закрыл глаза.
Поскольку трасса, подлежащая патрулированию, оговорена не была, я решил, что командир полагается на собственную мою разумную инициативу. Руководствуясь ею, я и тропил дозор: тридцать шагов вдоль стены в одну сторону, поворот через левое плечо, шесть-восемь шагов прямо, новый поворот и возвращение к лагерю вдоль другой стены. Минуя безмятежно отдыхающего Саркисяна, я демонстративно поглядывал на часы, громогласно вздыхал и… и шагал мимо, – Генка глаз не открывал, прикидываясь, что страданий моих не замечает. Я, стеная и проклиная судьбу бесправного солдата, отпечатывал добросовестно тридцать шагов в другую сторону и возвращался.
Когда, по моим часам, две смены уже прошли и я с чистой совестью и сознанием честно выполненного долга вернулся в лагерь, он крепко спал, негодяй. Небритое его лицо искажала обиженная гримаса, и мне стало его жаль. Я засвистел мотивчик про пулю-дуру и двинул дежурить дальше.
Прошло еще полчаса. Лицо моего сурового командира разгладилось, и он сладко посапывал. Я ухватился за ремень его карабина и легонько потянул. Подействовало безотказно – Генка вскочил и принялся грозно водить стволом Дракона из стороны в сторону. Не обнаружив искомых противников, вопросительно и недовольно уставился на меня.
– Прости, начальник, но по-другому тебя ведь не разбудишь, – сказал я. – Рапортую: за время несения службы никаких происшествий не случилось! Так что поблагодари бойца за безукоризненно выполненный долг и пожелай ему долгого сна и нескорого приятного пробуждения.
– Желаю! – миролюбиво согласился Гена, уже посмотревший на часы и оценивший мое поистине великодушное долготерпение.
Заснул я мгновенно.
Проснулся, кажется, тоже.
Генрик был деловит:
– Пятнадцать минут тебе на оправку и завтрак. Пора идти дальше. Время не ждет…
Через шестнадцать минут мы в ногу шагали, горланя Дорогую мою столицу – любимую маршевую песню прапорщика Садыкова, нашего армейского старшины. Я значительно реже, чем прежде, оглядывался назад. Если за добрых три часа с гаком ни одного супостата не появилось в нашем тылу, то странно было ждать их нападения сейчас.
– Ген, – фамильярно вопросил я к сержанту, поправляя раздутый ранец. – Скажи-ка ты мне, братец, почему палатка, которую я честно пру все это время, такая объемистая и тяжелая? Неужели Большие Братья не умеют делать что-нибудь более компактное?
– Отлично умеют, – успокоил меня он. – Это не совсем палатка, а вернее, не палатка вовсе – генератор силовой сферы. После включения образуется четырехместный колпак – уменьшенное подобие купола базы – неприступный, уютный, с автономной системой поддержки жизнедеятельности и повадками хамелеона. В целях маскировки, понимаешь? Под защитой колпака можно хоть в эпицентре атомного взрыва козла забивать – во как! Замечательная вещь.
– Какого тогда черта мы несли боевые дежурства и спали на камне?! – бурно возмутился я, останавливаясь.
– Хотелось тебя наказать, – прищурился усатый самодур. – Шучу, шучу, – замахал он руками, прочтя в моих глазах слова, которые родились уже, но еще не выстроились в приемлемую последовательность. – Представь, просыпаемся мы с тобой под колпаком, потягиваемся, глаза протираем… Ба! Вокруг купола – почетный караул из отборных хонсаков. Спите спокойно, дорогие товарищи. Да будет камень вам периной!
– Зачем тогда мы его, генератор этот, вообще взяли с собой? – обескураженно спросил я.
Но ответа не дождался. Военная тайна!
* * * * *
Донышко мы заметили издали – за пределами пещеры начался день, и лучи встающего солнца проникали в нее, разгоняя надоевший мрак. Мы снова повалились на пол и двинулись по-пластунски. С приближением выхода обзор наш все расширялся, а скорость падала. Лучшего места для весьма неприступного укрепрайона, чем появившееся перед нами, трудно было представить: метров семьдесят за устьем пещеры выглядели совершенно, непотребно даже, голыми. Каменистая почва кое-где лишь была украшена сухими щеточками чахлых травинок. Дальше высились громады обомшелых валунов, проглядывающих сквозь густую растительность.
Сиди себе, значит, за таким камешком и кури, пока бедолага-противник не появится. А уж как появится…
– Что-то неохота мне дальше ползти, – признался я. – Что-то не тянет меня туда ползти. Как бы не вышло, что нас там ждут-пождут и облизываются.
– А вот мы сейчас проверим, – сказал Генрик, – ждут ли? И крепкие ли у тех охотничков нервы, если ждут? Готовь сканер, позиция – все виды движения.
Я заработал с настройкой прибора, а он принялся рыться в ранце. Наконец обнаружил что-то, хихикнул эдак гаденько и вытащил на свет божий надувную sex-подружку в прозрачном пакете.
– О! – возликовал я. – Самое время. Кто первый? Можно я?
– Остынь, животное. Ее задача сегодня – провокация, и только.
– Эх, Гена, – вздохнул я, – грубый ты человек! Грубый и бессердечный! Такую кралю под пули посылаешь!
Через несколько минут краля была готова к провокации. Раскидав в стороны розовые руки, она стояла, прикрученная несколькими оборотами медицинского пластыря к ажурной платформе, принципиально предназначенной для бережной транспортировки тяжелораненых, буде таковые появятся.
Прежде платформа ехала на наших многострадальных горбах – в виде жестко-упругих каркасов походных ранцев. Отстегнутые каркасы, разложенные и соединенные, превратились в слабо вогнутый матрасик трехсантиметровой толщины и более чем достаточной даже для рыжего Боба длины и ширины. Осталось лишь выдвинуть из гнезд, скрытых пробками, полуоси, надеть на них свернутые в спираль ступицы колес с памятью формы и надуть баллоны. Химические патроны, выделяющие достаточное количество газа, входят в комплект.
Транспортер, способный принять на шесть своих ведущих колес груз весом до двухсот килограммов, готов к работе. Трехступенчатый движок размером с кулак питается от стандартной батареи Дракона.
И мы еще топали пешком?!
Гена перекрестился, включил передачу и замер с выставленным вперед карабином. Я последовал его примеру.
Большеротая утешительница одиноких мужчин помчалась на хорошей скорости в лапы к судьбе. Перед самым выходом она, словно налетев на что-то, содрогнулась своим аппетитным телом и начала похотливо раскачиваться. Этот пароксизм страсти продолжался довольно долго, словно надувнушка специально старалась выманить побольше падких на дармовщинку сластолюбцев.
Старания ее, однако, пока не завершались ничем.
– Гена, признайся, что ты с ней сделал? – прошептал я удивленно.
– Сам не пойму, – пожал Гена плечами. – Пойдем посмотрим?
Факт, что стрельба не началась в первый же момент представления, говорил о том, что засады нет, и мы осторожно двинулись к нашей обольстительнице. Причина ее странного поведения скоро стала понятна: платформа, трудолюбиво буксуя всеми шестью колесами, пыталась взобраться на невидимую преграду. Приподнявшись на сантиметр-другой, она срывалась, и кукла получала новый импульс к фрикциям.
Я ткнул в пространство стволом карабина. Ствол звякнул, как если бы попал в толстый лист металла. Я развернул карабин и стукнул посильнее, прикладом. Результат был прежним – воздух на нашем пути превратился в прочную стену, невидимую, но вполне материальную, и не желал возвращаться к нормальным параметрам. (Хотя, кто знает, какие параметры следует считать нормальными?)
Забросив карабин за спину, я осторожно потрогал преграду рукой, отмахнувшись от предостерегающе вякнувшего Генрика. Рука скользнула по гладкой поверхности, маслянистой и прохладной на ощупь. Поверхность имела небольшой отрицательный угол по отношению к полу пещеры. Я повел ладонью смелее, намереваясь отыскать проход или хотя бы небольшое отверстие. Не нашел, конечно.
Теперь понятно, почему хонсаки не стерегут этот лаз, – я оглянулся на Генрика и, ругаясь, отпрыгнул в сторону: он наводил на невидимую стену карабин с явным желанием решить все вопросы одним движением пальца.
– Сдурел?! Бревно! Мы ж не знаем, что это за хренотень! А ну как от нее срикошетит? Мигом мозги вышибет! Тебе-то, само собой, это не грозит, а каково мне?
– А, – махнул он рукой, – и тебе они без пользы, раз не можешь понять, чем я занимаюсь.
– Отчего же не могу? Могу, – промямлил я. – Могу-могу! – До меня стало доходить, что лазерный дальномер вполне может сыграть роль своеобразного щупа и определить, существует ли преграда во плоти или она – не что иное, как наш совокупный глюк.
Догадку стоило проверить самому…
* * * * *
Мы отошли метров на десять, и Генрик пальнул в точку, где, по его мнению, стенка была наименее толстой. С оттяжкой хлопнуло, глухой отзвук разрыва ушел в глубь пещеры, и в воздухе распух ярко-желтый пузырь. Свечение разлилось довольно широко по ставшему видимым донышку, меняя цвет в зависимости от расстояния до эпицентра попадания. Запахло горелым волосом.
– Органика? – спросил я, поведя носом.
– Так, выходит. – Генрик двинулся к радужному пятну, переливающемуся в метре от пола.
Я поспешил следом.
Через прожженное отверстие, в которое при желании можно было просунуть кулак, дунуло свежим воздухом. Я осторожно поскреб ножом кромки. Они были еще мягкими и от них потянулись за лезвием тонкие прозрачные нити. Я поднес нож к лицу. Нити сразу затвердели и топорщились хрустальным ежиком с длинными иглами. Я стукнул ножом о подошву, и иглы отвалились. Интересно, что за материал? И главное: кто и зачем замуровал выход из бутылки таким необычным образом?
Намного менее любопытный (или более практичный) Гена недолго ломал над этим голову. Он сунул в отверстие пиропатрон и скомандовал:
– Отбегай!
Я не заставил себя уговаривать.
* * * * *
Мы сидели, прислонившись спинами к стене пещеры, жевали батончики пищеконцентратов и спорили. Я склонялся к мысли, что вся бутылка – это внутренняя полость раковины исполинской местной улитки. Мои доводы казались мне вполне убедительными: гладкие стенки пещеры, ее симметричная форма и главное – донышко! Многие земные улитки на время засушливого сезона запечатывают выход прозрачной пленкой, сохраняющей влагу внутри до возвращения благоприятной поры.
Но и Генины возражения были довольно весомы: чем могла кормиться многокилометровая улитка, хоть бы и в благоприятную пору, и куда она подевалась сейчас? А пыль, грязь, потеки разные? Нету их на пленке. Отталкивает она их? Поглощает? Что? Не слышу! А коэффициент преломления света в ней же? Ноль! – орал Гена, – а может, и меньше! Что значит не бывает? Есть многое, Горацио, что недоступно!… Мало ли чего ты не знаешь? Мерзкий слизняк, штампующий за здорово живешь материалы, каких не имеют и Большие Братья? Да ты совсем безумен, зольдат!…
Дика и неукротима горская экспрессия!
Сам он склонялся к версии древних суперцивилизаций, настолько избитой, что мне не хотелось даже спрашивать, находимся ли мы в недрах окаменевшего за сотни эпох звездолета или все-таки в храме, посвященном неведомым богам? Когда армянское упрямство меня окончательно вывело из себя, я не без ехидцы сказал:
– Черт с тобой, пусть будут Атланты или Лемурийцы! Пусть будут Предтечи Больших Братьев. Ладно. Меня вот что больше интересует: зачем тебе, друг мой Генрик, в боевом походе искусственная вагина? Ужель, славный мой Генрик, пресловутая кавказская страстность и впрямь так велика? И как давно, бедный мой маньяк, пользуешься ты отвратным этим капиталистическим суррогатом взамен возвышенного полового контакта с живой женщиной?
– Э, что, не видел, она в упаковке была? – У него от возмущения прорезался акцент. – Стану я еще…
Он не нашелся что сказать, пыхтел, рокотал, и я помог:
– Руки марать…
– Да, правильно! Руки! Это и не моя вообще кукла, я ее тогда, в Москве, когда меня менты прижали, земляку одному в подарок купил! Шутка такая была, понял?
– Конечно! Конечно, понял! – закивал я головой. – С тех пор ты с ней и не расстаешься – вдруг земляк где встретится? То-то похохочете!
Гена сник.
– Ну как мне ее в казарме оставлять? Представь, зайдет кто-нибудь…
– Уборщица… – подсказал я, продолжая потешаться.
– Да, уборщица зайдет, а у меня эта мерзавка в тумбочке. Потом не отмоешься!
– Так ты ее все два года в ранце и таскаешь? – посочувствовал я.
Он вздохнул:
– Выбросить-то жалко!
– Не расстраивайся, – утешил я его. – Помогла же она нам, может, еще разок-другой сгодится… – Я не удержался и прыснул, вспомнив основное ее предназначение.
– Пойду погляжу, не остыл ли расплав, – сказал, вряд ли успокоенный моими словами, Генрик.
– Пора, – сообщил он, когда вернулся. – Еще горячо, но пройти уже можно, нога не вязнет.
Я вздохнул. Мое предложение покататься немного на тележке понимания со стороны руководства не встретило. По лесу, мол, не пройдет. Попытаться-то нельзя, что ли? Тащи ее сейчас! Эх!…
Мы забросили за спину упакованные ранее вещи, проверили оружейные обоймы и заряд батарей и зашагали к новым свершениям.
ГЛАВА 7
Вот Новый год пришел. Порядки новые.
Колючей проволокой наш лагерь обнесен.
На нас глядят вокруг глаза суровые,
И смерть голодная стучится в дом.
Песня
Птички щебетали, солнышко сияло, и не видели они вокруг ровным счетом ничего, хоть отдаленно напоминающего показанные Филиппу Игорем Игоревичем кошмарные репортажи с загубленных хонсаками планет. Должно быть, командование терранских врагов предпочитало жить в приличных условиях.
Как и любое другое.
Генрик тем не менее бдительности не терял: останавливался часто, крутил головой из стороны в сторону, сканируя окрестности на предмет рачьего амбре, и Филиппа на это строго настраивал. Велено ему было так же держать язычок болтливый за зубами, а ушки – на макушке.
Он терпеливо держал, понимая, что стоит ему расслабиться, как неприятности тут как тут – живо объявятся.
Заросли вокруг них были не то чтобы густые, но какие-то несуразные, преодолению поддающиеся не очень. Гигантские кусты дикой смородины перемежались сосновыми рощицами, затянутыми по земле чем-то вроде высокого и липучего душистого горошка.
И везде валялись вросшие в землю гладкие булыжники – от маленьких, размером с кулак, до здоровенных – с двухэтажный садовый дом. Были они выбелены дождями, изорваны трещинами и покрыты изумрудными нашлепками лишайников.
Красиво было вокруг, ничего не скажешь, а главное – разные твари летучие, кровососущие отсутствовали. Так, гудели какие-то жучки, но в атаку не бросались. Один ударился Филиппу в щиток, сложил крылышки и начал ползать кругами. Он не мешал, и стряхивать его Филипп не стал: пусть себе ползает, все-таки здесь хозяин он, а не мы. Жук был черно-желтый, полосатый, мохнатый и напоминал не то шершня, не то шмеля.
Шмеля?! Филипп чуть не заорал. Черт! Черт, черт и черт! А где же шмели? Генрик говорил, что Братья посылали три робота. Так ведь мы не нашли ни одного. Мы даже останков их не нашли. А на гладком полу пещеры любая мелочь бросилась бы в глаза. Ну, пусть не пролетели они пещеру насквозь потому, что о донышко разбились; потом-то куда они девались? Филипп прижал подбородком клавишу шлемофона и сказал:
– Мастер сержант! Разрешите обратиться?
– Чего тебе? В туалет захотел?
– Нет. То есть да, но не в этом дело. Генрик, а ведь шмелей-то мы не нашли.
Он остановился. Повернулся к Филиппу и открыл рот. Не сказав ни слова, закрыл и поджал губы. Сел на камешек и похлопал ладонью рядом. Филипп не заставил себя ждать.
– Шмели оборудованы самоликвидаторами, – сказал Саркисян задумчиво, – так же как и любое другое сложное оборудование Братьев, имеющее хотя бы незначительный шанс попасть не в те руки. Они, понятно, сгорели без следа, вот мы их и не нашли. Проблема в другом: что их заставило привести заряды в действие? Не столкновение же с прозрачной стенкой?! И хонсакам их не взять, это уже проверено. Что мы с тобой проглядели, а, Капрал?
– Или кого, – уточнил Филипп. – Гена, а ведь оно могло и нас изловить. Ети его мать, Гена, оно же, наверное, всю дорогу по пещере за нами кралось! Ползло, облизывалось и думало: Вон того, толстенького, усатенького сержанта я на первое сожру, а того вон дьявольски красивого, идеально сложенного рядового – на второе!
– Смейся, смейся! Посмотрю, что ты запоешь, когда мы обратно возвращаться будем, – проскрипел Генрик. – Красивенький!… Ладно, идем дальше, с пожирателями роботов потом разбираться будем.
Далеко уйти им не довелось. Скоро смородиновые кусты стали мельчать, а сосны и вовсе попадаться перестали, и перед ними открылся дивный вид на лагерь хонсаков.
Располагался он в самом центре не слишком крупного и не слишком древнего метеоритного кратера. Время еще не успело сгладить вывороченные колоссальным взрывом стенки, и они громоздились неровным кольцевым гребнем, окружая расчищенную и выровненную площадку размером с хороший стадион. И обнесена она была высокой оградой, перевитой самой настоящей колючей проволокой – с частыми, длинными, трехрогими шипами. И понятно было, для кого эта проволока натянута, потому что лагерь был наполнен преимущественно не хонсаками, а человекообразными: худенькими, чернолицыми людьми, одетыми в однообразные синие балахоны, перепоясанные яркими канареечно-желтыми ремешками.
Слева дымили двумя высокими трубами приземистые, фабричного вида строения – каменные, с широкими, окрашенными в серый цвет воротами. Из распахнутых этих ворот выползал чумазый паровозик, тянущий за собой несколько небольших платформ, заваленных мотками свеженькой колючки.
В дальнем от легионеров конце лагеря парили грязно-зеленые лужи (вероятно, страшные ферментационные баки), вокруг которых прохаживались неторопливо человечки – повара с лицами, обмотанными синими же тряпками. И никто, между прочим, их не погонял, и никто за ними не присматривал.
Участок между заводиком и кухней заполняли аккуратные рубленые избушки. Крыши домов были покрыты, кажется, железом, а в длинных и узких прямоугольных окнах, прорезанных наискосок, по диагонали, поблескивали стекла.
Центральную часть лагеря украшало большое горбатое строение, несколько похожее на вылезший из земли могучий древесный корень. Вероятно, искомый штаб хонсаков. Возле штаба грелось на солнышке штук пять розовых ракообразных тварей, активно размахивающих усами, среди которых затесался почему-то и один синий человек.
Вся правая половина лагеря оставалась девственно голой. На ней тренировались в боевом искусстве членистоногие солдаты: закапывались, подымая тучи пыли, в каменистый грунт; потом резко, как подброшенные мощной пружиной, взмывали в воздух и, пробежав десяток метров, стреляли из своих грохочущих пищалей по ростовым мишеням. Мишени довольно примитивно изображали легионеров с угрожающе растопыренными руками и большущими круглыми головами.
Действовали хонсаки, надо признать, великолепно! Видимо, бойцы представляли собой отборную гвардию. Охрана ставки, как-никак.
А вот душераздирающих картин вроде расчлененных трупов или крестов, украшенных распятыми рабами, не наблюдалось, и Филиппу вдруг пришла в голову крамольная мысль: что, если хонсаки вовсе не поработители, а союзники синих балахонов? И настолько эта мысль показалась ему здравой, что не стал он пока выставлять ее на плебисцит, а запомнил и припрятал в укромный уголок мозга – к лежащей уже там стопочке компромата на Больших Братьев. До поры, опять же, до времени.
– Да у них тут прямо братство народов какое-то! – озвучил его тайные измышления умненький Гена. – Что же это творится-то, товарищи? А где же немилосердный геноцид?
– Ну, ты об этом не меня спрашивай, – отозвался Филипп и замолчал.
Сколько можно этого упертого армянина к работе собственной башкой подталкивать? Пускай сам попрактикуется.
Не дождавшись ответа, Генрик взялся за то, ради чего, собственно, легионеры и пробирались за тридевять земель. Выворотил он из земли камешек, высыпал в ямку оставшиеся вешки, а потом тщательно приладил камень на место. Извлек из набедренного кармана маяк, замаскированный под кривой невзрачный сучок, и сунул в глубину смородинового куста. Придирчиво оглядел тайник и остался, должно быть, доволен своей работой, так как крякнул одобрительно и, извиваясь ужом, пополз назад.
Пополз и Филипп.
* * * * *
Обратно они двигались быстро, и времени на обдумывание увиденного не было: приходилось под ноги поглядывать да по сторонам. Остановились только перед голым пятачком, что лежал возле входа в бутыль.
– Опять девчонку первую запустим? – спросил Филипп.
Саркисян, видимо, принял решение заранее, потому что, не колеблясь ни секунды, сказал:
– Нет, на этот раз я сам пойду. А ты прикрывай.
Он рывком преодолел опасный участок, влетел в пещеру и упал на поблескивающий пол. Филипп выждал пару минут и побежал. Бежал, а в голове билась недобрая мысль: Ох и врежусь я сейчас в стенку-невидимку! Да лбом! Звону будет…
Удивительное дело, не врезался!
– Поищем Шмелей? – спросил он, ободренный неожиданным везением.
– Некогда, – заспешил вдруг Генрик. – Будем считать, что их птички склевали.
Каких он имел в виду птичек, Филипп не понял. В пещере и плесени-то не водилось.
Но спорить с командиром по уставу не положено, и он с легкой душой подчинился. В принципе, они свое дело сделали, тропинку проторили, а уж остальное их не касалось. Да и страшновато Филиппу что-то стало под сенью бутылочных сводов. Вспомнилось им же неуместно рассказанное стихотворение про таракана, который вылезти не смог.
Он нашарил языком горошину микрофона (она же – пускач самоликвидатора), подтянул поближе к губам и предложил:
– Тогда ходу?!
– Ходу! – отозвался бравый мастер сержант, и они припустили!
Дали настоящего стрекача, чего уж там скрывать.
* * * * *
Уже в овраге, когда показалась смоляная капля горловины канала, Филиппу пришла в голову отличная идея.
– Погоди-ка, – попросил он Генрика. – Можно, я травки нарву?
– Рви, натуралист. А зачем она тебе?
– Чай сварю. Закачаешься! – Филипп принялся обламывать пушистые метелки лабазника.
Запах стоял… непередаваемый! Филипп набил цветами свободный карман на бедре, сунул несколько стеблей за поясной ремень и с улыбкой сказал:
– Вот теперь, Гена, я знаю, что побывал здесь не напрасно.
– Рад за тебя, – изрек сержант. – В канал на этот раз иди первым. Не боишься?
– Что ты?! – расхрабрился Филипп. – Мы, Капраловы, никогда, ничего и никого не боялись! Кроме жен и высоты. А я, к счастью, еще не женат.
* * * * *
Петруха Меньшиков, как всегда, прибыл загодя. Лежал на откинутом пандусе фаллоплана, закрыв глаза, пускал в небо колечки табачного дыма и слушал плеер.
Филипп тихонько подкрался, сорвал длинную травинку и пощекотал у него в носу. Петруха, не раскрывая глаз, отмахнулся рукой. Филипп пощекотал опять. Петруха замахал руками шибче. На подмогу Филиппу пришел Генрик с колоском ковыля. Петруха не вынес наглости приставучих насекомых и вскочил. Увидел лазутчиков, расцвел и протараторил:
– Удачно сходили? Молодцы! А у нас тут бардак: рыжий Бобсон гонял сантехнику на полных оборотах, а она возьми да и сдохни! На оправку сейчас в степь бегаем. Сильвер потешается!… Говорит, чтоб кучи подальше валили, а то ему в подобной атмосфере существовать не комфортно. Прикол!… Ну, к отбою обещали починить. Ген, – сменил он тему, – тебе если за эту вылазку увал дадут, то ты мне коньячку армянского привези, добро?
– По рукам, – сказал Генрик. – Полетели.
* * * * *
В штаб они направились вместе, только Генрик – к Семену Семеновичу, доложить о выполнении задания, а Филипп – к Веронике.
Выбрал он наименее помятые цветочки, отер дорожную пыль с лица и взбежал по знакомой лестнице.
В санчасти находился, помимо Вероники, рыжий сержант Боб. На этот раз, к счастью, не лапал ее веснушчатыми ручонками, а смирно сидел на кушетке и заглядывал ей в глаза. И как-то у него так получалось, что, будучи на добрых тридцать сантиметров выше девушки, он глядел все равно снизу вверх. Грустно так глядел.
И не было для Филиппа большего удовольствия, чем грусть эту его видеть.
– Привет медикам и ассенизаторам! – с порога подсыпал он соли на кровоточащую рану Боба. – Пролетали мы сейчас за оградой, так не поверите: мух – тучи! Наверное, со всей округи слетелись. И только я, знаете, хотел у Меньшикова спросить, не вареньем ли тут намазано, как вдруг чую: нет, не вареньем. Не вареньем! Сквозь герметическую, броневую обшивку почуял, можете себе представить?! А кто, спрашивается, виноват? Мастер сержант, долго еще нам такое безобразие выносить?
Вероника напряженно пыталась удержаться от смеха, а Боб враз пошел красными пятнами и вскочил.
– Рядовой, – вскипел он. – Что вы себе позволяете? И что вам здесь нужно? У вас что, есть какое-то дело к Веронике Владимировне?
– А вы как думали? Конечно. Вот, лекарственные растения принес. Прошу. – Пав на одно колено и склонив голову в элегантном поклоне, Филипп протянул Веронике букетик лабазника.
Она взяла невзрачные, но медово-душистые цветы, зарылась в них лицом, посмотрела на Филиппа и сказала:
– Спасибо!
А потом уронила букет на стол и бросилась к нему. Обвила шею руками, всхлипнула, поцеловала в губы – сильно, нежно, откровенно, и засмеялась сквозь слезы:
– Филипп, ты жив, жив!
Сцена эта оказалась настолько неожиданной, что он совершенно опешил. То, что для него не выходило, в общем, за пределы приятного, волнующего, но всего лишь флирта, для нее было, значит, всерьез?! Господи, влюбить в себя инопланетную девушку, и как? – походя, мимолетно отпустив несколько комплиментов?!
Филипп был ошарашен.
Боб, тот и вовсе от ума отстал – стоял, выпучив глаза, как идиот, и шумно дышал.
Филипп гладил Веронику по мягким волосам и понемногу начинал вздрагивать. Возбуждение девушки было так велико, что передавалось ему буквально физически – с каждым ее вздохом, с каждым прикосновением. Словно жар.
Боб опомнился наконец и, запинаясь, сухо спросил:
– Так мне… что, уйти?
– Да! Тебе – уйти! – сказал Филипп. – Тебе сейчас надо не просто уйти, а сгинуть без следа, сержант. Испариться.
Раздавленный горем Боб как бы не расслышал этих слов. Стоял и ждал.
И дождался. Вероника обернулась к нему и сказала:
– Уходи, Боб. Так будет лучше. И… и не приходи больше. Совсем.
Честно признаться, Филиппу было его жаль. Полгода, по словам Генрика, он трепетал перед этой девушкой, боготворил ее, ловил каждую улыбку, каждый взгляд… и вот теперь, когда забрезжил перед ним свет взаимности, появился соперник. Наглый, самоуверенный. Красивый, что греха таить. Появился и разрушил его хрустальный замок.
За три дня всего.
Вдребезги.
Ушел он тихо и незаметно – как растаял. А Вероника положила руки Филиппу на плечи и предложила:
– Идем ко мне?…
Неужели нашелся бы мужчина, который ей отказал?
* * * * *
Он рисовал пальцем фигурки на ее гибкой загорелой спине, стараясь непременно использовать также и волнительную территорию пониже, а она угадывала:
– Бабочка? Нет? Значит, цветок! А это, наверное, кролик или зайчик. Нет? Почему тогда уши длинные? Ах, ослик!… Вон оно что!… Так ты считаешь, что на мне можно осликов рисовать? Каков нахал!… Ну, я тебе сейчас задам!
И она задала! Вулкан! Никакой нежности, никакой пощады – ни к себе, ни к партнеру, – только прекрасная в своей неповторимости дикая чувственность…
Нельзя сказать, что Филипп выступал в роли безропотной жертвы, но и считать себя укротителем оснований у него тоже не было…
– Ты уходишь? – спросила она сонно (было уже за полночь). – Почему?
Как сказать влюбленной в тебя женщине, желанной, нравящейся, но нелюбимой (тобою же настойчиво перед этим убеждаемой и убежденной наконец в обратном), что пришла усталость, не физическая, нет – психическая? Как объяснить, что усталость эта – от ее присутствия в личном твоем пространстве?
Какой идиот может на такое безумие решиться?
И как в таком случае солгать?
– Служба, будь она неладна! Мало ли что… – сказал Филипп, вложив в интонацию предельное количество огорчения. – Простишь?…
Вероника чуть-чуть приоткрыла глаза, улыбнулась ласково и послала ему воздушный поцелуй.
– Уж постараюсь. Но провожать не пойду, хорошо?
– Спи. – Он поцеловал ее волосы. – Спи…
* * * * *
В комнате его ждала записка от Генрика. Ты, котяра! Можешь скакать до потолка – нам дали все, что обещали: и увольнительную на сорок восемь часов каждому (с 12.00 завтрашнего дня), и по пять штук отпускных. Я лично буду загорать во Флориде, а ты? Думай, время есть. Спать завтра можешь, сколько влезет (тебе, кажется мне почему-то, это не повредит), но в указанный срок изволь прибыть к штабу. В гражданке. Оставляю также любопытный документ. Ознакомься, если будешь в силах.
Филипп разделся, забрался под одеяло, проинспектировал свои возможности и, решив, что вполне в силах, взялся за бумаги.
Документом оказалась копия штатного расписания Отдельной военно-технической базы № 18, как официально именовалась организация, приютившая Филиппа, с пояснениями, сделанными рукой Генрика.
Что ж, знать штатное расписание воинской части, которая будет родной целых три года, безусловно, необходимо.
Во главе базы № 18 стоял привычный тандем: командир части (в звании капитана) – начальник штаба (капитан же). Часть насчитывала шесть довольно куцых полевых взводов (по восемь человек), каждым из которых руководил сержант-наемник. Ради порядка и грамотного обращения со сложной военной техникой взводы курировались также лейтенантами из Братьев (батал-кураторами), присоединяющимися к своему взводу, в общем, только на время непосредственно боевых действий. Многочисленные незаполненные ячейки должностей говорили о том, что при необходимости (читай – полномасштабная война) каждый взвод может доукомплектовываться до вполне приемлемой численности в сорок человек. И часть тогда превратится в нормальную, очень мощную и мобильную, десантную роту. Из вспомогательных структур присутствовали: взвод материально-технического снабжения (командир сержант Бобков) и взвод боевых машин, состоящий из одного штабного мини-транспортера и двенадцати БТДиОП. Под этим громоздким и труднопроизносимым названием скрывались фаллопланы – Боевые Транспортеры Десанта и Огневой Поддержки. Машины несли личные номера взводов (например, транспортер матвзвода обозначался девяткой, а транспортер четвертого взвода… правильно, четверкой). Оставшиеся отчасти бесхозными три машины (10, 11, 12) использовались по мере надобности и являлись скорее учебно-боевыми, нежели чисто боевыми.
Медицинское, вещевое и продовольственное обеспечение базы осуществлялось за счет наполовину гражданских структур. Не вполне ясным было, по контракту или на добровольной основе работали в них цивильные. Штатное расписание об этом умалчивало.
Наособицу стоял Научно-технический Центр. Похоже, государства (или государство?) Больших Братьев не желали иметь на Терре даже намека на существование Легиона, и поэтому НТ Центры пришлось разместить под сенью баз. В штат Центра входили два десятка ведущих исследователей, десяток лаборантов и непостоянное, колеблющееся в зависимости от потребностей, число инженеров и техников.
И наконец, совершенно независимой, но грандиозной фигурой возвышался над базой № 18 безногий колосс Сильвер – Страж Врат. Именно так, не больше и не меньше! Он не подчинялся ни бате, ни начштаба (серый кардинал?) – только главкому Легиона, имея с ним личную, прямую линию связи. Но взаимодействовал он, естественно, как с военными, так и с учеными.
Больше штатное расписание ничего интересного не содержало.
Хотя нет, вот что Филипп отметил: вместо полных имен, отчеств и фамилий напротив должностей чего только не было понаписано! И клички, и фамилии, и даже номера! Большие Братья имели неизменные имена-отчества: Степан Степанович (командир базы, батя), Семен Семенович (начштаба), Анатолий Анатольевич (батал-куратор четвертого взвода), Осип Осипович (каптенарм-куратор взвода материально-технического снабжения, – тот самый, вечно недовольный жизнью старшина) и прочие Иваны Ивановичи…
Царство торжествующей анонимности! – подумал Филипп сонно и смежил очи.
* * * * *
Большинство спортсменов (серьезных, хочу уточнить сразу, спортсменов) – мазохисты. Или идиоты. Да, пожалуй, так: полнейшие кретины! – эта нехитрая дискриминационная мысль пришла Филиппу в голову, когда он утром следующего дня качал пресс на наклонной доске, и число повторений перевалило уже за пятый десяток. Доска стояла почти вертикально, поэтому мышцы нестерпимо жгло, сердце гулко колотилось где-то между ушами, а недавняя улыбка превосходства над самим собой превратилась в неподдающуюся сознательному изменению гримасу.
Однако упражнение следовало закончить.
Филипп с шумом выдохнул и согнулся в пояснице: пятьдесят шесть! Но разогнуться не сумел. Кто-то крепко и недружелюбно схватил его за волосы. Он раскрыл глаза и ужаснулся: над ним склонялась гневная личность, крайне решительно настроенная. Кажется, на избиение. И кажется, на избиение именно его.
Рыжий Бобсон собственной персоной.
– Слезай, покойник, – процедил он. – Гробовщик пришел. Будет тебя домой отправлять.
– У меня контракт только начался, – попробовал Филипп увильнуть от заслуженной ответственности.
– Ерунда. Все равно калекой ты будешь никому не нужен, – сообщил он. – Ни-ко-му! Слезай, говорю!
Филипп послушно вытащил ноги из-под мягких валиков и опустил их на пол. Боб, не отпуская волос, сказал ага, молодец и приложился огромным веснушчатым кулачищем к его челюсти. Сердце Филиппа рухнуло в живот, в глазах потемнело, ноги подкосились. Он замотал головой. Когда зрение восстановилось, ему стало понятно, что он сидит на полу и опирается растопыренными руками о канаты, опоясывающие ринг. Боб снова навис над ним, сказал деловито сейчас повторим и сгреб его за грудки.
Повторения Филипп отнюдь не жаждал и поэтому резко вскинул руки вверх, одновременно поворачиваясь к Бобсону спиной. Майка DO IT треснула, одна пройма лопнула совершенно, зато контакт с Бобом был разорван. Филипп врезал локтем ему в живот, потом присел, крутнулся на носках в обратную сторону и крюком правой ударил в пах, оказавшийся почти точно напротив его лица.
Это было подло, нечего скрывать, но ему было не до сантиментов. Бобсон начал первый и тоже не блистал благородством манер. Филипп всего лишь защищался.
Боб раскрыл рот, сдавленно охнул, да так и замер, не имея ни желания, ни возможности продолжать схватку.
– Часть вторая. Возвращение живых мертвецов, – сказал Филипп и круговым ударом ноги поверг противника на пол.
Пока Филипп раздумывал, добить ли рыжего неприятеля грифом от штанги прямо сейчас или, может, погодить, к нему подобрались Павел Мелкий с Наумом Березовским. Больше в спортзале ко времени начала (и, разумеется, конца) корриды никого не оставалось – одни фанатики мышечной массы.
– Капрал, – негромко позвал Филиппа Мелкий. – Слушай, оставь его, а? Кто нам станет продукты на полигон возить, если ты его уработаешь до гипса?
Филипп хмыкнул, но гриф не выпустил.
– И кто Веронике цветы дарить будет, когда ты ее бросишь? – спросил Наум. – А ведь ты ее бросишь, Фил, согласись?… Такие добры молодцы, как ты, народ в сердечных делах больно уж ненадежный.
– Чего? – возмутился Филипп. – Ты что несешь, придурок? Национальная предрасположенность к ремеслу психоаналитика пробудилась? Так я тебя о консультации не просил вроде. Не пошел бы ты с нею куда подальше?!
– Я тебя предупреждал, пес! – взревел Мелкий, бросаясь в атаку.
Тут следует отвлечься и кое-что разъяснить. Наум Березовский и Павел Мелкий дружили с детства. С самого раннего. Учились в одном классе, сидели за одной партой и на пару колотили недоумков, имеющих претензии к национальности Наума. Затем их дорожки разошлись – Березовский продолжил учебу в медицинском университете, а Мелкий, проваливший вузовские вступительные экзамены, загремел в армию. Свела их судьба лишь через восемь лет. Мелкий к тому времени служил оперативником в уголовном розыске. Буквально чудом ему удалось вычислить и взять сексуального маньяка, специализирующегося на детях. Разумеется, адвокат извращенца потребовал психиатрического освидетельствования подзащитного. В состав комиссии вошел и молодой, но очень яркий специалист по фамилии Березовский. Комиссия сделала заключение, что обследуемый – тяжело больной человек, нуждающийся в уходе и лечении. Частное определение, вынесенное Наумом, считавшим, что маньяк – ловкий симулянт, суд во внимание не принял. Старые друзья погоревали-погоревали, да и решили восстановить справедливость самостоятельно. (Тем более что больной, удивительно быстро пошедший на поправку, скоро оказался на свободе) Негодяй их методов не пережил; скрыть же рукотворность его смерти по ряду причин не получилось. Схоронил друзей от правосудия Легион…
Так вот, Мелкий зарычал и бросился в атаку…
Наум остановил его:
– Погоди ты, Паха.
– Фил, дружище, – примирительно сказал он, – прошу, брось антисемита из себя строить. Не настолько ты дурак, как я понимаю. А что касается моего диагноза… Поверь, он имеет под собою не только некоторую серьезную базу, которую я, как дипломированный (пусть и бывший) врач-психиатр, вполне способен был возвести при первом же взгляде на тебя, но и собственный обширный в этом деле опыт.
– Да, Капрал, – подтвердил с ворчанием медленно остывающий Мелкий, – Наум много девок спортил, пока сюда не загремел. Я сам ему за это не раз морду бивал.
– Все равно дело не твое, – хрипло сказал Филипп Березовскому, откашлялся, бросил гриф и ушел. На душе было гадко.
А они принялись хлопотать над Бобом.
ГЛАВА 8
Как на улице узкой
Меня треснули доской.
Что за мать твою ети?
Нельзя по улице пройти!
Частушка
УАЗ остановился напротив нашего дома, я спрыгнул на мокрый растрескавшийся асфальт и помахал рукой водителю. Хороший он все-таки парень, этот Паоло.
Петуховку заливал дождь. Холодный октябрьский дождь – с порывистым ветром, обрывающим последние, тяжелые и мокрые листья с тополей, и полнейшей клочковатой беспросветностью на небе. Пока я добежал до ворот, петляя, стараясь не утонуть в безбрежной луже, отделяющей дорогу от тротуара, джинсы мои промокли насквозь. Кожаная куртка и кожаная же кепка-бейсболка пока держались.
Мне, разумеется, такая погода была на руку. Участковый, я уверен, сидит сегодня дома и до окончания дождя носа на улицу не покажет. Его сейчас из дому только пожар выгонит – уж я-то нашего Матроса хорошо знаю.
Придется самому его навестить ближе к ночи.
А в Риме сейчас благодать! Или в Милане? Или все-таки в Риме? Вот, дьябло, забыл, откуда прилетел! Фирму Марчегалия помню… нет, и ее не помню! Перелет… перелет тоже не помню! Кажется, проспал я весь перелет и даже во встречающую машину шел, поминутно спотыкаясь, опираясь на плечо улыбчивого Паоло.
А что я отлично помню, так это прекрасную мою итальянскую любовницу Веронику и ее прощальную пушечную пощечину. Подлец! Жаль, не прикончил тебя Боб! Проваливай, и чтобы духу твоего рядом со мной не было! Она почему-то решила, что преподнесенный мною накануне букет содержал лошадиную дозу некоего секретного (и убойно-действенного, кстати) русского афродизиака. И что упала она в мои объятия, и прогнала своего давнего и честного рыжего воздыхателя, и любила меня ночь напролет со всей безумной средиземноморской страстью – именно поэтому.
Возразить мне было нечего.
Да и не ждала она моих возражений, а ждала одного моего скорейшего исчезновения. Желательно вследствие скоропостижной, но мучительной кончины. Потому что мало мне было ее, бедняжку, соблазнить, так я еще и кипящего праведным гневом Боба, что явился за поруганную честь невесты отомстить, крепко измордовал. Грубый, дикий, отвратительный зверь! Дрянной ты человечишка, Капралов! Да и чего другого от тебя ждать, от медведя-то от русского?! – восклицала она, свирепо жестикулируя. Или не было про медведя? Что с моей памятью творится, интересно? Вот от сих до сих помню, а дальше – как отрезало!
Марфа учуяла меня, наверное, еще издалека. Стоило войти во двор, как она бросилась мне под ноги, визжа от запредельного счастья. Я присел, ухватил ее, ласково трепля, за лохматую шерсть по бокам шеи и безропотно выдержал весь традиционный набор восторженных собачьих поцелуев. Вот всегда она так – словно я с того света вернулся. Два существа в этом мире любят мужчину по-настоящему: мать и собака.
Как я и думал, вся семья была дома. Во-первых, суббота, а во-вторых – ненастье. Мама вязала, а остальные, сидя на полу, резались в детское лото Соседи по планете. Папаня, похоже, без всяких перспектив проигрывал, потому что, увидев меня, радостно заорал:
– Кончай игру, братчики-матросики, макаронник приехал! – и смешал все карточки.
Мама бросила вязание, Машенька завизжала, и началось! Вопросы и поцелуи сыпались со всех сторон, племяшка карабкалась на руки, батя и зять Антоха гулко хлопали меня по свободным участкам тела, кто-то ощутимо щипал… в общем, неразбериха стояла полнейшая. Наконец я взмолился:
– Есть хочу! Накормят меня в этом доме свежим хлебом и молоком или нет?!
На женщин такие мольбы действуют безотказно. Давление резко ослабло, и почти одновременно на кухне загремела посуда. Поразительная скорость! Я и раньше подозревал, что у нас в избе установлен телепортер.
– Надолго приехал? – спросил батя.
– Нет, послезавтра надо возвращаться.
– Жалко… Антоха, ты баню затопил?
– Закрыл давно, – отозвался зять. – Скоро уж выстоится, идти можно будет.
– Ну, Филька, значит – готовься! – кровожадно облизнулся отец. – Ох я тебя сегодня и напарю!
– Вот к чему-чему, а к этому-то я всегда готов!
До отвала натрескавшись вкусными домашними харчами, я растянулся на полу, застеленном домоткаными половиками, и блаженно закрыл глаза. Поваляюсь часок, схожу в баньку, еще поваляюсь, а потом и Матроса навещу. Надо же у него узнать, у служивого, кто дал приказ на мой розыск – официальные органы или Булат. Потому как, если милиция или безопасность, то это серьезно. Они же не остановятся и перед тем, чтобы с итальянскими коллегами карбонариями связаться. А если это личная Аскера Мамедовича инициатива, то все намного проще. За три года моей командировки ой как многое может измениться. Никто про меня и не вспомнит через три-то года, особенно если я глаза никому из главных действующих лиц недавней трагикомедии с мордобоем мозолить не стану.
Ко мне подсела Ольга. Щелкнула пальцем по носу и спросила:
– Лежишь?…
– Лежу, – не стал я прекословить старшей сестре.
– Слушай, а как там… в Италии?
Это в Италии она почти пропела.
– Там, сестренка, сейчас тепло!… – так же пропел я в ответ. – Фрукты, мороженое, девчонки загорелые… Пицца, лазанья, кьянти… Фонтаны… Папа римский. Колизей, кошки, голуби. Феличита!
– Признавайся, язык учишь? – немедленно подключилась к перекрестному допросу строгая моя мама.
– А как же! – с поддельным воодушевлением отозвался я.
– Ну-ка, ну-ка, продемонстрируй, – засомневалась (и не без оснований) она.
Я поднапрягся и выдавил:
– Аморе, рогацци! Аморе, аморе и еще раз аморе!
– То-то я и вижу, что одно только аморе, – усмехнулась мама, – аж почернел весь. Никак успел уже и итальяночку подцепить?
– Эх, мама, напрасно вы так о своем сыне думаете, – возмутился я. – Он же сурьезно робить на Апеннины откомандирован! Штудии, понимаешь, превосходить, а не шуры-муры гулеванить!
– Фи-иилька, – протянула она. – Ботало ты! Робить сурьезно! Что, я тебя не знаю? Только, поди, на девок и глядишь. Ты хоть нам оттудова сноху не привези.
– Да что угодно он тебе оттудова привезет, только не сноху, – вмешалась Ольга. – Дождешься от него, пожалуй, снохи. Скорей дядька Прохор пчел своих бросит…
– Завелись, – пробурчал батя. – Парню только двадцать четыре, он еще пожить не успел, а вы ему уже всю плешь переели со своей женитьбой. Пусть погуляет!
– Двадцать пять, – поправила его последняя, молчавшая до сих пор, представительница женской половины Машенька. – А гулять сейчас плохо – дождичек на улице!…
* * * * *
Батя, в натянутой до самых глаз лыжной шапочке, возвышался надо мною, как гора, и немилосердно стегал сразу двумя здоровенными березовыми вениками. Я блаженно кряхтел и изредка охал – по давно заведенной традиции. Ибо банное наслаждение сродни изощренному самоистязанию. В коем, как известно, бесчисленные поколения юродивых находили огромное наслаждение. Чем я хуже их? Тем, что телом чище?
– Сына, – позвал меня удивленно батя, – а куда шрам девался?
Я приподнялся на локте и уставился на правое бедро. Там, где еще недавно раскидывал кособокую свою паутинку беловатый паучок-многоножка, отмечавший затянувшуюся дырку от осколка, блестел пот, курчавились волоски и розовела гладкая распаренная кожа. Больше ничего. Шрама как не бывало.
– Рассосался, – небрежно ответил я. – Римские экстрасенсы поспособствовали. Пара сеансов, и все! Волшебная сила биологической энергии, секреты тибетских монахов, тертый коготь тигра, растворенный в желчи беременной змеи, и прочие волхования. Ну а если честно, – сказал я, глядя на отцову недоверчивую физиономию, – хрен его знает! Если бы не ты, я бы, может, еще полгода ничего не заметил. А так – пропал и ладно! Меньше вопросов будет.
– Темнишь ты, Филька, чего-то. Не одно у тебя, так другое. Депутат этот битый, командировка за границу, денег вдруг появилось много, – Ольга говорит, слишком даже много. Оно, конечно, дело твое, но смотри у меня: если в какую некрасивую историю влипнешь, я тебе… – Он не придумал, чем меня можно запугать до икоты, и скомандовал: – А сейчас дергай с полка!
Я не заставил себя уговаривать.
Вынести влажное, со стремительными перемещениями обжигающего воздуха от каждого взмаха веников пекло, в которое превращает отец парное пространство, я не был в силах никогда. В детстве я обычно просто отлеживался на полу или отсиживался в предбаннике, пока он, похожий на безумного бога-громовержца (или демона, что тоже недалеко от истины), ухая и хохоча как филин, бушевал в своем мрачном (лампочка в бане слабовата, а оконце – не больше почтовой марки) поднебесье. Лет с шестнадцати и до сей поры я стоически превозмогаю дезертирские позывы организма, стремящегося к самосохранению, вжимаясь в лавку. Если так пойдет и дальше, то, возможно, годам к сорока и я смогу разделить с отцом это его вулканическое действо.
Хотя не уверен.
Совсем не уверен!
Что же касается шрама… Кажется, потчевала меня Вероника в целях повышения кое-какой специфической производительности таблеточками подозрительными. От них еще аппетит улучшается. Уж не они ли причиной?
И кстати, что у нас сегодня на ужин?
* * * * *
Под прикрытием темноты и непогоды я крался к одной из немногочисленных кирпичных пятиэтажек, в которой находилась квартира петуховского участкового милиционера. Моими спутницами были слякоть, осторожность и подозрительность. Других тварей, за исключением нескольких мокрых воробьев да пьяненького, смутно знакомого мужичошечки, окружающая среда не содержала. Пьяненький, перекосившись, сидел на завалинке, дождь его не мочил, и он тихонько пел для себя, воробьев и хлябей небесных унылую песню про безрадостную жизнь бродяги. На мое появление он отреагировал агрессивным возвышением голоса: А брат мой давно уж в Сибири, давно кандалами гремит!
– Искренне тебе сочувствую, зема, – сказал я, но он уже опять повесил буйну голову, сбрасывая одновременно громкость звучания.
Перед дверью Матроса я просушил носовым платком руки и только потом позвонил.
О святая деревенская доверчивость! Он открыл, даже не спросив, кого, черт возьми, принесла нелегкая в такой поздний час в такую пору? А ведь кому-кому, кажется, как не ему надо быть осмотрительным в наше неспокойное время?
Я шагнул в тесную прихожую, указательный и средний пальцы правой руки сразу воткнул ему в ноздри, приподнял слегка и сказал приветливо:
– Салют, Джузеппе! Искал меня?
Он смешно забился, вцепившись в мое запястье обеими руками и пытаясь не то провести давно забытый в отсутствие постоянных тренировок болевой прием, не то просто ослабить захват.
Я приподнял руку повыше – так, чтобы ему пришлось встать на носочки.
– Надеюсь, ты не при исполнении? Не хотелось бы вступать в конфликт с властью. Светлана дома? – спросил я и, не дожидаясь ответа, крикнул в сторону гостиной: – Светик! Золотце, ты где? Иди, поцелуй итальянского гостя, дорогого синьора Фелиппо!
– Нету ее, – прошипел Джузеппе (он же Матрос, он же Евгений Федорович Коновалов – лейтенант милиции, петуховский участковый). – У родителей она. Отпусти, Капрал, больно же!
– Шалить не станешь?
Он простонал, что нет, мол, не станет, и я ему поверил. Матрос – парень честный.
– Идем в зал, – буркнул он.
Вытирая пальцы, я пропустил его вперед и последовал за ним. В комнате царил полумрак. Напротив видеодвойки, демонстрирующей многоплановый и замысловатый коитус, в котором не прилагая усилий можно было разобрать только некоторые части упругих обнаженных тел (на них в основном и нацеливал камеру оператор), разместились старенькое кресло и журнальный столик. Столик украшали двухлитровая пластиковая бутылка с пивом, наполовину уже опорожненная, и эмалированная мисочка с луковыми крекерами.
– Да ты, Женька, устроился с комфортом! – позавидовал я. – Что, разве Светик сегодня не вернется?
– Нет. Тесть прихворнул. Говори, зачем пришел?
– Неужели еще не догадался? Порнушку, ясное дело, посмотреть. У меня, сам знаешь, родители строгие, староверы! Пивка, само собой, тоже не откажусь дернуть. Холодное? – Я приложился к бутыли. – О, в самый раз! Садись, Матрос, чего там? Садись, смотри телевизор, расслабляйся. День у тебя был, наверное, тяжелый, какая будет ночь – тоже пока не ясно. – Я махнул рукой в сторону экрана. – А люди-то, глянь, как активно умеют время проводить. Поневоле от зависти заплачешь! И нет им никакого дела до пьяных дебоширов, подростков-алкоголиков и беглых преступников, поднявших руку на областных законодателей. Ишь, как двигаются! Акробаты!
– Ты, Капрал, тоже можешь отсюда двигаться. Активно. В ритме латино.
– Перке, камарадо? – спросил я, как истинный представитель означенных латиносов. – Разве нашей доблестной милиции не полагается меня арестовать? Лови момент, видишь, преступник сам тебе в руки прет!
– Не полагается. Потерпевший забрал заявление, и ты больше не в розыске. Можешь не прятаться. Ты ведь приходил об этом узнать? Ну, узнал, так вали!
– Сейчас свалю, – успокоил я его. – Только по телефону позвоню.
Он как будто разволновался, хотел вскочить, но сдержался.
Я поднял телефонный справочник и, перевернув корешком вверх, провел пальцем по обрезам страниц. Из справочника выпорхнул белый прямоугольник. Визитная карточка. Золото и глянец. Аскеров Аскер Мамедович, депутат Государственной Думы. Номера телефонов, адрес электронной почты. А ниже – наспех, от руки, шариковой ручкой – еще один номер, хорошо знакомый мне номер телефона, и пояснение: Булат, частное охранное предприятие. Спросить Зайцева.
– Матрос, да ты хват! – Я сунул визитку в карман. – Злоупотребляешь служебным положением? Как не стыдно? Сколько они тебе заплатили, вероломный? Тридцатник?
– Тоже мне Христос нашелся, – парировал Коновалов. – Не твое дело. Ты знаешь, какая у меня зарплата?
– Не знаю и знать не хочу. Давай обойдемся без жалоб на тяготы жизни. Через два дня я уеду, и ты им позвонишь. Раньше не надо, даже если ты и запомнил номера. Напоминать о юношеской дружбе не стану, зато вместе с визиткой Антоха тебе передаст сотню баксов. После моего отъезда, разумеется. Хватит сотняги? Тогда бывай!
– Забей ее себе, – напутствовал меня Матрос.
Я не стал уточнять, куда он предлагает ее забить. Знаю я его! Обязательно скажет какую-нибудь гадость. Да и чего от него ждать? Мент кондовый, провинциальный. Где ему культуры-то набраться?
* * * * *
Воодушевленный несомненной удачей, я спешил домой, почти не замечая дождя. Когда я проходил мимо давешнего певца каторжных невзгод, он распрямился, и я наконец узнал его.
Хребет. Во время учебы в начальных классах не было у нас, школьной мелкотни, врага страшнее. Длинный, худой, вечно грязный второгодник, он неизменно стерег нас в любых точках, где мы могли появиться с деньгами – у кинотеатра, у буфета, иной раз просто в туалете. Деньги ему следовало отдавать сразу и все, иначе ослушника ждали побои, пытки и прочие унижения. Он не трогал лишь тех, у кого были могучие защитники – старшие братья, приятели. Однажды мы, бедолаги, заступников не имеющие, собрались изрядной толпой, зарядились гневными речами и отправились мстить. При виде его ужасной фигуры и гнилозубой угрожающей улыбки большинство мстителей разбежалось. Остались лишь я, Матрос да Асхат. В кровавой схватке, ценой изорванной одежды и фингалов, мы купили себе независимость. Многие из бежавших платили Хребту дань до самого окончания школы…
Хребет мутно посмотрел на меня и, кажется, узнал.
– Капралов, кореш, мать-перемать, д-дай папироску!
– Не дам, – сказал я.
– А п-пшел ты тогда! Мне люди дадут. И папирос дадут, и водки дадут. Уже давали и еще дадут. А бабу я сам найду, понял?! – Он разошелся. – Сам л-любую бабу здесь возьму, если захочу, понял? Но я не хочу, понял? Я курить хочу, понял? Дай папироску, а? – Он стал затихать. – Дашь, – че-то скажу. Про тебя, Капрал, с-скажу.
Надо бы мне было прислушаться к его бормотанию. Но я побрезговал. Подвела меня гордыня.
– Я тебе, Хребтина, не Капрал. Это я для друзей Капрал. А тебе я другом никогда не был. Я тебе всегда морду бил. И сейчас бы набил, – за матерки твои, – да мараться не хочу. А курить вредно, – сказал я, отворачиваясь.
Он засмеялся – словно больной щенок закашлялся.
* * * * *
К исходу второго дня, проведенного мною в почти абсолютном растительном безделье, я занимался тем, что рассказывал племяннице придумываемую на ходу сказку. Сказка была о смелой девочке Маше, добрых говорящих зверях, их королеве – мудрой собаке Марфе и отвратительных ракообразных чудовищах.
Ольга с Антохой в обнимку сострадали телевизионным мытарствам американских студентов, которые тщетно пытались спастись от неистребимого маньяка, вооруженного стальным крюком. Мама поднялась на второй этаж, в спальню, и там читала, а отец ушел кормить своих ненаглядных овец.
В окно постучали.
Я как раз добрался до прямого столкновения сказочного добра и зла и отрываться не пожелал. Кровавый крючкотворец остался один на один с главной героиней, и наблюдатели, с содроганием ожидающие развязки, не отреагировали вовсе.
Дождь все еще лил, не прекращаясь, так что я вовсе не удивился, когда некоторое время спустя припозднившийся посетитель забарабанил по стеклу вновь – и несколько раздраженно. Пришлось мне повесить в предгрозовом воздухе волшебной страны огнедышащего дракона, восклицающего Остановитесь, безумцы!, и поглядеть, кому не сидится дома в такую-то слякоть?
Не сиделось Хребту. Я махнул рукой, мол, заползай во двор, извинился перед племянницей и пошел его встречать – чтобы Марфа не порвала сердечного на фашистский знак.
– Курить не дам, – предупредил я его сразу.
– И ладно, – смиренно согласился он и заканючил: – Слушай, Филипп, ты же городской, образованный, пойдем ко мне, я тебе иконы покажу. У меня их много – матка шибко верующая была. Может, купишь которые? Матка перед смертью велела попу отдать, дак мне жалко. А ты найдешь богатого мужика в городе и тоже продашь. Подороже.
От него несло перегаром, глазенки лихорадочно поблескивали. Видно было, что мается он страшно, что держится из последних сил. Ему срочно надо было опохмелиться. А может, добавить.
– Подожди, – сказал я, – деньги возьму.
Хребет всю дорогу возбужденно тараторил в предвкушении скорой поживы и последующего разговения, а я пытался предугадать, обрадуется ли бабушка, если я ей презентую такой подарок? Или заставит в церковь отнести? Наконец, изрядно промокнув, мы добрались до его избы. Изба у него была хорошая – большая, обшитая лакированной рейкой, крытая оцинкованным железом. Но запущенная: после смерти родителей Хребет ни разу, наверное, даже окон не помыл.
– Вот и пришли, – сказал он и вдруг пронзительно свистнул.
Я с любопытством посмотрел на него и добродушно предостерег:
– Не свисти, зема, – денег не будет.
Он нагловато ухмыльнулся.
В это время ворота дома распахнулись, и из них вышел Долото.
Юра Долото собственной персоной.
Следом за ним выскользнул Убеев – булатовский инструктор по стрельбе, престарелый, но очень бойкий калмык. Он был вдесятеро опаснее Юры. Он был опаснее любого громилы из тех, что могли бы оказаться на его месте, в роли моего противника. И даже всех одновременно. Потому что стрелял быстро и без промаха. На его сухоньком пальчике, согнутом крючком, висел спортивный малокалиберный пистолет – не слишком эффектное, но крайне эффективное оружие. Насколько мне известно, многие из мировых спецслужб имеют штатное оружие как раз скромного двадцать второго калибра. Как и ликвидаторы-профессионалы.
Фамилия его теперь, на фоне этого пистолета, представлялась довольно двусмысленной и страшненькой.
– Руки за голову, и медленно на колени, – скомандовал Юра. – Очень медленно, братан. Очень!
Я подчинился. Хребет тем временем, вихляясь, потирая ладошки и пританцовывая от нетерпения, заорал:
– Ой, мужики, не могу больше, выпить хочу! Где моя злодеечка? Че вылупились? Обещали – наливайте.
Никто ему наливать, понятно, не бросился. Никто даже не посмотрел на него. А вылупились они на меня, не решаясь пока приблизиться. Только Убеев отмахнулся от него лениво, как от мухи.
Хребет начал закипать. Никогда он не отличался терпением и благоразумием.
– Вы че, мужики, зажали, да? Положить решили на меня? – Он принялся с хрустом сжимать растопыренные угрожающе узловатые пальцы. – Свое требую, не чужое!
– Стой, где стоишь, ты, пьянь! – занервничал Юра. – Потерпи минуту, ну!
– Хер тебе, козел! Я уже задолбался ждать. Гони выпивку, сука, – взвыл безмозглый Хребет и бросился на обманщиков.
Щелкнул выстрел (нет, не был Убеев профессионалом, не те нервы). Хребет взвизгнул и споткнулся, а я, шлепнувшись с размаху на тротуар, покатился, пополз во всю прыть за поворот. Дом Хребта был угловым. Падающее тело бывшего школьного тирана спасло меня по меньшей мере от трех свинцовых пулек. За углом я вскочил на ноги и бросился к ближайшему забору.
Я успел сделать лишь один шаг.
Непроницаемая темнота, скрывшая дальнейший путь, плеснулась к глазным яблокам от затылка. Чем меня по нему огрели, я, естественно, не разглядел.
* * * * *
Очнулся я почти сразу, но все равно слишком поздно. Казалось, что на затылке тлеет, обжигая черепушку, небольшая головня. Перед потерявшими настройку на резкость глазами расплывались мокрые разводы на досках, которыми был вымощен Хребтовский двор. Доски были плохо оструганы, и шершавая их поверхность неприятно колола мою щеку, плотно к ним прилегающую. В завернутые за спину руки больно врезался холодный твердый металл наручников. (Как драматично прозорлив был Хребет, царство ему небесное, распевая вчерась про гром кандалов!) Сверху больше не капало, но не оттого, что дождь прекратился, а оттого, что двор был крытым.
Неярко светила грязная лампочка над входом в сени.
И лиходеи в мокрой коже склонялись молча надо мной. Нечестные лиходеи, бессовестно нападающие на жертву со спины.
Молчали они недолго.
Судя по прорезавшимся голосам, их было трое. И были они нешуточно озабочены. Юра уныло вопрошал к Убееву, куда же теперь он, Убеев, прикажет пристроить трупака. Бравый стрелок визгливо ответствовал, что это дело не его. Он свое дело сделал. И не его, Убеева, беда, что местные пьяницы сами прыгают под пули.
– Бросить его в погреб, да и вся недолга, – посоветовал незнакомый мне третий – удачливый охотник за моей головой, по-видимому.
– А мент? – спросил его Юра. – Мент же сразу допрет, откуда у трупака свинец в башке и брюхе.
– Менту еще бабок сунуть, пускай молчит, – проявил сообразительность Убеев.
– Сколько ты ему сунешь? Жмурик – это тебе не телефонный звонок. За него сотней не расплатишься. У тебя есть лишняя штука? А две? И у меня нету. Да мент и не возьмет. Он, волчара, хоть за звонок бабки и взял, а ведь не позвонил. Позвонил-то этот, которого ты грохнул. Мать-перемать-перемать! Ладно, – решил наконец Долото, – заберем с собой, выбросим по дороге где-нибудь. А с ментом пусть шеф разбирается. Сходите в дом, найдите, во что жмура замотать.
Двое ушли, а Долото остался. Запиликал мобильником.
– Подъезжай, – сказал он кому-то. – Какое, в задницу, нормально! Калмык, урод, мужика подстрелил. Нет, не Капрала. Ну, давай по-быстрому. Ага, ждем.
– Юра, – позвал я, пытаясь приподняться (при этом головня на затылке весело разгорелась костерком боли). – Блин, Юра, вы взбесились, что ли? Зачем стреляли-то?
– Оклемался? Быстро ты. Не сердись, Капралов, я к тебе ничего личного не имею. Работа, понимаешь? Велено тебя взять, и все тут. Кровь из носу. Желательно, из твоего. А с калмыка еще спросят. Ему велено было только пугалом поработать. А он сорвался, маразматик. Теперь, если не выкрутимся, придется ему крайним быть. Сдадут его, как пить дать.
– Это уж как водится, – согласился я. – Мертвяку от этого, само собой, полегчает.
– Тебе-то что за забота? Он, кстати, вложил тебя – не забыл? За пять пузырей всего. Собаке – собачья смерть. Ты еще благодарить калмыка должен.
– В другой раз, если не возражаешь. Заодно и того поблагодарю, кто мне по башке прошелся. Если шанс представится. – Я повернул голову, положив на доски другую щеку. – Юра, а что вы, собственно, так преданно шестерите на Аскера? Сам он, понятно, восточный человек, ему по закону гор мстить положено. Булат тут каким боком замазан?
– Как каким? – изумился Юра. – Булат – частное предприятие. У всякой частной собственности есть хозяин. В нашем случае это ветеран войны в Афганистане, депутат и известный предприниматель господин Аскеров. Неужели ты не знал?
Мне оставалось только вздохнуть. Не знал, дурак.
На улице зашуршали шины, мяукнул сигнал. Юра распахнул ворота. Вплотную к ним стоял синий микроавтобус Газель. Бесшумно отъехала в сторону мокро поблескивающая дверца, и из машины послышался приглушенный голос:
– Заноси!
– Вставай, – сказал Долото. – И не дергайся, ради бога. Просто влезай и садись, куда велят.
Я медленно подтянул колени к груди и попытался встать. Голова закружилась, и я снова чуть не потерял сознание.
– Помоги, – попросил я.
Юра сгреб меня за шкирку и довольно легко поставил на ноги. Не отпуская, проводил до автобуса и подсадил в темный салон. Навстречу протянулись руки, меня втащили внутрь, дверца скользнула, закрываясь, и машина тронулась, быстро набирая скорость.
Что за притча? Я пошатнулся и, пытаясь удержать равновесие, шагнул вперед. Нога наткнулась на мягкое. Тело? Чье?
– Вы в порядке, Фил? – раздался над ухом знакомый оперный бас. – Мы немного опоздали, простите.
– Игорь Игоревич? – неуверенно спросил я. – Это вы… это действительно вы?
– Это действительно я. – Он расстегнул наручники.
– Черт, то-то я никак не мог толком Италию вспомнить. Халтурно работаете, господа гипнотизеры! Куда это годится?
– Да, вы правы, поверхностная гипноиндукция качеством не отличается, – согласился Игорь Игоревич. – И наше безыскусное мошенничество с итальянскими воспоминаниями, увы, не вполне удалось. Но вы не расстраивайтесь, в следующий раз копнем пашню глубже, засеем качественнее, без спешки, – сообщил он доверительно. – А вы? Мы же предупреждали вас, Фил, о возможных проблемах, предлагали ехать на курорт. Ваш приятель Генрик сейчас, не зная забот, плещется в теплом океане, пьет пиво и ласкает знойных мулаток. Вы же не только успели заработать здоровенную шишку, но и послужили причиной человеческой смерти. И это всего за несколько часов. У вас своеобразный талант, Фил!
Он был прав. Но не это меня беспокоило сейчас больше всего.
– Куда мы едем?
– На базу Легиона, естественно. Или вы предпочитаете резиденцию Аскерова?
– Поворачивайте. Да побыстрее, черт вас дери! Эти молодцы, не исключено, со злости помчатся ко мне домой.
* * * * *
Когда микроавтобус вдруг сорвался с места и скрылся из виду, Долото испытал чувство, родственное страху. И было от чего! У Капрала, оказывается, в тылу имелись сообщники. Хорошо, если это всего лишь местная рисковая шпана. Но исходить в таких делах всегда следует из худшего.
Долото, опасливо озираясь, попятился в глубину двора, где и присел на корточки в тени поленницы. А что в нашем случае худшее? То, что Аскер, по слухам, встал на скользкую тропу противостояния с гормашевскими. Открытых столкновений пока не было, но с чего-то ведь партии начинаются? Е2-Е4. И надеяться, что именно ты пробьешься в дамки или ферзи, – по меньшей мере глупо. А скорее всего смертельно опасно. От пешек ничего не зависит, чего бы они о себе ни думали. И даже от королей. Особенно, когда игроки режутся в Чапаева. И если Капрал – фигура гормашевская, причем осознающая расстановку сил (в отличие от него, Юры, используемого Аскером в темную), то немедленно рвать когти – самое умное. Рвать когти, увольняться из Булата и, желательно, теряться. Надолго.
И Юра тихонько, ничего не говоря напарникам, выскользнул из двора, обтерши на прощание платочком кованое кольцо, заменявшее покойнику дверную ручку. Зачем оставлять свои пальчики судэкспертам, которые, надо полагать, скоро подъедут? Не спеша, но ходко он направился к автобусной остановке. Если расписание не изменилось, то через полчаса будет последний рейсовый на Зауфимск. (Юра всегда старался разузнать побольше о месте проведения охранных мероприятий. Привычка и на этот раз оказалась нелишней.)
* * * * *
Ha его беду, остановка лежала в той же части поселка, что и мой дом. Как раз напротив него.
А Убеев и Третий (я так и не узнал, кто именно) в это время занимались откровенным мародерством. Хребет не соврал мне об иконах. Забывшие и думать о поисках дерюжки, булатовцы, шумно ссорясь, делили бесценные (восемнадцатого века) сокровища хребтовской фамилии. Кое-как разобравшись, они стянули грязное покрывало с составленных горкой сундуков и, радостно переговариваясь, вывалились во двор.
Двор встретил их тишиной и безлюдьем. Не считать же труп за человека, а шуршание дождя по крыше – шумом? Третий, как более осторожный, хоть и молодой, скоренько захотел в сортир и юркнул в сторону огорода. Убеев, подняв пистолет стволом вверх, выглянул на улицу. Стремительный рубящий удар, нанесенный Паоло по его запястью, мгновенно переломил плечелучевую кость. Широкая ладонь закрыла Убееву рот, не давая завизжать от боли, а в лицо брызнула струйка легко испаряющейся жидкости со слабым ароматом ландышей.
Старый снайпер погрузился в беспамятство.
Третий прошмыгнул мимо сортира и открыл низенькую дверцу в огород. Темнота…
Он выдохнул, и, половчее ухватив продолговатый кожаный мешочек с песком, вышел под дождь. Именно этим путем он проник давеча за угол, где и притаился на завалинке, страхуя операцию от возможного побега прыткого Филипка. В тот раз все прошло гладко. Филипок получил мешком по темечку, гарантируя Третьему премию. (Третий улыбнулся.) Плюс две иконы.
Вдруг неведомая сила развернула его, поставив лицом к здоровенному мужику в дорогом плаще. Мужик наклонил породистый лоб и резко дернул Третьего на себя. Крякнули хрящи в носу, и Третий осел на раскисшую грядку. Глаза у него закатились, а из-за пазухи вывалились две потемневшие доски с изображениями христианских святых. Святые угодники укоризненно посмотрели на мародера, но ему было уже все равно.
Сознание его раздробилось на мелкие, не связанные между собой кусочки.
Игорь Игоревич занес его под крышу, рокотнул что-то водителю. Тот выволок из Газели абсолютно индифферентного к происходящему Никиту Кожемяку, благоухающего ландышем, и пристроил его в непринужденной позе рядом со скрюченным Хребтом. Игорь Игоревич достал из внутреннего кармана крошечный шестисотовик, набрал 67-02, спросил: Лейтенант Коновалов? Удовлетворенный положительным ответом, сказал: Будьте любезны, подойдите к дому такому-то по улице такой-то. Здесь у вас вооруженное нападение с целью грабежа. Имеется труп хозяина. К счастью, грабители не поделили добро и в драке получили тяжелые травмы. Сейчас они некоторым образом в обмороке. Поспешите, пожалуйста!
На закономерный вопрос кто говорит? Игорь Игоревич скромно ответил: Прохожий.
* * * * *
Но прежде, чем десант Больших Братьев занялся работой по пресечению противоправной деятельности банды охотников за культурными ценностями, я был высажен у родного порога. Шишка уже перестала пламенно напоминать о себе, и я чувствовал, что способен на многое. Многого, однако, пока не требовалось. Судя по спокойствию Марфы, чужих в доме не было.
– Мы, если не возражаете, посмотрим, что к чему во вражьем стане, – сказал Игорь Игоревич. – Постараемся исправить ваши ошибки или хотя бы ликвидировать нежелательные последствия. А вы оставайтесь здесь. Успокойте родителей, скажите, что вынуждены сократить отпуск…
– Это известие их, конечно, успокоит, – согласился я. – Вот только… Игорь Игоревич, скажите: разве вмешательство в земные дела вас не пугает?
– Волков бояться… Да и помощь местному правосудию, без сомнения, явится благородным жестом с нашей стороны. Не волнуйтесь, Фил, не в первый раз нам приходится совать нос (и руки тоже) в ваши выгребные ямы. Занимайтесь спокойно своей семьей, а нам предоставьте остальное. Будьте уверены: наши головы не пострадают. Держите на всякий случай. – Он протянул мне свою Беретту. – Постарайтесь быть благоразумным.
Газель сорвалась с места, а я прислонился к толстому резному столбу отеческих ворот. Ждать мне пришлось недолго. Долото вывернул из-за угла, покрутил головой и уверенным шагом направился к автобусной остановке, украшающей противоположную сторону улицы. Он был один.
Какой умненький Юра, – подумал я, – и как быстро соображает! И никаких тебе принципов. Никаких тебе: Сам погибай, а товарища выручай! Запахло жареным – пора драпать. Безупречный ход мыслей! Почти.
Беспринципный умник Юра достиг между тем бревенчатой, стилизованной под старину, хоромины и, обогнув, скрылся за ней. Осторожный, змей! Как бы только не вляпался там во что. Я перехватил пистолет в левую руку, сунул ее в карман и поспешил на теплую встречу с недавним коллегой. В целях маскировки я пристроился к шумной компании подвыпивших петуховцев, провожающих нагруженного сумками потомка на учебу в город. Выходные для него закончились.
Для меня, увы, тоже.
– Пожурчать есть желающие? – громко осведомился я у новых друзей, едва добравшись до остановки. – Нету? Жалко. Ну, тогда я один.
Долото в предвкушении встречи с невоздержанным аборигеном пытался изобразить из себя такого же страдальца мочевыводящих путей – стоял, повернувшись лицом к стене, и совершал руками некие движения в области гульфика.
– Сколько не тряси, последняя все равно в трусы, – огорчил я его и навел Беретгу на обслуживаемый орган. – Давно не виделись. Успел уже, наверное, соскучиться по мне? Хватит копошиться, потом застегнешь. Положи руки на стену. Молодец. – Я подошел и пинком заставил его раздвинуть ноги пошире.
Он молчал. Соображал, стану ли я его мочить прямо сейчас, при свидетелях.
– А если это мои сообщники? – припугнул я. (Они, кстати, словно нарочно, грянули в этот момент с веселым остервенением: Охуе… Ох, уехал мой любимый… – под аккомпанемент двух звонких, но расстроенных гитар. И никого, надо думать, кроме себя, уже не слышали. И было это мне, конечно, на руку.)
Я мотнул головой:
– Слышишь? Шумовая завеса – что надо! Да, Юра, забрался ты сдуру, можно сказать, в серпентарий, и выбраться из него живым будет теперь для тебя оч-чень проблематично. Ты не думай, я против тебя лично тоже ничего не имею. Ровным счетом. Но отпустить после всего, что произошло, просто не вправе. По закону жанpa. И первым делом ты, котик, схлопочешь по башке. Долг, знаешь ли, платежом красен. Потом – отправишься в участок. Ну а дальше – как повезет. Сколько годков за разбой положено, не помнишь?
– Кончай болтать, – окрысился он. – Бей скорее.
– Как скажешь. – Я коротко замахнулся.
– Погодите, Фил, – раздался голос Игоря Игоревича. – Мне, кажется, есть что предложить Юрию.
Я облегченно вздохнул. Признаться, рука моя на поверженного антагониста подымалась с трудом, а опуститься – смогла бы?
Не уверен.