5
В черном небе плывет луна, луна,
Отраженье ее — в воде.
В черном небе луна — всегда одна,
Не в спокойствии, не в беде.
Отраженье ж не знает, что есть луна,
Отраженье живет во сне.
«Книга стабильности» махаон, т. XI, песнь XIV; мнемотека верхнего яруса.
Следующий день прошел без особых приключений. Лагерь отдыхал, если только можно назвать отдыхом полусонное ожидание, кто станет следующей жертвой махаонских лазутчиков.
Откуда они взялись? Официально территорию леса считают своей и маака и махаон, но конфликтов в этой связи не возникает: лес велик, спорить о том, чей он — так же глупо, как пытаться доказать, что только тебе принадлежит небо. Возможно, когда-нибудь вопрос этот и станет актуальным, но пока популяции цивилизованных бабочек слишком малы. И сейчас экспедиция углубилась в такую чащу, где встретить кого-то кроме дикарей просто невозможно.
Вывод: махаоны знали об экспедиции и следовали за ней от самого Города, выжидая удобный момент для того, чтобы убить Лелию. А может быть это — не первая экспедиция? Может быть подобные уже были и пропали, и начиналось все с убийства Посвященной? Не случайно Лелия предчувствовала свою гибель, или, во всяком случае, отдавала себе отчет в том, сколь велик риск. Она сама говорила об этом.
Если дело обстоит так, то ситуация парадоксальна: противник знал о цели экспедиции раньше, чем Ливьен — ее нынешний лидер… И, возможно, знает все то, что ей так и не успела открыть Лелия?
Были и другие «головные боли». С первых же минут общения с заново обретенными товарищами, Ливьен почувствовала, как изменилось их отношение к ней. Ее новый статус, а в еще большей степени — появление Рамбая, на немыслимое расстояние отдалили ее от них.
Но и с Рамбаем отношения не упрощались. Ему не нравилось здесь. Не нравилось и все. Он не обмолвился об этом ни словом, но то, что он чувствует тут себя не в своей тарелке, сквозило в каждом его жесте и в каждом взгляде. Скорее всего, он просто замечал плохо скрываемое презрение цивилизованных самок.
Ливьен не долго ломала голову, куда его пристроить. Оптимальное решение подсказала сама ситуация. Рамбаем усилили караул. Вооруженный теперь не только луком, но и искровиком, он заступил на пост. Инталия продолжала относиться к нему с недоверием и от этого решения была далеко не в восторге. Но Ливьен без особого труда настояла на своем.
Сама же, уединившись, попыталась собраться с мыслями и выработать наиболее рациональную линию поведения.
Итак, что она знает о махаонах? Прежде всего то, что они злобны и беспощадны. Но тот же взгляд им еще в инкубаторе внушали и на дикарей-ураний. Побывав же среди них, она изменила свое мнение. Скорее всего, не столь отвратительны и махаоны.
Воспринять эту идею Ливьен было не так уж сложно. Во всяком случае, проще, чем кому-либо другому. Ведь она, в отличие от подавляющего большинства маака, была хорошо знакома с поэзией махаон. Именно литература противника являлась ее гражданской специальностью, и в свое время она, литературный эксперт, была несказанно удивлена, получив назначение в эту экспедицию. Кому и зачем могли тут пригодиться ее знания? Решение Координационного Совета было загадочным.
Собственно, «литературы», в том значении, в каком это слово употребляют маака, махаоны не имеют. Есть только одно многотомное анонимное произведение — «Книга стабильности», состоящая из нескольких тысяч обособленных стихотворных строф. Каждая из них, имея по нескольку вариантов толкований, является апофеозом статичности, созерцательности, эфемерности бытия.
Будь то короткие сюжетные зарисовки, пейзажи, притчи или абстрактные ассоциативно-логические построения, все они призваны внушить читателю идею бессмысленности любого целенаправленного действия, любого преобразования окружающего мира, даже элементарного перемещения в пространстве.
Передаваясь из поколения в поколение, «Книга стабильности» лишь раз в несколько десятилетий бывает дополнена одной-двумя, опять же анонимными, строфами. «Книга» для махаон — одновременно и беллетристическое чтиво, и свод этических устоев, и кодекс поведения в быту, и сборник религиозных догм.
Профессиональной специализацией Ливьен было как раз доказательство безнравственности «Книги», пагубности ее философии. Пользуясь выполненным лингвистами официальным переводом «Книги» (изучать язык махаон было разрешено только им), эксперты маака к каждой ее строфе написали десятки аннотаций, показывающих, сколь губительна эта философия для бабочки-созидателя. (С этими аннотациями, а не с оригиналом знакомили прочих маака на занятиях верхнего яруса.) Ливьен и сама была автором чуть менее сотни таких аннотаций. Однако была у нее одна маленькая тайна. Полностью соглашаясь с тем, что «Книга стабильности» — произведение крайне упадочного толка, Ливьен… любила ее.
Она читала и перечитывала любимые строфы. И они завораживали ее своей отточенностью шарад, своей, если так можно выразиться, «экзотичностью мышления», непредсказуемостью ассоциаций. И всегда она поражалась: как народ, имеющий такой бездеятельно-созерцательный идеал, может быть в то же время столь изобретательным и агрессивным?
Махаоны — глубоко религиозны. Религия заменяет им и государственную власть, и науку, и культуру. В то же время, их техника и технологии не так уж сильно уступают маака. И это при том, что они никогда не пользовались услугами думателей.
Думатель. Вот, пожалуй, с чего следует начать!
Сейны в палатке не было, но искать ее долго Ливьен не пришлось. Оператор занималась профилактикой наружных заболеваний — протирала сегментированное тело думателя специальными растворами.
Ливьен подождала, пока ее заметят. Приостановившись, Сейна улыбнулась, кивнула и продолжила свое занятие. Ливьен коснулась ее плеча:
— Зайди ко мне.
Сейна появилась в ее палатке через несколько минут и присела, ожидая вопроса. И Ливьен не стала ходить вокруг да около:
— Как зовут твоего думателя?
— Зовут?.. У них нет имен.
Это так. Маака получает имя, лишь став бабочкой.
— А как ты хотела назвать его, когда была беременна?
Выражение лица Сейны изменилось так, что Ливьен стало не по себе. Но она не собиралась церемониться с тем, кто способен так изуродовать своего ребенка.
— Ах вот что, — произнесла Сейна тихо. — Ты ведь Посвященная. И все-таки, даже это не дает тебе права оскорблять меня. — Неприязнь и угроза в ее голосе внезапно сменились горечью. — Хотя, ты и сама теперь чем-то на меня похожа. У меня — ненормальный сын, которого я все равно люблю, а у тебя — ненормальный муж… Что ж, ты права, у него есть имя. Но кроме меня его не знает никто. Его зовут Лабастьер. И мне он дороже всего на свете.
Ливьен уже пожалела о своем резком тоне.
— «Ла-ба-стьер», — тихо повторила она по слогам. — Красивое имя… Если я позову его, он ведь все равно не услышит меня?
— Нет, — Сейна нерадостно усмехнулась. — Но если хочешь, я могу передать ему привет от тебя.
— Он меня знает? — удивилась Ливьен, почувствовав на сердце неприятный холодок.
— О, да. Он знает все, что знаю я. И даже больше. Только оценивает все по-другому. У него ведь другой жизненный опыт.
— И как он оценивает меня? И то, что с ним сделали.
— Он… Это зависит от настроения. Чаще всего он ненавидит нас всех, и в особенности свою мать. Но иногда вдруг решает, что ему повезло. Редко. И тогда он говорит, что утопился бы с тоски, если бы был таким тупым, как мы…
В лице Сейны было столько муки, что Ливьен испугалась.
— Прости, — она была уже не рада, что затеяла этот разговор. — Понимаешь, хоть я и Посвященная, но знаю далеко не все. Я не знаю, например, почему думатель не становится бабочкой.
— Не знаешь? — в голосе Сейны послышалось недоверие.
— Не знаю. Но… я не хотела причинить тебе боль.
— Не знаешь… — Сейна покачала головой. Казалась, ее мысли витают сейчас где-то далеко. — Что ж, я еще никому этого не рассказывала.
— Может быть, не стоит…
Но Сейна, не слушая ее, то и дело останавливаясь и выдерживая тягостные паузы, повела свой невеселый рассказ.
Ее семья — Абальт — имела некую родовую тайну. В чем она заключалась, Сейна не знала до самого замужества, но ореол таинственности ощущала с первых дней превращения.
Мать Сейны, Посвященная Руппи Абальт, служила смотрительницей группы гусениц в инкубаторе. Это непростое, но почетное занятие. Следить за здоровьем и правильным развитием личинок, помогать им легче переносить две обязательные линьки и закукливание; разматывать коконы, получая из них флуон — грубоватый, но прочный шелк… К той же традиционной в семье профессии она подготовила и Сейну.
Руппи была неразговорчива и не баловала дочь лаской. Нередко, без всякой на то причины, Сейне казалось, что она в чем-то провинилась перед матерью, особенно когда ловила на себе ее, брошенный искоса, испытующий взгляд. И еще ей казалось, что, глядя на нее, Руппи спрашивает себя: «Выдержит ли она? По силам ли ей?..» Что? В чем ее тайное предназначение?
Спросить об этом напрямик Сейна не решилась ни разу.
Слушаясь, как и положено, во всем прежде всего мать, душой она была больше привязана к отцу, что у маака, вообще-то, считается чуть ли не порочным. Во всяком случае, это серьезный пробел в воспитании.
Алабан не отличался умом, был сентиментален и слезлив. Но это-то и притягивало к нему Сейну. Руппи объясняла ей законы и правила, учила ее выживать и быть хозяйкой жизни… А Алабан рассказывал ей странные, нигде не записанные и передающиеся только устно предания самцов.
Однажды, прилетев с работы в гнездо позже обычного и в приподнятом настроении, Сейна объявила Алабану, что решила выйти замуж.
— И кто же твой избранник? — Алабан утер руки о фартук и присел на коврик возле нее, за обе щеки уплетающей куски жареной на вертеле устрицы. (Никто не умеет готовить ее так вкусно, как Алабан, и Руппи не раз отчитывала его за то, что он слишком балует Сейну необязательной пищей.)
— Его зовут Сафши, — сообщила Сейна. — Руппи только что познакомила меня с ним. Она сейчас там — в гнезде Мионитов.
— Он — Мионит?
— Да, он сын Посвященной Мионы. Он очень красивый и дисциплинированный. Когда Руппи спросила, не желает ли он, чтобы я взяла его в мужья, он ответил, что стать членом семьи Абальт — великая честь для него…
Тут только она заметила, что по щеке Алабана стекает слеза.
— Как она могла, как могла… — с трудом разобрала она его бормотание.
— Что ты? В чем дело? — она перестала есть и обняла его за плечи. Ей было немного смешно. Она привыкла к тому, что самцы тяжело переносят любое нарушение привычного хода явлений, пугаются любых перемен.
— Нет, нет, ничего, девочка… — бормотал он, успокаиваясь. — Ничего не случилось… Выходит, так надо…
…Сейна не придала серьезного значения этой сцене и вспомнила о ней лишь после официальной регистрации брака, когда ее неожиданно вызвали в средний ярус Координационного Совета, где располагается ложе гильдии Посвященных.
С трепетом вошла она в секцию со светящимися стенами. Что могло понадобиться тем, кто знает все секреты бытия, от нее — молодой смотрительницы гусениц?
— Ты — Сейна? — уточнила развалившаяся в гамаке пожилая самка, по всей видимости — секретарь Гильдии.
— Да, — кивнула она.
— И ты взяла в мужья сына Мионы из семьи Мионитов?
Она кивнула еще раз.
— Так знай, Сейна, что теперь мы вынуждены принять тебя в Гильдию, ибо должны открыть тебе одну из тайн маака.
Сейна почувствовала, как дрожат ее колени.
— Надень это. — Секретарь протянула ей диадему…
— Так ты — Посвященная?! — не выдержав, перебила Сейну Ливьен. — Почему же ты не стала преемницей Лелии?
— Мои права жестко ограничены. Я могу пользоваться Камнем лишь тогда, когда непосредственная опасность грозит жизни Лабастьера…
«Вот как, — подумала Ливьен, — оказывается, Право может быть ограниченным. Лелия ничего не сказала мне об этом. Или не успела, как и о многом другом?»
Сейна тем временем продолжала:
— Если я активирую Знак без достаточных на то оснований, в Городе меня будут ждать большие неприятности. Когда убили Лелию, угроза жизни Лабастьера стала, конечно, несколько выше. Но приказ возвращаться Инталия дала и без моего вмешательства.
— Мы пойдем дальше.
— Я знаю.
Ливьен помолчала, переваривая услышанное. По-видимому, Сейна считает, что когда она заменила Лелию, уровень опасности для жизни ее питомца (сына?) вернулся к прежней отметке.
— А если бы ты все-таки воспользовалась Правом, как об этом узнали бы в Городе?
— Как узнали? — переспросила Сейна, удивленно разглядывая Ливьен. — Ты не знаешь и этого?
Ливьен, смутившись, покачала головой.
— Оживая, Камень становится изопередатчиком, и секретариат Гильдии видит все происходящее вокруг него.
«Та-ак. Выходит, в Совете уже знают о Рамбае. И о том, что я объявила себя лидером экспедиции, не получив достаточных инструкций… Что ж, тем меньше смысла возвращаться».
По окончании ритуала посвящения секретарь Гильдии принялась, наконец, объяснять Сейне, чему та обязана такому доверию:
— Абальт и Миониты — семьи, способные к редуцированию думателей.
Сейна не поняла. Секретарь продолжала:
— Думатели — вовсе не особый вид насекомых, как принято считать среди непосвященных. Думатель — самая обыкновенная куколка с искусственно нарушенными гормональными функциями. Вместо того, чтобы превратиться в бабочку, такая куколка только увеличивается в размерах, видоизменяется, приобретает жабры, а главное — многократно возрастают ее интеллектуальные способности.
— Думатели — наши дети? — не могла прийти в себя Сейна. — Дети, которых мы изуродовали?..
— Это святое уродство, — перебила ее секретарь. — Но думатель слеп и глух, польза от него может быть только в том случае, если у него есть оператор, который становится его глазами и ушами. Способностью телепатически общаться со своей матерью обладают практически все куколки. Но у большинства она проявляется на уровне подсознания, на уровне эмоций. А вот даром СОЗНАТЕЛЬНО обмениваться информацией с плодом обладают представители лишь нескольких семей…
— Абальт и Миониты…? — упавшим голосом начала вопрос Сейна.
— Да, — кивнула секретарь. — Таких семей в Городе чуть меньше двух десятков, и ваши — в их числе. Но то, что ты и твой муж принадлежите к этим семьям — еще далеко не гарантия, что твой плод будет способен общаться с тобой. Бывает, что дар этот проявляется лишь через несколько поколений… Но, рано или поздно, он все же заявит о себе.
— Я НЕ ХОЧУ, чтобы мой ребенок стал думателем!
Секретарь, сердито глянув на нее, поерзала в гамаке. Затем ответила:
— Это твой долг перед народом маака. Думатели — наша единственная надежда на победу в борьбе с махаонами.
— Я не хочу, — упрямо повторила Сейна.
— Видишь ли, девочка, — нарочито ласково произнесла секретарь, но в лице ее явственно читалось раздражение. — Операцию гормонального взрыва твоей личинке сделают независимо от твоего желания или НЕжелания.
Сейну трясло.
— А если у меня не будет телепатической связи с ней?!
— Ей позволят стать гусеницей, затем — куколкой и расти еще в течение года. Связь, бывает, налаживается не сразу.
— А потом?
— Через год ее уничтожат. Общество не имеет достаточно ресурсов, чтобы содержать иждивенцев. К тому же это — гарантия того, что какая-нибудь упрямая бабочка не скроет, что телепатическая связь наладилась, и она уже общается со своим ребенком.
Слезы брызнули из глаз Сейны.
— Значит, вы убьете его… А если у меня родится второй ребенок?
— С ним повторится то же. Лишь пятая неудача признается последней, и шестой личинке, рожденной самкой из отмеченной даром телепатии семьи, гормональный взрыв не производится. Так, например, появилась на свет ты.
— Я у Руппи — шестой ребенок?! — не поверила своим ушам Сейна.
— Да.
Ей понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя. Наконец, собравшись с мыслями, она спросила:
— А если я скрою от вас, что телепатический контакт налажен?
— Чтобы твою куколку убили?
— По-моему, для нее это будет даже лучше…
— Не знаю, не знаю… Когда твой ребенок начнет мысленно говорить с тобой, ты полюбишь его. К тому же, сам он не будет считать, что смерть для него — благо… Вряд ли ты решишься против его воли убить его своей ложью. — Секретарь усмехнулась. — А тем более — убивать своих детей пять раз подряд…
Ливьен, ошеломленная, молчала.
— Я знаю, о чем ты хочешь спросить, — нарушила тишину Сейна. — Был ли Лабастьер моим первым ребенком. — На лице ее вновь блуждала горькая усмешка. — Да, тут мне «повезло». Он заговорил со мной еще во чреве. После него я получила право рожать и нормальных детей, но я не пожелала этого. Я не хочу, чтобы они испытали то же, что пришлось мне. Я хочу, чтобы моя ветвь рода Абальт прервалась. И Лабастьер хочет того же.
— Вот почему плакал твой отец. А твоя мать была так скупа на ласку… Пятерых ее детей превратили в уродов и убили, прежде чем родилась ты. Родилась, чтобы пройти тот же путь.
— Да. Позднее я поневоле заинтересовалась, давно ли и каким образом наше общество пришло к такому раскладу. И мне позволили это узнать. И в старину случалось, что куколка росла, не превращаясь в бабочку. Это было вызвано каким-то врожденным гормональным расстройством. Это было редкостью, горем, болезнью… А способность матери телепатически общаться со своим плодом — и вовсе преследовалась, считалась «колдовством», и самки скрывали ее.
Но бывали редчайшие совпадения: куколка не превращалась в бабочку и при этом обменивалась мыслями со своей родительницей. Так и появлялись думатели. Их несчастные матери нередко становились тайными советниками королей… Но несколько сотен лет назад это гормональное расстройство научились вызывать искусственно…
Мой отец принадлежит к роду, не отмеченному даром телепатии. Возможно, поэтому моя Руппи не стала оператором думателя. Ни один ее плод не заговорил с ней. Она хотела, чтобы я была счастлива, ей казалось, что страшнее, чем смерть детей, нет ничего… Вот она и нашла мне мужа Мионита.
— Ты могла бы просто не рожать…
— И через год мой брак был бы автоматически расторгнут. А я полюбила Сафши… А когда я услышала Лабастьера… Я люблю его, каким бы он ни был…
— Прости меня.
— Ничего. Мне было полезно выговориться.
— А что Лабастьер думает по поводу нашей экспедиции?
— Он возмущен, что ему не известна ее цель. Он знает, что его взяли для каких-то расчетов и логических операций по ее достижении. Но он хотел бы подготовиться. И вообще, он очень любопытен…
— Мы ищем пещеру Хелоу.
— Что?! — Сейна, отпрянув, уставилась Ливьен в глаза.
— Скажи ему только это. И пусть он сам попытается понять, зачем. Расскажи ему все, что знаешь о Хелоу и махаонах, и пусть он сделает выводы. Я хочу узнать их. Я хочу, чтобы отныне и он, и ты стали не только моими помощниками, но и настоящими друзьями. Передай ему это. Я постараюсь заслужить вашу дружбу.
Сейна продолжала неодобрительно смотреть на нее.
Ливьен было нетрудно понять ее оторопь.
— После того, что ты сказала, вряд ли я смогу…
— Эту экспедицию придумала не я. Я и сама была поражена, когда услышала о Хелоу от Лелии.
Это имя подействовало, как успокоительное лекарство. Сейна встряхнулась, словно заставляя себя решиться на что-то, а затем тронула ладонью руку Ливьен:
— Что ж, спасибо. Но знаешь… Лабастьер ненавидит нас, и он имеет на это право…
— Передай ему, что и я ненавижу тех, кто сделал его таким. Но в то же время преклоняюсь перед его умом. И еще скажи, что мой муж, Рамбай, тоже должен был стать думателем и избежал этой участи только потому, что его мать сбежала с ним в лес. Я думаю, Лабастьеру будет интересно познакомиться с Рамбаем и узнать, каким бы мог стать он сам…
Сейна испуганно прикрыла рот рукой. И Ливьен тут же поняла свою ошибку.
— Я не подумала. Конечно же, не говори ему этого. Ведь он сразу же спросит тебя, почему и ты не сбежала с ним…
Сейна покачала головой:
— Поздно. Мне уже не удастся скрыть от него эти мысли. Самое странное, что я до сих пор и не думала о такой возможности. Почему?.. Его мать была сильной… Я тоже хочу познакомиться с твоим мужем и расспросить о ней. Я тоже хочу узнать, какой могла бы стать Я.
Она резко повернулась и вышла прочь.
— Постой! — крикнула Ливьен ей вдогонку. — Сейна, я не хотела…
6
Когда ослеп, он прозрел, прозрел,
Когда забыл, он узнал.
Когда получал, он еще хотел,
Получив же, тотчас терял…
Постоянство и смерть — суть одна стезя,
Он отцом двух личинок стал.
«Книга стабильности» махаон, т. I, песнь III; мнемотека верхнего яруса.
Вечером, проверяя караул, Инталия обнаружила, что исчез Рамбай. Повода для беспокойства за его жизнь у Ливьен не было: двое часовых и двое караульных отдыхающей смены, значительно менее приспособленные к местной обстановке, были живы и невредимы. Нет, было очевидно, что он просто самовольно улетел в джунгли.
Ни словом, ни движением Инталия, рапортуя, не выдала своих чувств по этому поводу. Но взгляд ее торжествовал… В финале рапорта она хладнокровно предложила вновь усилить караул, ибо Рамбай, побывав в лагере, знает и расположение, и систему движения часовых, и нападение дикарей под его началом грозит их легкой победой…
Само собой, Ливьен не одобрила эту меру.
Она и не подозревала, что успела так сильно привязаться к нему. Хотя, возможно, так действовала на нее атмосфера недоверия окружающих. Она чувствовала себя изгоем, изгоем был и Рамбай. С ним ей было легко. Оказывается, весь этот день она прожила в ожидании встречи с ним, чтобы рассказать обо всем, что узнала от Сейны и пережила за этот срок.
Но удар она выдержала стойко.
— Рамбай воспитан дикарями, — сказала она Инталии, строго глядя ей в глаза. — К сожалению, я не успела объяснить ему, что такое дисциплина, и сколь важна она в нашем положении. Это мое упущение, я признаю его. Он вернется.
На самом деле она была более чем растеряна. Значение и необходимость дисциплины Рамбай понимал не хуже городских самок, и она знала это.
— Нужды усиливать караул нет, — продолжала она. — С его стороны провокаций не будет.
Вот это она произносила уже с полной уверенностью. Какие провокации?! Он изгнан из племени, и он любит ее.
Любит? Как же он мог уйти, не посоветовавшись с ней? А вдруг с ним все же стряслось что-то непоправимое?..
Если он появится, она обрушит на него весь гнев, на какой только способна. А пока — нужно держаться. Нужно взять себя в руки еще крепче, чем прежде.
Приказав Инталии, не поднимая паники, в обычном порядке готовить группу к отбою, Ливьен прошлась по лагерю и, вернувшись в палатку, улеглась на циновку, не надеясь, правда, что сможет уснуть. Но даже если бы ей и удалось это, сон ее был бы недолог: минут через двадцать в палатку вползла Сейна. То, что она рассказала, перепугало Ливьен до дрожи в коленках, и она еще раз порадовалась, что завела себе подругу.
Оказывается, Инталия, в полном соответствии приказу Ливьен, паники не поднимала. Но часовым дала распоряжение при появлении Рамбая открывать огонь, даже без предупредительных окриков… Сейна случайно услышала это и поспешила сюда.
Формально координатор была абсолютно права. По ее логике Рамбай — или предатель, или дезертир. Даже если он и не имеет коварных намерений, он оставил пост, а по законам военного времени такой проступок карается смертью. Поэтому Ливьен не стала пытаться переубедить ее. Вместо этого она, поблагодарив Сейну, сама отправилась в палатку караула.
Выслушав ее, караульные отдыхающей смены — биолог Аузилина и стрелок Биньюат сухо ответили, что нарушать распоряжение координатора не имеют права. Ливьен, ругаясь про себя на чем свет стоит, была вынуждена оживить Камень. Караульные больше не спорили, но и не разговаривали с ней.
Также молча Ливьен сидела в их палатке до тех пор, пока они не ушли менять часовых. А когда появились снятые с поста — лингвист Иммия и стрелок Петриана — провела с ними ту же процедуру.
Выждав, пока свет Камня померкнет, она отправилась обратно к себе. Но отдохнуть сегодня ей было не суждено. В палатке сидел… Рамбай. Он вертел в руках неизвестное Ливьен, но явно стрелковое оружие, а у его ног лежала связанная тонкими стеблями лианы бабочка махаон, одетая в чешуйчатый и складчатый серо-зеленый комбинезон из кожи ящерицы.
Злость Ливьен на его безответственность рассеялась как дым. Более того, сама того не ожидая, она кинулась к нему на шею и покрыла лицо поцелуями радости.
Рамбай смущенно хмыкал. Наконец, отстранившись и несильно пнув ногой связанного, объяснил:
— Рамбай охотился.
Ливьен смотрела на его самодовольную физиономию и не могла заставить себя как следует на него рассердиться. «И не надо», — решила она. Вместо этого — то ли попросила, то ли приказала:
— Сиди тут. Я сейчас.
И вновь кинулась к палатке караульных.
Вернулась, ведя с собой Иммию.
Рамбай снял с губ своей добычи липкий лист почки гибикуса. У пленника появилась возможность говорить, и Ливьен обратилась к нему:
— Кто ты? — (Пока она даже не сумела разобрать, какого пола это существо.)
Иммия, переводя, коротко пробормотала ту же фразу на языке махаон.
Вместо ответа бабочка презрительно отвернулась и уставилась в стенку. Ее волосы были почти наголо острижены, лишь на макушке торчал собранный в тугой узел иссиня-черный клок. Обезображенное шрамом через всю левую щеку и переносицу, тонкое бледное лицо в голубоватых прожилках вен с успехом могло принадлежать как самке, так и самцу. Его выражение было непроницаемым, что, собственно, было естественно для религиозного фаната, не боящегося ни пыток, ни смерти. Об этом качестве махаонов известно всем. Никогда еще маака не удавалось развязать язык захваченному противнику. Потому их и предпочитают не брать в плен, а беспощадно уничтожать.
А раз так, смысла в Рамбаевой добыче было не много. Но Ливьен надеялась получить хоть какой-то минимум информации из случайно оброненной фразы, из поведения пленника… И ее дальнейшие действия были продиктованы скорее интуицией, нежели трезвым расчетом.
— Иммия, переведи, — кивнула она лингвисту. — Мы не хотим убивать. Хватит крови.
Удивленно глянув на Посвященную, Иммия залопотала на вражеском наречии.
— Здесь, в лесу, нет войны, — продолжала Ливьен. — Я не приказываю, я прошу: расскажи нам все, что ты знаешь о нашей экспедиции. Этим ты не предашь свой народ, ведь ты расскажешь только то, что мы знаем и без тебя. — (Иммия торопливо переводила.) — И мы отпустим тебя. Мы отпустим тебя, даже если ты ничего не скажешь. Ступай с миром. Но я прошу тебя рассказать о нас.
Она обернулась к Рамбаю:
— Развяжи.
Тот не шелохнулся.
— Я приказываю! — повысила она голос.
Что-то недовольно бормоча, Рамбай принялся возиться с путами. А Ливьен тихо произнесла, обращаясь к нему и Иммии:
— Будьте наготове.
Вскоре бабочка махаон была свободна. Первое, что она сделала, поднявшись, — приняла боевую стойку. Но искусство рукопашного боя изучается маака еще в инкубаторе. Ливьен и Иммия, вскочив тоже, поставили непроницаемые блоки. Рамбай же встал в какую-то свою, дикарскую, не менее грозную позу.
Махаон огляделся. На его правом колене стала отчетливо видна нашивка символа Хелоу — красный крест из двух одинаковых прямоугольников.
— Иди с миром, — повторила Ливьен, и Иммия вновь перевела эту фразу.
Махаон попятился к клапану, спиной раздвинул его и исчез за пределами палатки. Присутствующие недоуменно уставились на Ливьен. Отпустить врага? Того, кто, скорее всего, убил Лелию!.. Но оправдываться ей не пришлось.
Полог палатки вновь разошелся, и махаон тенью скользнул обратно внутрь. Он уселся в центре и что-то сказал.
— «Дайте мне нож», — перевела лингвист.
— Дай, — обернулась Ливьен к Рамбаю. Тот, все так же нехотя, отцепил от пояса шнур с костяным лезвием.
Махаон принял его и, сжав обеими руками, направил острие на себя. Ливьен испугалась, что он сейчас убьет себя, хотя и не понимала, почему. Но вместо этого тот протяжно заговорил:
— Так требует гордость, — («честь», «совесть», «душа»? — Иммия успевала быстро проговаривать варианты перевода, пользуясь тем, что бабочка говорила медленно, по-видимому, торжественно). — Вы одержали победу, и я, Дипт-Дейен, мать солдат, должна умереть.
Ливьен вспомнила, что воспитатели верхнего яруса не раз рассказывали о противоестественном понимании махаонами воинской доблести. Возможно, ее решение отпустить лазутчика было продиктовано этим, казалось, забытым, знанием?
— Но прежде я должна выполнить требования победителя, — продолжала тем временем Дипт-Дейен, — если они не наносят ущерба моему народу. Глупая («странная», «достойная лишь гусеницы»?) просьба рассказать вам о вас же, как раз и является таковой. Выполняя свой долг, я подчиняюсь. Слушай же.
Слепые слуги слепой науки, маака, не верят своему сердцу, но верят своим слепым детям-уродам. Народ Хелоу махаон знают своего создателя в двух ипостасях: Хелоу — мир («бог», «космос»?) и Хелоу — существо («тело», «животное»?) Первый прислал второго, чтобы сотворить множество куколок и сохранить их в пещере до тех пор, пока земля не очистится от скверны хаоса. Все мы — дети этой пещеры. Махаоны — верные дети, урании — блудные дети, маака — предатели.
Там, в пещере Хелоу, есть все, чтобы делать жизнь, есть и все, чтобы делать смерть. Наши предки первобабочки, зная это, ушли далеко от пещеры, запутали следы и запретили потомкам искать ее. Махаоны помнят это. Маака, обезумевшие в своей гордыне, преступают запрет древних и ищут Пещеру, не имея Веры. Твой караван — один из многих, и да будет он проклят, и да сгинет, как прежние. Я сказала, и моя гордость спокойна.
Ни Рамбай, ни Ливьен, ни Иммия, завороженные мрачным пророчеством, не успели и шелохнуться, когда Дипт-Дейен вонзила кинжал себе под сердце и рухнула замертво.
Прежде чем вынести труп, Ливьен отослала Иммию обратно в палатку караульных, а затем, предупредив Рамбая, чтобы он не вмешивался в разговор, сходила за Инталией. Координатор спала. При всей своей нарастающей к ней неприязни, Ливьен не могла не признать: на плечи координатора в последнее время свалилась непосильная ноша. Но разбудить ее пришлось. Та не задавала лишних вопросов.
Войдя за Ливьен в ее палатку, Инталия остолбенела:
— Что здесь стряслось?
— Рамбай выследил махаонского шпиона и убил его.
— А зачем приволок его сюда? — недоверчиво глянула Иммия на самца.
— Затем, что это единственный способ заставить вас верить ему. Или ты думаешь, я не знаю, что ты приказала часовым?
Лишь мгновение Инталия была в замешательстве.
— Этот приказ был обусловлен обстоятельствами, — ответила она, не отводя взгляд. — Я отменю его.
— Не трудись. Я уже сделала это.
Координатор нахмурилась. Мало того, что приказ, данный караульным конфиденциально, стал известен Ливьен, та еще и упразднила его. Инталия явно не могла смириться с переходом власти в руки самой молодой и самой взбалмошной бабочки группы. Да еще и приведшей в качестве мужа дикаря из чащи.
Но ей ПРИДЕТСЯ смириться. Ливьен и Инталия напряженно смотрели друг на друга.
— Учти, если ты еще хотя бы раз совершишь какие-либо действия или дашь распоряжения, касающиеся меня и Рамбая, не поставив в известность нас, ты дорого за это поплатишься, — процедила Ливьен. — Сегодня он спас жизнь всем нам. Запомни это.
Инталия опустила глаза, и Ливьен немного расслабилась:
— Сейчас вы с Рамбаем вынесете отсюда тело, и похороните его, как подобает хоронить воина. И пусть при этом присутствуют все наши. Я хочу, чтобы они поняли: Рамбай нам далеко не бесполезен.
Скрепя сердце, Инталия покорно кивнула и склонилась над мертвецом. Но Рамбай остановил ее:
— Я сам.
Он выдернул из груди самоубийцы кинжал, отер о ее же одежду и подвесил обратно себе к поясу. Затем легко вскинул тело на плечо и вышел из палатки. Инталия последовала за ним.
Только сейчас Ливьен как следует разглядела обвисшие крылья лазутчицы. Как и у всех махаонов, они были наполовину белыми, и Ливьен с трудом поборола в себе приступ брезгливой тошноты.
Похороны прошли так, как распорядилась Ливьен. Само по себе это было необычно: в нынешней войне тела поверженных противников сваливают в безымянные братские могилы… Но Ливьен твердо решила отдать дань уважения мужеству убитой. И даже произнесла короткую поминальную речь о долге и доблести, закончив строфой из «Книги стабильности»:
«Встать пытался, но ветер подул, подул,
Ветер даже сидеть не дал;
Лег, и тут же услышал подземный гул,
Он об этом другим сказал.
И когда огонь этот мир встряхнул,
Всякий был готов. Всякий знал».
Одна из трактовок этого стихотворения: тот оказался спасителем соплеменников, кто не пытался бороться со стихиями. Если рассуждать логически, из этого можно вывести, что смерть — вершина доблести… С другой стороны, косвенно Ливьен напомнила товарищам, что врага уничтожил именно Рамбай, нарушивший дисциплину.
Когда они разошлись по палаткам, Рамбай заметил:
— Этот враг — не последний. Завтра Рамбай снова пойдет.
У Ливьен сжалось сердце. Снова маяться, не зная, жив ли он еще?.. Но если он прав, другого выхода нет. Не дожидаться же, пока махаоны нагрянут сами. Тогда может быть поздно.
…Остаток ночи они не сомкнули глаз. Они занимались любовью — без устали, в каком-то сумасшедшем упоении, словно соревнуясь друг с другом в выносливости и умении. Его полузвериные дикарские ласки и ее знания, полученные на специальных уроках верхнего яруса, дополняли друг друга.
Дойдя до исступления, в какой-то момент окончательно потеряв голову, они выползли из палатки и, не размыкая объятий, взмыли в небеса — так, как это иногда делают бабочки-насекомые.
Огромная луна освещала их своим колдовским светом, ветер ласкал разгоряченные обнаженные тела. Ароматы леса перемешивались с пыльными запахами лагеря и с запахами их собственного пота… То он, то она сбивались с ритма трепетания крыльев, и тогда Ливьен казалось, что они рухнут вниз и разобьются насмерть, и они действительно падали, падали, падали, но всегда успевали взять ритм и повиснуть над самой землей… И тогда они вновь устремлялись в высь.
Несомненно, часовые видели их, но любовникам было не до смущения. Хотя у Ливьен и мелькнула мысль, что, в принципе, по уставу в них должны были стрелять… Но никто, кроме них самих, не нарушил тишину. Они то шептали друг другу ласковые имена, то стонали, то даже кричали в экстазе… «Так любить можно только на краю гибели», — однажды пронеслось в голове Ливьен. И она, внезапно разрыдавшись, тут же объяснила себе происходящее: «Я боюсь, я безумно боюсь…»
… — Рамбай не знал, кто он, пока не встретил Ливьен…
Эта фраза, сказанная им под утро, удивительно совпала с ее собственным ощущением. Кем она была до этой ночи?
На рассвете кто-то подергал наглухо застегнутый клапан палатки. Рамбай моментально вскочил. Костяной кинжал белел в его сжатой руке.
— Кто? — крикнула Ливьен.
— Сейна, — отозвались снаружи.
— Это — друг, — объяснила Ливьен Рамбаю. — Спрячь нож. — И расстегнув полы, впустила гостью.
— Я говорила с Лабастьером, — без предисловий объяснила та причину своего визита.
— И что же он сказал тебе? — Ливьен обратилась в слух.
— Он сказал, что знает, где искать Пещеру. Он сказал, что это нетрудно было определить по некоторым известным ему закономерностям расселения маака и махаон.
— Откуда он может знать эти закономерности?
— Тем его разум и отличается от обычного, что способен получить абсолютно достоверный результат, анализируя сотни и тысячи косвенных данных. Если он сказал, значит, это действительно так.
— И где же находится Пещера?
— Мы с самого начала двигались в верном направлении, и учитывая наши темпы, мы выйдем к цели примерно через семь с половиной месяцев.
— Семь с половиной?! — Ливьен в ужасе схватилась за голову. С момента их выхода из Города прошло лишь полтора!..
— Да, он назвал именно этот срок. И еще он велел передать, что ты и Рамбай ему нравитесь. — Сейна смущенно улыбнулась. — Такое я слышу от него впервые.
— Спасибо, Сейна. Передай ему, что и он нам очень симпатичен… Он не говорил тебе, что мы можем найти в Пещере?..
Сейна замешкалась, затем ответила:
— Он сказал, что там ты найдешь то, что даст тебе власть над жизнями всех бабочек мира.
Ливьен спокойно кивнула, думая: «Это почти слово в слово совпадает с тем, что поведала нам Дипт-Дейен. И это, в конце концов, логично. Если учесть, что мы направляемся в Пещеру ХЕЛОУ — создателя всего сущего. Нужно только перешагнуть через атеизм, навязанный обществом маака…»
— Ли, ты даже не удивилась, — заметила, изучая ее лицо, Сейна. — Ты знала? Выходит, Хелоу существовал? Почему же мы воюем с махаонами?
— Потому что на этой земле есть место или только нам, или только им. Это борьба за выживание вида, Сейна, а религия — только повод. — Ливьен объясняла подруге то, что и сама узнала от Лелии совсем недавно.
— Но почему так? — не согласилась Сейна. — Есть же на свете РАЗНЫЕ птицы и РАЗНЫЕ жуки, и они не ведут друг с другом войну на уничтожение, им хватает места. Так почему не может быть РАЗНЫХ БАБОЧЕК?
— Птицы и жуки — дети природы, а мы — рабы разума. И междоусобица неизбежна. Потому что если ты имеешь разум, ты можешь доверять; а значит — можешь и НЕ ДОВЕРЯТЬ. С какой это стати я буду доверять чужаку? Я — хорошая, я уступлю ему, а он возьмет и обманет — наберется сил и уничтожит меня… Нет уж, я хорошая, но я постараюсь опередить его. И вот, от большого ума, мы все убиваем и убиваем друг друга. И так будет продолжаться, пока не останется кто-то один. Не подумай, что мне самой это по душе. Но что-то изменить в этом раскладе — не в наших силах. Или мы, или они.
А верить или не верить в Хелоу — это тут совсем ни при чем. — Сейчас Ливьен говорила уже больше с собой, чем с Сейной, пытаясь убедить саму себя в новых, чуждых ее натуре, идеях. — Хотя, если честно, меня больше всего мучает как раз это. Раньше я верила в себя, в свои ум и силу, в друзей и врагов, в науку и поэзию… Но если есть Хелоу, значит, нужно поверить и в главные понятия религии махаон — судьба, предначертание, провидение… Неужели мы не принадлежим себе? Неужели все действительно в руках кого-то свыше?! В руках этого распроклятого бога Хелоу?!!
— Хелоу — не бог, — вмешался вдруг молчавший доселе Рамбай. — Хелоу — очень большая, очень умная бабочка.
Ливьен и Сейна недоуменно уставились на него, потом переглянулись и вдруг захохотали, безудержно, как полоумные.
— Так говорят жрецы ураний, — пожал плечами Рамбай.
Он выглядел обиженным.
7
Как-то мудрая рыба в воде, в воде,
Увидала железный крюк.
А на нем, глядит: как в прекрасном сне,
Жирный, вкусный, большой паук.
Усмехнулась рыба и прочь уплыла.
Не бывает такого ВДРУГ.
«Книга стабильности» махаон, т. II, песнь VII; мнемотека верхнего яруса.
Мало-помалу Ливьен завоевывала авторитет и доверие соплеменниц. Она поставила это перед собой ближайшей целью и, хорошенько поразмыслив, поняла, как ее достичь. Прежде всего — не так часто пользоваться Правом, пореже напоминать остальным о своей исключительности. Она вспомнила, как скромно вела себя Лелия.
За неделю, прошедшую с той ночи, когда Рамбай поймал вражеского лазутчика, она, хоть руки постоянно и чесались, заставила себя ни разу не оживить Камень. И трудилась наравне с остальными, беспрекословно выполняя команды Инталии. Только не ходила в караул; когда же она спросила Инталию, почему та не ставит ее в этот наряд, та напомнила, что в караул не ходила и Лелия. Нельзя подвергать повышенной опасности того, кто единственный знает, куда и зачем они идут… Возразить Ливьен было нечего, не могла же она открыть, что знает не так уж и много.
Они не только вернулись в оставленный лагерь, но и успели после этого еще дважды сменить место дислокации, заметно продвинувшись по намеченному маршруту.
Ее скрытая война с координатором потеряла недавний накал. Похоже, Инталия признала-таки права Ливьен, и, удостоверившись в надежности Рамбая, отбросила подозрения.
Рамбай пропадал в джунглях, пытаясь найти следы махаонов, но не преуспел в этом. Ливьен начала склоняться к мысли, что его уверенность в том, что Дипт-Дейен была не диверсантом-одиночкой, а членом некоего преследующего караван отряда — ошибочна.
Искровик Рамбай вернул Ливьен и, кроме лука, был вооружен теперь трофейным махаонским пружинным ружьем — абсолютно бесшумным, стреляющим тонкими крестообразными лезвиями. Это было оружие ближнего боя, но в лесу иного и не нужно. Вращающиеся в полете лезвия были пострашнее любой пули.
К сожалению, на ремне Дипт-Дейен было только две запасных кассеты по сорок лезвий в каждой, а место, где лазутчица хранила боеприпасы, найти так и не удалось. С другой стороны, и этого должно было хватить надолго, ведь стрелять было не в кого.
Чтобы избежать недоразумений, Рамбай теперь не назначался в караул официально. Но когда он улетал в лес, у всех становилось легче на душе… Пожалуй, только старая Ферда продолжала поджимать губы при виде полуголого смуглого самца. Остальные же усвоили, что он — надежный защитник, и его появление в экспедиции — огромная для нее удача. Хотя Ливьен и подозревала, что в лесу он занимается не только охраной лагеря и поисками врагов, но и очисткой прежних мест стоянок каравана. Но она не спрашивала его об этом.
До той памятной сумасшедшей ночи любви Ливьен не считала Рамбая настоящим МУЖЕМ, ведь, в конце концов, браком их сочетали урании, по законам же Города маака они оставались чужими… Любовник, друг, экзотическое приключение, это — да… Но вот что-то переломилось в ее душе. Муж. Именно МУЖ. И она не хочет видеть рядом с собой никакого другого самца.
А он так редко бывает с ней…
Утешением для нее стала дружба с Сейной и нечто похожее на дружбу с Лабастьером.
Именно он передал ей через мать ответ на ее очередной вопрос: почему самцы в обществе маака находятся в таком неравном положении с самками.
Оказывается, много лет назад было все наоборот. Как раз самцы занимали главенствующее положение, самки же служили в лучшем случае «украшениями домов», чаще же — прислугой, наложницами, рабынями, если не сказать — домашними животными. Подобно самцам ураний, маака имели тогда по нескольку жен. Но столь мягких законов, как у лесных дикарей, у них не было. Да не было, как такового, и брака. Молодые самки просто покупались у отцов за определенную сумму. При желании и муж мог перепродать «жену» другому самцу.
Почему так сложилось, что сотни лет всем заправляли именно самцы, понять нетрудно. Они физически сильнее и выносливее, и они никогда не бывают так подолгу беззащитны, как самка в период беременности. А рожали самки ежегодно.
С развитием Города появились предпосылки для изменения этой ситуации. Во-первых, физическая сила в цивилизованном обществе утратила былой статус основной ценности. Во-вторых, запрет, снятый с противозачаточных средств, позволил самке иметь трех-четырех детей, а не десятки, как считалось естественным раньше.
Но кардинально все перевернул развивающийся институт думателей. Их становилось все больше. Все труднее дельцам и политикам становилось обходиться без них. И мало-помалу все ключевые позиции в науке, культуре, политике и производстве заняли самки-операторы думателей. Точнее, формально на высших постах оставались самцы, но без своих жен-советниц (именно так их тогда называли) они не могли ступить и шага. Функции самцов становились понемногу сугубо представительскими.
Так не могло длиться вечно. Рабский труд непродуктивен, в том числе и труд интеллектуальный. Наибольший расцвет получили те хозяйства, те отрасли и те семьи, где жены-советницы имели уже неприкрытую и неограниченную власть.
Но далеко не все самцы были способны спокойно воспринять эти изменения. Нередко жена-советница, чуть превысившая свои полномочия, бывала нещадно избита, а то и убита мужем. Кстати, никакого наказания самцу за убийство собственной жены закон маака не предусматривал… Убивали их и деловые конкуренты, и политические противники мужей, не боясь уж слишком сурового наказания… Но тогда погибал и думатель — беззащитный, всецело зависящий от своей матери.
И вот, чуть больше двухсот лет назад, по инициативе думателей в Городе разразилась беспощадная и беспрецедентная по своей жестокости гражданская война — «Великая война полов», начавшаяся с так называемого «Ночного бунта самок», когда в одночасье подавляющее большинство жен-советниц убили своих мужей. Самые влиятельные самцы таким образом были уничтожены. Но, несмотря на это, «Великая война полов» длилась еще более двух лет.
Надо заметить, что некоторые жены воевали и на стороне своих мужей. Но такие случаи были все же исключительными. И победили в конце концов самки. Это была страшная, кровавая победа. Самцов к концу войны почти не осталось: они уничтожались без суда и следствия. Права же тех самцов, которым все же сохранили жизнь, были так ущемлены вновь установленным законом, что возможность вернуться к прежнему была полностью устранена.
С тех пор порядок в Городе маака остается практически неизменным. И по сей день повторяются демографические взрывы и спады. Ведь перед своим «Ночным бунтом» жены-заговорщицы постарались забеременеть — правдами и неправдами. Нельзя же было допустить, чтобы род маака попросту прервался… А затем, в ходе войны, такого, чтобы самка забеременела, наоборот, почти не случалось…
Ливьен была заворожена рассказом Сейны. «Великая война полов»… Кто бы мог подумать?! И ведь главное, нигде в официальной истории, изучаемой в инкубаторе, нет даже упоминания о ней! Лишь немногие Посвященные и думатели владеют этой информацией…
Ливьен поинтересовалась у Лабастьера, считает ли он нынешний порядок справедливым. Тот ответил, что абсолютной справедливости не существует в принципе, но сейчас общество маака более справедливо, чем прежде. «Но почему бы не уравнять в правах самок и самцов?» «Равенство полов невозможно, так распорядилась природа».
«Как бы ни был мудр думатель, он все же не способен по-настоящему адекватно воспринимать окружающее, — подумалось Ливьен. — Ведь вся информация о мире поступает к нему уже преломленной сознанием матери…» Она же, чувствуя себя абсолютно равной Рамбаю, в чем-то превосходящей, но в чем-то даже и уступающей ему, решила для себя, что нынешний порядок в Городе не менее противоестественен, чем прежний.
Но более всего Ливьен увлекли конкретные исторические сюжеты времен «Великой войны». Например, история торговца Лирбьеры, его жен-советниц Биени и Вейты и их думателей. (Ливьен, кстати, не сразу смогла понять значение слова «торговец», ведь сейчас такой профессии в Городе не существует.)
Каждый состоятельный самец в те времена старался обзавестись женой, способной родить ему думателя. Это было залогом преуспевания. Такие жены стоили особенно дорого. Торговец Лирбьера имел всего двух жен, зато каждая из них, кроме обычных детей, продолжателей рода, подарила ему по думателю. И каждую из них он любил всем сердцем.
Последнее обстоятельство, правда, ему приходилось тщательнейшим образом скрывать от окружающих, ибо относиться к самке подобным образом считалось тогда в обществе постыдным, простительным только совсем юным самцам. Узнай о его чувствах к женам его деловые партнеры, они прервали бы с ним всякие контакты.
Жены отвечали Лирбьере взаимностью. Но обе они были членами тогда еще тайной гильдии Посвященных, активистками комитета.
Итак, торговец Лирбьера любил своих жен. И возможно от того, что чувство это было запретным, любовь его была абсолютно безрассудна. Ни Биени, ни Вейта и представить себе не могли, сколь хорошо их муж осведомлен о делах и планах заговорщиц. Лирбьера любил своих жен и считал недовольство самок своим социальным положением — справедливым. Он знал, что очень скоро Посвященные выйдут из подполья и начнут открытую войну. Он хотел сражаться на стороне своих возлюбленных жен. Но будучи самцом, он не мог рассчитывать стать их настоящим другом, другом по борьбе.
Раздумья его были мучительными и долгими. И он решился.
Объявив женам, что отправляется по делам в отдаленную провинцию (тогда еще Город не был единым конгломератом), Лирбьера на самом деле, уплатив не самому честному и не самому чистоплотному, но искусному врачу астрономическую сумму, сделал себе необычайную хирургическую операцию… Он сменил пол. Он стал самкой!
Никто до поры не должен был знать об этом, внешне Лирбьера почти не изменился, одежда без труда скрывала изменения. Только жены должны были знать правду и стать еще ближе… Любовь — всегда безумие, а уж тем более в те страшные времена.
Но судьба не вознаградила мужества. Лирбьера не знал точного срока, на который самками было намечено начало террора. Точнее, когда он покидал дом, срок установлен еще и не был.
Бунт самок произошел в одну из ночей его выздоровления после операции. Хирург, у которого он лежал дома (ведь операция была тайной), был заколот своей женой-советницей. Самого Лирбьеру спасла только демонстрация взбесившейся самке неоспоримых доказательств своей новой половой принадлежности.
Лирбьера уже мог летать, и он поспешил домой. В Городе царил хаос. Всюду на мостовых и в тоннелях валялись трупы, почти исключительно — самцов. Всюду слышались крики и плач, пальба и ругань. Лирбьера торопился. Да, наступили нелегкие и смутные времена. И теперь поступок его выглядел, пожалуй, не столь уж безрассудным. Он, Биени и Вейта будут по одну сторону баррикад!..
Лирбьера не знал, что подпольный комитет обязал их убить его. Напрасно они пытались доказать, что он не похож на других самцов, что он будет помогать самкам установить торжество справедливости… Комитет был непреклонен.
Вернувшись домой с заседания комитета и обсудив положение, Биени и Вейта отправили в мужнино загородное поместье своих нормальных детей, затем закололи своих думателей, а затем — повесились, обрезав предварительно друг другу крылья.
Эти четыре трупа и обнаружила по возвращении домой новоявленная самка Лирбьера. И именно под руководством этой бабочки прошла вся последовавшая за бунтом Великая война полов, самая кровавая война в истории маака…
Ожесточившись, Лирбьера стал инициатором всех самых диких, самых массовых расправ над самцами. Когда победа самок стала бесспорной, многие самцы, пытаясь спасти свои жизни, сделали себе ту же операцию, что и Лирбьера. И тогда он (или все-таки «она»?) собственноручно издал указ о «недействительности» таких «искусственных самок». Отныне всякая самка, уличенная в «искусственности», каралась смертью через отрубание головы.
Подписав этот указ, Лирбьера подтвердил его силу тем, что добровольно первым взошел на эшафот.
Теперь Ливьен знала, что и гильдия Посвященных, и Координационный Совет, и вообще — вся современная административная структура Города зародились именно в те жестокие годы. Почти все в этих структурах призвано прежде всего подавлять малейший намек на реакцию и сохранять секретность любой информации, опасной для установленного тогда порядка.
Неразвенчанных иллюзий у нее, пожалуй, не осталось ВОВСЕ. Однако она не могла не признать, что при всем при том, живя в Городе, она не ощущала на себе ничьего давления, не замечала несправедливости, лживости или чего-либо подобного. И она была вполне счастлива там.
Она поинтересовалась у Лабастьера, каковы взаимоотношения полов в обществе махаон, хоть и сомневалась, что он владеет и этой информацией. Оказалось, он знает это. Изначально общества маака и махаон были очень похожи, различие было только в повышенной религиозности последних. Возможно, потому-то у них не появилось института думателей и не случилось Войны полов. Самцы и сейчас занимают там главенствующее положение, самки же — предельно угнетены. И это еще одна причина взаимной ненависти махаон и маака.
Ливьен не была уверена, чье общество справедливей. Но война есть война. Дело, в конце концов, не в социальной структуре, а в сохранении вида.
…Минула еще одна неделя. Еще дважды караван успел сменить место расположения лагеря. Однажды, вернувшись утром из леса, Рамбай объявил:
— Будет большой дождь. Сегодня.
Дожди в лесу бывают нечасто, но экспедицию они парализуют напрочь: приходится отсиживаться в палатках, ведь под дождем бабочки не могут летать.
Приближение дождя бабочки чувствуют часа за два, и у них всегда есть время подготовиться. Сейчас Ливьен ничего подобного не ощущала.
— Ты уверен? — переспросила она.
— Когда Рамбай не уверен, он молчит.
— И как скоро он начнется?
— Через… — он глянул на подаренные ему Ливьен часы. — Через… — Он наморщил лоб еще сильнее. — Через пять часов и тридцать семь минут, — объявил он наконец.
Ливьен только развела руками. Что ж, лесные жители, конечно же, более тонко понимают природу, нежели горожане.
— И сколько же этот дождь будет длиться?
— Два дня.
Ого…
Ливьен нашла Инталию и рассказала ей о прогнозе мужа. Координатор не стала подвергать сказанное сомнению и не медля принялась суетиться с подготовкой. Два дня — большой срок.
Прежде всего лагерь, до того разбитый между деревьями, был перенесен метров на пятнадцать в сторону — на открытую поляну. Это позволило бабочкам, достав из капсулы рулон тончайшей, но прочной паутины, слегка под углом растянуть ее над лагерем, цепляя несущие нити за стволы окружающих деревьев. Затем паутину облетели сверху и опрыскали специальным влагоотталкивающим аэрозолем. Теперь дождевые капли будут шариками скатываться с опущенного края.
К концу работы уже и городские самки почувствовали приближение осадков. Более того. Стало ясно, что это будет не просто дождь, это будет гроза, а то и буря. Небо темнело с невероятной быстротой, словно на несколько часов раньше положенного наступал закат. Видно, сказав «дождь», Рамбай просто не совсем точно выразился по-маакски. Или эпитет «большой» показался ему достаточно весомым.
Немедленно вокруг каждой палатки в почву стали вкручиваться дополнительные крепежные буравчики. Кроме того, команда из трех бабочек собрала запас хвороста на два дня и теперь набивала его в специальные непромокаемые мешки…
Рамбай работал наравне со всеми, но вид у него был страшно недовольный. Он был медлителен и что-то все время бормотал себе под нос на языке ураний.
— Да что такое, наконец?! — не выдержав, заорала на него Ливьен, когда он раз в двадцатый выронил из рук рулон флуоновой нити.
Рамбай расправил плечи, искоса глянул на нее, молча развернулся и, обойдя палатку, нырнул внутрь.
Ливьен, искренне раскаиваясь, поспешила за ним. Он валялся на циновке лицом вниз.
— Рамбайчик, миленький, ну прости меня, я не хотела тебя обидеть. Я просто очень спешу, мы все спешим. А ты — всегда такой ловкий, такой сильный, сейчас почему-то такой… такой… неуклюжий. Я ничего не понимаю! Ну, извини меня, слышишь? — она обняла его за плечи.
Он резко перевернулся и вдруг закричал:
— Зачем работа?! Зачем столько делать?! Вокруг ходит махаон, я чую, он ходит! И он с любой стороны подойти может! Дождь, ночь, никто не увидит!
— Ну а что же делать, милый? Будем бдительнее…
— Почему не хотите в дупло? Сколько Рамбай говорил?!
В самом деле, он уже несколько раз повторял, что намного безопаснее было бы размещаться в дуплах, не мучаясь с развертыванием, и Ливьен, соглашаясь с ним, передавала этот совет Инталии. Но той эта идея не казалась столь уж блестящей. Имея определенные достоинства, вариант Рамбая имел и серьезные недостатки. Найти дупло подходящей величины для всех вместе, да еще и с имуществом, не так-то легко, и им пришлось бы разбиться, минимум, на три группы. Кроме того, хоть охранять вход и проще, чем вести круговое патрулирование, но ведь и выход, в случае нападения, тоже один… И доводы Рамбая, и контрдоводы Инталии казались Ливьен в равной мере логичными.
— Пойми, — как могла убедительнее заговорила она. — Я — не вождь. Я не могу…
Но он перебил ее:
— Ты можешь! Рамбай знает, можешь! Чтобы вот тут был свет, — он ткнул пальцем в диадему. — И они бы все тебя послушались.
Это так. Но не была она уверена в необходимости прятаться в дуплах! К тому же, она твердо решила не пользоваться Знаком, если можно обойтись без этого.
Как горько предстоит ей вскоре пожалеть об этой своей принципиальности!..
Но сейчас она решила применить маневр.
— Да, милый, ты, конечно, прав. Ты — умный. А я — глупая. Я забыла… Но сейчас уже поздно что-то менять. Пойдем, закончим нашу работу, а в следующий раз сделаем все так, как ты говоришь.
Рамбай подозрительно покосился на нее, затем, что-то недовольно ворча, выполз наружу. И они вновь принялись за укрепление палатки.
Черная туча уже полностью закрыла небо, и последнее крепление они устанавливали в полутьме. Чаща дышала сыростью и свежестью. Бабочки поспешно разбежались по палаткам, чтобы одеть на крылья предохранительные флуоновые чехлы. (Кроме часовых, которые позаботились об этом еще перед заступлением на пост.)
Рамбай флуон одевать отказался.
Справившись с застежками, Ливьен вместе с мужем выбралась обратно наружу. Они уселись у входа; гроза — зрелище редкое. Лес окутала мгла и над лагерем нависла какая-то глухая придушенная тишина. Словно ЧТО-ТО готовилось к прыжку… И Ливьен поняла тревожную нервозность Рамбая.
Минута ползла за минутой, каждая — словно тяжелая жирная капля ртути.
Но вот внезапно небо на миг осветилось, расколотое на куски многохвостой серебряной змеей. И грянул гром. Такой силы, что у Ливьен перехватило дыхание.
8
И повис над землею туман, туман,
И неясно, куда лететь.
И спросил соплеменников Дент-Дайан:
«Может, нам и не нужно лететь?
Мы готовились долго, но, знайте, и там
Есть не только жизнь, но и смерть…»
«Книга стабильности» махаон, т. VI, песнь IV; мнемотека верхнего яруса.
Плотные и черные, словно струи нефти, обрушились потоки воды на тонкую перепонку над их головами. Подул холодный промозглый ветер, и Ливьен, зябко поежившись, хотела было забраться внутрь, но Рамбай вдруг громко рассмеялся и обнял ее. Она удивленно всмотрелась в его лицо и заметила в обращенных к небу глазах странный возбужденный блеск.
— В такую грозу мое племя поет песни, — сказал он, не дожидаясь ее вопроса и не опуская головы. Вода бьет по листьям, листья — как струны. И каждый садится у края дупла. И Рамбай садился и свешивал ноги вниз. И вода била по ногам. Ноги — как струны. — Он снова диковато хохотнул и перевел взгляд на Ливьен, словно ожидая ее одобрения.
— А почему… зачем вы пели? — вместо этого спросила она.
— Весело, — ответил он и отвернулся, как будто объяснил странное поведение своих соплеменников более чем исчерпывающе.
Они помолчали. Рамбай снова посмотрел на жену, прочел на ее лице недоумение и, поджав губы, словно говоря, — «эх, горожанки, ничего-то вы в жизни не понимаете», — пояснил:
— Льется вода и стрекочут небесные цикады. Они хотят убить Рамбая, а ему — не страшно! В дупле сухо и тепло. Рамбай запел, а сосед — подхватил. И весь лес поет. Все вместе.
И в какой уже раз Ливьен почувствовала себя ущербной от того, что не ощущает сердцем общности со своим племенем. Но разумом она понимала, как это должно быть прекрасно. И даже это знание согрело ее. Или это рука Рамбая была так горяча?..
— Спой, — попросила она.
Он недоверчиво покосился на нее. Но она повторила:
— Спой. Пожалуйста.
Снова сверкнула зарница, громыхнуло, и вода над ними зашумела еще яростнее.
— Слушай, жена.
Он отпустил ее, нахмурился и принялся, еле заметно раскачиваясь взад и вперед, отбивать ладонями замысловатый ритм. Затем тихим цоканьем в ритмическую канву вплелись хлопки его крыльев за спиной. Рамбай закрыл глаза и запел.
Мелодия этой песни была странной, не похожей ни на что слышанное Ливьен доселе. Пение то и дело, едва начавшись, переходило в быстрый хрипловатый речитатив, последнее слово которого вновь пропевалось, начиная следующую мелодическую фразу… Так повторялось снова и снова, завораживая, заставляя грезить наяву о чем-то вне времени и вне понимания.
Ливьен тоже закрыла глаза и нырнула в эти непонятные, но полные экзотического очарования звуки, чувствуя себя маленькой рыбкой в разноцветной воде…
Сколько это длилось? Минуту или час?
Рамбай замолчал, но Ливьен открыла глаза не сразу, стараясь как можно дольше удержать в себе этот новый для нее, перламутровый мир. И рокот дождя помогал ей.
Но вот последний отзвук смолк в ее душе. Рамбай вновь обнимал ее. Что-то горячее подкатило к горлу.
— О чем ты пел?
— О том, как Рамбай любит свою жену, хоть она и не всегда его понимает.
Она сглотнула комок и осознала, что по ее щекам текут слезы. Что за хлипкая слезливая порода! Но ведь ничего подобного никто и никогда не пел ни ее матери, ни бабушке, ни прабабушке… Как они, наверное, счастливы, эти дикарки!
Она почему-то не хотела, чтобы Рамбай заметил ее слабость. Наклонила голову:
— Спасибо тебе. — Голос не выдал ее. — Спасибо. Пойдем спать.
В верхнем ярусе учили всему, только не объясняться в любви.
Ночью, проснувшись, Ливьен не обнаружила Рамбая возле себя. Оказалось, он снова сидит там же, у входа, и снова что-то тихо про себя напевает. Увидев Ливьен, объяснил:
— Жду.
Она не стала спрашивать, кого или чего. Ясно, что он ждет нападения махаонов. Ей же казалось, что его опасения беспочвенны. Да, слова Дипт-Дейен недвусмысленно подтвердили, что их экспедиция — не первая. Но ведь и махаоны, если они вообще существуют поблизости, не способны летать в такой ливень, а двух часовых вполне достаточно, чтобы надежно охранять лагерь по периметру. Особенно после той взбучки, которую Инталия устроила всем участникам экспедиции, когда Рамбай, никем не замеченный, протащил в лагерь плененного лазутчика… Но спорить она не стала. Знала, что переубеждать его бесполезно.
Она немного посидела рядом, прислушиваясь к его тихому пению и пытаясь вернуться в тот волшебный мир… Но что-то было не так. Уже не сверкали молнии и не рокотал гром. Было просто темно, холодно и сыро. Хотя бабочки и хорошо видят в темноте, но цветовая гамма их зрения при этом совсем иная, чем на свету: все, и предметы, и лица, приобретают мертвенный зеленоватый оттенок…
В конце концов, она потрепала его выгоревшие на солнце волосы и, с трудом забравшись обратно в спальный мешок (очень мешали чехлы на крыльях), вновь провалилась в сон.
День отличался от ночи лишь тем, что тьма сменилась пасмурной серостью. Часов в шесть в центре лагеря разожгли костер, но толку от него было немного, ветер моментально выдувал тепло из-под открытого со всех сторон тента. И все же пляшущие языки пламени грели душу. И все, кроме часовых, собравшись вокруг огня, до отбоя просидели вместе, неторопливо переговариваясь ни о чем.
Днем Рамбай немного поспал, а ночью вновь уселся перед палаткой.
…Ливьен проснулась от того, что кто-то осторожно трясет ее за плечо. Это была Сейна. По ее лицу было видно, что она сильно встревожена. Ливьен знала вечную причину ее тревог:
— Что-то с Лабастьером?
— Да. Он боится. Так боится, что совсем не может спать. И представь, Ли, он заявил, что перестанет бояться, только если рядом будет твой Рамбай.
Ливьен не успела удивиться. Она и не слышала, как муж появился в палатке, и теперь вздрогнула, когда он произнес:
— Надо принести думателя сюда.
— Может, лучше ты пойдешь к нему?
— Нет. Рамбай не оставит Ливьен.
— Ладно, — сдалась она, — нужно только предупредить Инталию.
Как ни странно, координатор не возражала.
— Делайте, что хотите, — махнула она рукой. И они втроем перенесли Лабастьера в палатку Ливьен.
Сейна, само-собой, устроилась тут же. Стало тесновато, но терпимо, если учесть, что Рамбай оставался снаружи. Только к исходившему от думателя резкому запаху мускуса привыкнуть было трудно. Но Сейна смущенно шепнула: «Он когда бояться перестанет, то и запах исчезнет». И Ливьен решила потерпеть.
Ей было немного обидно. Ей-то мечталось, что Рамбай, вынужденный два дня не вылетать в лес, побольше чем обычно посвятит времени ей. Выходило же совсем не так.
Беседа с Сейной текла вяло, и в конце концов Ливьен вновь задремала. Сон был тревожный, и то ли ей грезилось, то ли на самом деле, Рамбай, присев вплотную к клапану, стал о чем-то тихо переговариваться с Сейной. Проснувшись еще часа через полтора, она поняла, что это не сон. Только общался Рамбай не с Сейной, а… с Лабастьером.
То, что между ними происходило, вряд ли можно было назвать «беседой» в обычном смысле этого слова. Скорее это был «обмен информацией». Начала Ливьен не слышала, но вскоре поняла принцип их «обмена»: ответ за ответ, словно товар за товар. Они помогали друг другу понять мир. Думатель, который мог бы стать самцом, но так и не стал им, и самец, которого чуть было не сделали думателем.
И каковы же были их интересы? Для Ливьен они явились полной неожиданностью. Хотя, поразмыслив, она поняла, что все естественно и объяснимо. «Дикарь» Рамбай хотел побольше узнать об устройстве мироздания, о поднебесных высотах и о строении материи… А «мыслителя» Лабастьера интересовало, например, сколько у Рамбая было самок, как он с ними вел себя и что чувствовал.
… — Ха! Но если нет небесной паутины, а только воздух, воздух и воздух, то почему небо синее?! И на чем ночью держатся звезды? — Чуть агрессивно вопрошал Рамбай с коварными нотками в голосе.
«Не самый подходящий вопрос существу, у которого нет глаз», — отметила Ливьен про себя.
Сейна приникла к надлобью Лабастьера, передавая ему слова Рамбая. Затем выпрямилась:
— Вода прозрачная, а в ручье она серая или зеленая. Потому что ее много. Воздух синий, когда его много. — («Однако! — подумала Ливьен. — Он, оказывается, без труда оперирует цветовыми понятиями…») — Звезды — это солнца, и они просто висят в пустоте, — продолжала Сейна. — Но они очень далеко, там, где уже нет даже воздуха. Ты, конечно, спросишь, можно ли до них долететь. Но раз нет воздуха, то и крылья бесполезны. Есть и другие способы летать, но бабочки ленивы и недостаточно любопытны, чтобы строить специальные аппараты и пользоваться ими.
Сейна перевела дух. Потом «выслушала» очередной вопрос Лабастьера и задала его Рамбаю:
— Ты говорил, что когда ты превратился из куколки в бабочку, ты не сразу почувствовал себя настоящим самцом. Когда, как и почему это все-таки случилось?
«С помощью Рамбая он пытается наверстать те естественные и обязательные периоды жизни, которые ему самому испытать не довелось», — догадалась Ливьен.
— Когда Рамбай вышел из куколки, он был прожорлив, как гусеница. Несколько дней мама не успевала кормить меня. И я вообще ничего не знал, а умел только есть, ходить и летать, это все само получалось. Но я очень быстро всему учился и совсем ничего не забывал. И есть уже не хотел. Так было целое лето. Рамбай и сейчас помнит все, что было тем летом, каждую минуту. Чтобы выучить новый язык, сейчас Рамбаю понадобится год или даже два, а тогда язык ураний и язык маака я выучил за неделю… А в конце лета я вдруг понял, что я — настоящий взрослый самец. И что оплодотворить самку — это самое главное, остальное — на втором месте. Потому что главное, чтобы продолжалась жизнь… — Он помолчал. — Но я до сих пор не смог этого.
У Ливьен сжалось сердце от жалости. И вдруг она вздрогнула от собственной мысли: полуторачасовые менструальные выделения, случавшиеся у самок регулярно, каждые двенадцать дней, должны были пройти у нее еще неделю назад… «Вот так-так! Неужели я беременна?» Само-собой, никаких противозачаточных у нее не было, кто ж мог предполагать, что во время экспедиции… Откуда в лесу взяться самцу маака?
Она представила, как был бы счастлив Рамбай, узнай он… Но сейчас это было бы так не вовремя! Нет уж. Будем надеяться, что задержка вызвана теми физическими и психологическими нагрузками, которые выпали на ее долю в последнее время.
Сейна уже передала ответ Рамбая Лабастьеру и, вновь подняв голову, слушала очередной вопрос.
— Если звезды — это солнца, только далеко, и потому маленькие, то почему они стоят на месте, а солнце ползет по небу? Жрецы ураний говорят, что солнце — паук, а звезды — яйца, которые он отложил. Рамбай не верит жрецам. Но то, что говоришь ты, еще неправильнее. Если звезды просто висят в пустоте, то почему они не падают на землю? Рамбай всю жизнь прожил в лесу, но Рамбай не дурак. — К концу тирады в голосе его прозвучали нотки обиды.
«Да, трудно будет объяснить ему основы астрономии без чертежей и без понимания, что такое сила тяготения, и как она уравновешивает центробежную силу… Мне, наверное, было бы попроще, чем Лабастьеру». И она вмешалась:
— Рамбай, давай, я тебе это завтра сама объясню.
— Ты? — с сомнением протянул Рамбай. Видно, никак не свыкнется с мыслью, что самка может знать больше, чем он.
— Я, я. С астрономией у меня в порядке. Меня этому учили…
— Ладно! — согласился Рамбай, осознав, что выгадал, получив возможность задать Лабастьеру лишний вопрос. — Стой, стой! — закричал он Сейне, которая уже наклонилась к думателю. — Другое спрошу. Пусть ответит, почему думатель такой умный? Что, все куколки такие умные, а когда становятся бабочками — глупеют?
На этот раз Сейне пришлось наклоняться к Лабастьеру несколько раз и выдавать ответ порциями:
— Возьмем шире. Гусеница разумной бабочки почти ничем не отличается от гусеницы насекомого. Только размером. Ее задача — поглощать пищу и расти. Мозг у нее очень маленький, вмещающий только главные инстинкты. — («Ну, это не совсем правда, — подумала Ливьен. — Они все-таки посообразительнее, чем обыкновенные червяки. К тому же очень игривые, и вообще, симпатичные…») — Но вот гусеница достигла необходимой массы. Теперь она закукливается.
Куколка — это небольшой завод по постройке бабочки из накопленных гусеницей тканей. У насекомых этот процесс заканчивается созданием существа, единственной задачей которого является продолжение рода. Искать партнера, найти и зачать или оплодотворить, в зависимости от пола… У нас же куколка имеет и еще один этап развития — формирование мозга, несравнимого по размеру и сложности с мозгом насекомых.
Ты сам только что рассказывал, что после превращения очень быстро все усваивал, все понимал, но мало знал. Мозг был готов к работе, не было только информации.
А если сделать так, как сделали со мной — не дать куколке стать бабочкой как раз в период развития мозга, то процесс его увеличения и усложнения продолжается еще довольно долго. Мозг думателя примерно в четыре раза больше, чем мозг бабочки. Но он изолирован. И каждая песчинка информации, благодаря оператору попадающая в него, обрастает таким слоем мудрости, что становится жемчужиной…
«А наш Лабастьер еще и поэт, — заметила про себя Ливьен, — но от скромности он явно не погибнет». Она улыбнулась, вновь прикрыв глаза. Голоса Рамбая и Сейны звучали успокаивающе, словно баюкая. Завывания ветра и шум воды снаружи теперь совсем не казались угрожающими.
Ей снилось, что она в своем городском гнезде. Она сидит на коврике учебной секции, а ее любимчик, богомол Ю, который почему-то одновременно был и Рамбаем, примостившись на ее плече, щекочет ей ухо тонкими колючими лапками. Она, играя, легонько стукнула его пальцем по носу, а он в ответ пискнул ей на ухо, почему-то испуганным голоском самки: «Ли, просыпайся. Проснись!..»
Она встрепенулась. Сейна осторожно теребила ее за плечо.
— Что?!
Сон словно рукой сняло.
— Тсс. Рамбай сказал, чтобы мы приготовились к бою. Только тихо.
— Он что-то увидел?
— Не знаю. Но я и сама чувствую опасность. Какой-то странный запах…
Ливьен осторожно выползла из мешка, дотянулась до автомата и, вынув его из крепления, выглянула наружу.
И тут началось нечто невообразимое.
Рев и огненные вспышки раздались одновременно со всех сторон. Ночным зрением Ливьен увидела, что над их головами, прямо по водозащитной паутине носятся какие-то огромные четырехлапые тени.
Нечто светящееся и сферическое, размером с голову, провалившись сквозь паутину, упало рядом с палаткой караула. Полыхнуло, грохнуло, и от палатки остались только горящие обломки. Термитная бомба! Вначале она только горит, выделяя большое количество тепла и прожигая любые перекрытия под собой, а затем — взрывается. Успела ли спастись отдыхающая смена?! Кажется, да: неподалеку от зарева несколько маака вели непрерывный огонь по непонятным существам над головой.
Ливьен окончательно пришла в себя. Рамбая рядом не было, зато Сейна уже тоже строчила из автомата вверх. Ливьен вскинула искровик, выжала до отказа рукоять подачи топлива и полоснула первой очередью.
Еще одна бомба в клочья разнесла палатку Биньюат. И тут она увидела Рамбая. Сердце ее бешено заколотилось. Расправив крылья и не обращая внимания на пальбу, он летел вверх. Любая шальная пуля могла прекратить этот полет!.. Но нет, вот он достиг паутины, неизвестно как ухитряясь цепляться снизу за абсолютно гладкую поверхность и, помогая себе трепыханием крыльев, зажатым в одной руке кинжалом стал вспарывать нити и пленку застывшего аэрозоля.
Зачем?!
Влага хлынула в образовавшуюся щель и замочила ему крылья. Выпустив кинжал и ухватившись за край обеими руками, он беспомощно повис на губительной высоте. Только теперь Ливьен поняла смысл его действий: одно из носившихся по паутине существ провалилось в дыру, едва не зацепив его самого.
Так вот кто напал на лагерь! Это был серо-зеленый пятнистый варан, оседланный махаоном в комбинезоне того же цвета. Раньше Ливьен думала, что наездники ящериц встречаются только в древних легендах…
Варан упал удачно — на лапы, махаон, похоже, не был ни ранен, ни оглушен. Веер сверкающих дисков разлетелся от него во все стороны, и в стенке палатки, в двух сантиметрах от головы Ливьен появилось резаное отверстие.
Ленивыми, но быстрыми прыжками ящерица побежала через лагерь к краю поляны. Наездник прижался к ее спине, не слишком уютно чувствуя себя под перекрестным огнем. Но погубил его не кто-то из маака. Очередная бомба, упав сверху, взорвала походную кухню, и каким-то ее обломком махаона вышибло из седла.
Ливьен тем временем, бросив автомат, торопливо сдирала с крыльев влагоупорный флуон. Когда, наконец, ей удалось это, она взмыла вверх, уклоняясь от струй и брызг. Достигнув Рамбая, протянула ему руки:
— Держись!
Он уцепился сначала за одну руку, потом, отпустившись от паутины, схватил вторую. В этот миг рядом с ними сквозь щель провалились сразу две ящерицы. Одна тяжело рухнула вниз, другая же когтем передней лапы зацепилась за край и теперь болталась, корчась, извиваясь и делая дыру еще шире. Наездник не удержался на ее спине и упал, сломав о землю шею.
Рамбай был тяжел, и они с Ливьен тоже скорее падали, нежели приземлялись. Но это было все же мягкое падение. Кубарем прокатившись по земле, Ливьен вскочила на ноги, но Рамбай вдруг изо всех сил толкнул ее в сторону, и она упала вновь. А на то место, где она только что стояла, рухнула ящерица и, оглушительно визжа, забилась в агонии. Смрад, тот самый, отголоски которого Ливьен почувствовала проснувшись, волнами разносился вокруг.
Рамбай рывком поднял Ливьен на ноги. Она в оцепенении смотрела на умирающего пятнистого зверя. Рамбай встряхнул ее за плечи и, выдохнув ей в ухо одно только слово — «Думатель!», пригнувшись, поволок ее за руку в сторону их палатки.
9
Капли влаги — душа дождя, дождя,
Грозный хор их — небесный гром.
У души нет закона и нет вождя,
Но сливается дождь ручьем.
Две улитки пьют из ручья, ведя
Тихий спор. О любви, при том.
«Книга стабильности» махаон, т. IX, песнь V; мнемотека верхнего яруса.
Лагерь горел. На пути к палатке Ливьен запнулась и с ужасом поняла, что под ногами — скрюченное тело маака Кумбии, самой тихой, исполнительной и незаметной бабочки группы, правой руки старшего координатора. Сразу два крестовидных махаонских лезвия завязли в ее теле, одно — в левой части живота, другое — в левом же предплечье.
Пронзительный предсмертный вопль варана, словно удар хлыста сбил оцепенение с сознания Ливьен, и она, без автомата в руках, почувствовала себя беззащитной и как бы голой.
Искровик валялся возле палатки, рядом с Сейной и Инталией, палящих вверх, туда, где продолжали метаться по поверхности тента еще две ящерицы. Ливьен выдернула ладонь из руки Рамбая, схватила оружие и, упав на спину, на свои, превратившиеся в мокрые измятые тряпки, крылья, присоединилась к стреляющим.
— Нельзя позволять им уйти! — крикнула Инталия, и Ливьен в душе согласилась с ней. Нападение было столь внезапным и организованным, что, конечно же, махаоны должны были без труда стереть лагерь с лица земли. Так, или почти так, наверное, гибли все предшествующие экспедиционные караваны. Но в прежних караванах не было Рамбая!
И сейчас перевес был явно на стороне маака. Если же хоть один наездник скроется в чаще, о безопасности ослабленной группы говорить не придется.
Все это пронеслось в голове Ливьен в один миг. Похоже, не только она и Инталия отдавали себе в этом отчет. С противоположного края лагеря полыхнула вспышка, и в небо взметнулся ярко-зеленый луч.
Ну конечно! Как она могла забыть о ручной ракетнице, предназначенной для борьбы с крупными птицами! Скорее всего, стреляет Петриана, к которой это легкое оружие приписано боевым расчетом.
Первый снаряд не задел ни одно из чудовищ, зато второй вонзился варану в брюхо и с утробным хлопком разнес зверюгу на куски.
Но сидящий на нем махаон как раз за миг до этого собирался метнуть очередную термитную бомбу, и она выпала прямо из образовавшегося на месте ящера густого облака дыма. И взорвалась примерно в том месте, откуда вылетали ракеты. И больше они не вылетали.
Тем временем последний оставшийся наверху варан метнулся к краю паутины и исчез во тьме, перепрыгнув на ветку ближайшего дерева.
— Ушел! — в сердцах ударила себя по коленке Инталия. — Ушел, проклятый!
Да, не скоро теперь они смогут вздохнуть спокойно.
Лагерь представлял собой жалкое зрелище. Или горящие, или, наоборот, насквозь промокшие обломки. Грохот прекратился, и по сравнению с ним шум дождя, журчание стекающих из отверстий в тенте струй, потрескивание огня и стоны все это казалось тишиной.
Ливьен хотела предложить Рамбаю пройти с ней осмотреть руины, но обнаружила, что тот снова исчез.
Ее опередила Инталия:
— Все, Сейна, бояться больше нечего. Посмотри, как там думатель, а мы с Ливьен пробежимся. Может быть, кому-нибудь нужна помощь.
Сейна с готовностью нырнула внутрь палатки, а Ливьен и Инталия двинулись по территории.
Первым, что они нашли, был труп Аузилины. Той самой Аузилины, которая так переживала, подстрелив дикаря… По тому, что осталось от Иммии, нетрудно было представить, сколь мучительна была ее смерть: она сгорела заживо, оказавшись слишком близко от взорвавшейся термитной бомбы. Они узнали ее только по оторванной и потому не сгоревшей руке, валявшейся в двух шагах от обугленного тела.
Ливьен прошиб пот. До того, возбужденная, подстегиваемая порциями адреналина, она, хоть и ощущала страх, но не в полной мере осознавала весь кошмар происшедшего. И вот теперь он всей своей грязной липкой массой навалился на нее. Чтобы избавиться от него, Ливьен вскинула автомат и, выкрикнув в свинцовое небо махаонское ругательство, полоснула очередью в пустоту.
Инталия, таким нехарактерным для нее жестом, крепко обняла Ливьен за плечи, успокаивая ее; все их былые разногласия не имели теперь никакого значения. И они наверняка разрыдались бы, если бы не слабый хриплый стон поодаль:
— Ли…
Они бросились на звук, к дохлому варану — зов раздался из-за его туши.
Нет, ящер еще жив, что-то в нем еще теплилось. Дрожа мелкой рябью, он лежал на животе, поджав, словно готовясь к прыжку, мускулистые лапы. А под ним, по пояс придавленная его телом, распласталась на спине бедная Ферда.
Инталия уперлась в бок зверя и попыталась сдвинуть его с места. Бесполезно.
— Ноги… — простонала Ферда.
— Сейчас, сейчас, — запричитала Ливьен и тут догадалась, что следует предпринять. Она переложила автомат в левую руку, отбежала в сторону, вытащила из какой-то горящей кучи крупный обломок доски и, крикнув Инталии: «Тяни!» — сунула головешку ящеру под нос. Пахнуло паленой шкурой. Рефлекс сработал: чудовище на миг приподнялось на лапах и тут же, смрадно дохнув Ливьен в лицо, осело вновь.
Но выдернуть из-под его брюха Ферду координатор успела.
— Как она? — выпалила Ливьен, подскочив к Инталии, склонившейся над раненой.
— Скончалась, — поднялась та, отряхивая колени.
— Да ведь только что!.. — вскричала Ливьен.
Координатор кивнула:
— Да. Пошли.
…Стрелок Джибика умерла легкой смертью: лезвие пробило ей сонную артерию. А вот ее коллеге Биньюат… она находилась в палатке, когда туда попала бомба…
— Да остался тут хоть кто-нибудь живой?!! — истерично воскликнула Ливьен. И, словно в ответ, вновь послышался стон. Совсем рядом.
Махаон. У несчастного не было обеих ног.
Инталия, присев на корточки, склонилась над ним…
Неуловимое движение, и координатор с булькающим хрипом упала на спину. Махаонский кинжал торчал у нее из горла.
Бессмысленно длинной — минутной — очередью Ливьен превратила махаона в набитый пулями мешок. И всю эту минуту она, сама того не замечая, издавала протяжный крик, больше похожий на вой… Обойма кончилась, и искровик продолжал щелкать вхолостую…
Когда воцарилась тишина, Ливьен, вздрогнув, услышала над ухом голос Рамбая:
— Рамбай гнался и догнал. Хотел живьем, не вышло.
Она обернулась. В руке за черный вихор он держал срезанную с плеч голову махаона. По всей видимости, того самого, что удрал на последнем варане. Это, конечно, была удача, но Ливьен попросила:
— Брось…
Она уже не могла радоваться чьей-то смерти. Даже смерти врага.
Рамбай послушно разжал пальцы, голова упала на землю, и он ногой отпихнул ее в сторону. Ливьен приникла к его груди.
— Она только что была жива, — стуча зубами, кивнула она на Инталию, мертвыми глазами рассматривающую мертвую черноту вверху. — Этот гад…
— Рамбай видел, — остановил ее муж. — Но не успел. Идем.
— Надо проверить, может все-таки кто-то…
— Никто, — покачал он головой. — Рамбай проверил. Ты, я, Сейна и думатель. Больше живых маака нет. Рамбай думает, махаоны знали, где думатель и не стреляли туда, и не кидали туда бомбы. Рамбай думает, это он нас спас.
Сейна не обратила внимание на это странное умозаключение.
— Нужно потушить пожар, — сказала она.
— Не нужно. Вода потушит. Я нашел хорошее дупло. Пойдем быстрей, надо посмотреть еще одного врага. Пока не очнулся.
Последних слов Ливьен не поняла, но покорно двинулась за ним.
Так вот что имел в виду Рамбай. На полпути к палатке они наткнулись на сидящего спиной к ним и раскачивающегося взад и вперед махаона. Он был контужен.
Рамбай одним прыжком подскочил к нему и, стараясь не повредить крылья, болевым приемом завернул ему за спину руку. Махаон вяло сопротивлялся. Рамбай крикнул Ливьен:
— Что-нибудь связать!
— Зачем он нам нужен? — вскидывая автомат, закричала она в ответ. Ненависть снова вернулась к ней. — Отойди, я прикончу его!
— Не надо, — замотал головой Рамбай. — Втроем с думателем трудно лететь будет. Этот — будет помогать.
— Ты думаешь, он полетит? — с сомнением спросила Ливьен, памятуя о фанатизме махаонов. Но ствол опустила.
— Как стрекоза! — с раздражением в голосе заверил Рамбай. — Ну, давай же, непокорная жена, неси мне быстрее веревку!
Дождь кончился, но оставаться здесь, среди трупов, действительно было невыносимо. Решив отложить погребение погибших на завтра, лишенные влагой возможности лететь Рамбай, Ливьен и Сейна волоком тащили запеленутого в чехол Лабастьера к присмотренному Рамбаем дереву. На счастье, оно было не так уж далеко. К чехлу Рамбай привязал еще и чудом не сгоревший легкий мешок сухого хвороста.
Пленного они с собой не взяли, оставив его в лагере жестко прикрученным связанными руками к крепежному буравчику одной из сгоревших палаток. Сперва Ливьен была против этой меры, боясь, что кто-то из нападавших все же сумел уцелеть и теперь, вернувшись, освободит их пленника. И тогда их станет уже двое. Но Рамбай еще раз повторил, что махаонов больше нет. Он пересчитывал. А Ливьен уже не один раз убеждалась, что многих бед можно было бы избежать, если бы она безоговорочно доверяла его интуиции, чутью и опыту.
Когда добрались до дерева, Рамбай вскарабкался по мокрой коре вверх (только дикарь, всю жизнь проведший в лесу, был на это способен), а затем сбросил вниз конец прихваченного в лагере хитинопластового шпагата.
Сперва наверх был поднят хворост, затем, когда Рамбай вновь сбросил шпагат, им вокруг пояса обвязалась Ливьен. По ходу ее подъема Рамбай выбирал шпагат, все время держа его в натяжении. Продвигалась она медленно, несколько раз, поскользнувшись, срывалась и повисала, как паук на своей нити. Но Рамбай держал крепко и даже ухитрялся понемногу подтягивать ее наверх.
Насквозь промокшая, исцарапанная и перемазанная смолой она, наконец, в изнеможении распласталась на полу дупла. Знакомый тревожный запах пощекотал ей ноздри.
— Тут что, живет лесной кот? — испуганно спросила она Рамбая.
— Нет. Кот здесь бывает. Сейчас дождь, он не придет.
Стало ясно, что засиживаться на новом месте не придется, хотя Рамбай и добавил успокаивающе:
— У нас будет огонь. Кот боится.
Вдвоем они втянули наверх думателя, а затем к ним присоединилась и Сейна — бледная, с всклокоченными волосами и горящими, почти безумными, глазами.
Лишь появившись в новом жилище, она тут же кинулась к Лабастьеру, развернула чехол и, как всегда после его транспортировки, припала к надлобью.
Ливьен было больно видеть, как думатель буквально высасывает из ее подруги последние силы. Но… В конце концов, она — мать, и не Ливьен было решать за нее, что отдавать, а чего не отдавать своему, вновь отвратительно пахнущему от страха, чаду…
Дупло было довольно просторным. Рамбай развел небольшой костерок. Сейна, закончив свою миссию, отползла от думателя и лежала теперь поодаль, свернувшись клубком.
Ливьен колотил озноб, и огонь все никак не мог согреть ее. Она пыталась уснуть, но перед глазами снова и снова вставали эпизоды боя и еще более страшные картины его последствий. Раздавленная Ферда, сгоревшая заживо Иммия, Инталия с кинжалом в горле… Каждую из них она по-своему любила; пусть это и не проявлялось внешне, но каждая была близка ей…
Рамбай погладил ее волосы, но Ливьен это было почему-то неприятно, и она отстранилась. Она словно чувствовала вину за то, что жива, что сидит в тепле, рядом с любящим ее самцом, когда там, на поляне, лежат их окоченевшие трупы. Ей было плохо, но она не позволяла себе глушить эту боль.
Она снова села. Она не могла лежать. Рамбай хмуро глянул на нее, потом достал откуда-то из-за пояса небольшой мешочек и, высыпав из него на ладонь щепотку светло-коричневого порошка, поднес к ее лицу:
— Вдохни носом.
— Что это?.. — не столько на самом деле интересуясь или опасаясь, сколько чисто рефлекторно, спросила она.
— Сделай глубокий вдох, — повторил Рамбай, подставляя ладонь к самым ее ноздрям.
Запах был сладковатый, незнакомый, какой-то ОПАСНЫЙ. Но ей было все равно. И она изо всех сил шмыгнула носом.
Ей показалось, что от неистового жжения, сперва опалившего слизистую оболочку, а затем переметнувшегося в грудь и живот, глаза выходят из орбит. Дыхание сперло. Одной рукой она схватила себя за горло, силясь сделать хотя бы один вздох, другой сжала лоб, боясь, что голова расколется от вспучившегося изнутри болезненного напряжения… Она и не заметила, что нечаянно активировала этим Камень диадемы.
…Она неслась через спиральный тоннель, не касаясь его синих флюоресцирующих стенок. Она не могла касаться их уже потому, что ей было нечем сделать это: у ней не было ни рук, ни ног; вообще не было тела. Оно осталось где-то в далекой прошлой жизни, и там (Ливьен как бы ПОМНИЛА это) оно билось в безудержном, разрывающем легкие кашле. На самом же деле сейчас Ливьен мчалась в синем сиянии — выше и выше. Внезапно что-то лопнуло, и она выплеснулась в темное небо, высоко над тучами, в зеленовато-серебряный свет луны.
«Куда?» — спросила душа Ливьен сама себя.
«Конечно же, домой!»
И она, усмехнувшись от ощущения своего могущества, в один миг пронзила расстояние отделяющее ее от Города.
Свободно проходя через уличные перекрытия, она нырнула в материнское гнездо, в свою спальную ячейку и не узнала ее. Другие предметы, другие цвета и запахи. В обширном гамаке дремлет незнакомая пожилая бабочка.
«Для Совета я — мертва, и мое гнездо отдали кому-то другому, — догадалась Ливьен. — Но что они сделали с мамой?..» Она метнулась в средний ярус Совета и оказалась в смотровой палате Гильдии, о которой прежде не имела представления. Несколько бабочек сидели тут за овальным столом-пультом. Одна из стен помещения светилась бирюзой Камня. И она увидела огромное, в полстены, испуганное лицо Рамбая, а за ним — освещенные пламенем костра неподвижные фигуры Сейны и Лабастьера.
Миг тянулся и тянулся. Время остановилось, картина застыла и не менялась. Час, два, три… Она хотела закричать, но сумела издать лишь слабый стон… Но и его хватило для того, чтобы уничтожить это странное видение. Оно лопнуло, разбрасывая вокруг разноцветные искры… Ее сознание в один миг проделало обратный путь. И Ливьен открыла глаза.
Лицо Рамбая, склоненное над ней, было именно таким, какое она видела там… Где?.. Видела?..
Она осмотрелась.
— Сколько я..? Сколько прошло времени?
— Минут десять.
— Что это было? Что ты мне дал?
— Сушеный сок гриба пейота.
Ливьен ничего не знала о таком растении. Но дело было не в названии.
— Наркотик? У нас за это карают смертью.
— А у нас — изгоняют из племени. Но этим же жрецы лечат тех, кто без причины захотел умереть.
Ливьен прислушалась к себе. И неожиданно обнаружила, что ее депрессию сняло, как рукой.
— Рамбай беспокоился, что дал тебе слишком много.
— Нормально, — покачала она головой. И почувствовала, что ужасно хочет спать. Она устала. И это была НОРМАЛЬНАЯ усталость, и это будет НОРМАЛЬНЫЙ сон. Сейчас — получится. Она хотела сказать что-то еще, но не нашла в себе сил шевельнуть губами. И смежила веки.
Она ощутила, как Рамбай поцеловал ее в лоб и чуть-чуть улыбнулась в ответ, не открывая глаз.
Что же она видела только что? Сновидение? Или ее душа действительно совершила путешествие домой — в Город маака? Завтра она поподробнее расспросит Рамбая о свойствах этого странного порошка. А сейчас — спать, спать и спать. Спать, спать и…
10
«Подскажи, как найти то, что спрятал мрак
В миг рожденья у нас внутри?»
Чтоб запутать нас, хитроумный враг
Подарил нам глаза свои.
«Только Мать-первобабочка знала КАК…
Мы — осколки ее любви».
«Книга стабильности» махаон, т. X, песнь II; мнемотека верхнего яруса.
Утро было таким свежим, таким солнечным, что пробудившись, Ливьен не могла заставить себя поверить, что все происшедшее накануне — не болезненный кошмар. Но проснулась она не в лагере, а в дупле, и тело слегка ныло от вчерашнего напряжения и ссадин…
Рамбай встал еще раньше: над костерком, распространяя аппетитный аромат, шкворчали прутики с мясом какой-то гусеницы или улитки. Сам он колдовал возле. А поодаль лежала кучка орехов и ягод.
Пожелав доброго утра, Ливьен подошла к краю дупла, повернулась и раскрыла крылья, так, что они оказались снаружи (внутри дупла ей не хватило бы места). Все в порядке, они обсохли, можно летать. Более того, во время всех ее вчерашних падений каучук, когда-то наложенный Рамбаем на трещину, почти полностью счистился. И стало ясно, что он уже и не нужен — ткани срослись.
Она подсела к огню возле Рамбая, и он снял с ее крыла остатки клея.
Перед Лабастьером, который, успокоившись, не распространял больше неприятный запах, лежал нетронутый кусок мяса. Видно, и думатель вчера вымотался до предела.
Спала и Сейна. Но ее пришлось разбудить: Рамбай и Ливьен собрались отправиться в разгромленный лагерь — похоронить убитых, очистить поляну от «мусора», забрать пленника и все, что может пригодиться. Рамбай хотел идти один, однако Ливьен сумела убедить его, что лучше знает снаряжение. Но главной ее целью было — лично отдать последний долг погибшим. Хотя и не с прежней остротой, но нелогичное ощущение вины за то, что она жива, продолжало мучать ее.
В дневном свете, по контрасту с сияющей зеленью леса, лагерь выглядел еще страшнее и сиротливее, чем ночью. Грязные, покрытые отвратительными кровавыми подтеками лохмотья тента болтались на ветру, словно силясь прикрыть от солнца обгорелые обломки, дохлых ящериц, промокшее тряпье и обезображенные тела бабочек.
Зачем?!! Кому нужны все эти бессмысленные смерти?
Или это СУДЬБА? ПРЕДНАЧЕРТАНИЕ? «Божий промысел» того самого ненавистного Хелоу, жилище которого они разыскивают?
Но почему же он так безжалостен не только к маака, но и к махаонам, которые раболепно поклоняются ему?
Ну уж нет, даже если он и существует, Ливьен никогда, НИКОГДА не станет молиться ему.
Ярость душила ее. И с той же ненавистью, что о вражеском божестве, подумала она и о Координационном Совете Города. Мало того, что от участников экспедиции скрыли ее цель, им не удосужились даже сообщить, что они — не первые, что все их предшественники погибли! (У Ливьен не было никаких оснований не верить тому, что сказала Дипт-Дейен.) Никто, никто из непосредственных исполнителей не представлял степень риска, на который идет… У Ливьен сами собой сжались кулаки.
…Она была никудышной помощницей Рамбаю. Она все никак не могла отогнать от себя видений прошлого. Начало экспедиции. Настроение такое, словно они собрались на продолжительный, но увлекательный пикник; все были веселы, полны жизни и оптимизма. Да разве могли их напугать какие-то полуголые дикари? Их, вооруженных автоматами и наукой?..
Двенадцать мертвых тел были перенесены к центру лагеря и сложены рядом. Восемь маака и четыре махаона. От Биньюат не осталось ничего, что можно было бы похоронить.
Пленный махаон неотрывно следил за Ливьен и Рамбаем водянистыми зелеными глазами. Он провел здесь ночь — в грязи, холоде и дыму, со связанными руками и почти без движения… Но увидев их, он не проронил ни звука, и Ливьен вновь подивилась выносливости и стойкости неприятеля.
Рамбай, отыскав небольшую походную лопату, принялся копать общую могилу, а Ливьен, откладывая в кучку то, что считала необходимым забрать с собой — боеприпасы и кое-что из утвари, сносила к краю ямы весь хлам, который тоже предстояло зарыть в землю…
Рамбай нашел среди отложенных Ливьен предметов сосуд с медом, смазал им махаону крылья и слепил их вместе. Теперь тот мог только идти. Но не хотел. Он просто падал на землю и не обращал на пинки и оплеухи Рамбая ни малейшего внимания. Ливьен не могла объяснить ему, что они не собираются убивать его, только Иммия владела его языком… Хотя и уговоры подействовали бы вряд ли. Ливьен хорошо помнила достоинство, с каким приняла смерть Дипт-Дейен.
Как Рамбай намерен заставить пленного помогать им нести Лабастьера? Похоже, он и сам этого уже не знает. Пока что все происходило наоборот. Так и не сумев принудить пленного двигать ногами, Рамбай, стиснув зубы, взвалил его себе на спину и протащил так почти пол пути. Потом вдруг остановился, бросил нарочито невозмутимого самца (на этот раз Ливьен сразу определила пол махаона) на землю и заявил:
— Ты была права, мудрая жена. Надо его убить.
Но теперь уже Ливьен не могла согласиться с таким решением. Слишком многих они уже похоронили сегодня.
— Развяжи его, и пусть летит на все четыре стороны.
— Ага, — проворчал Рамбай и, вновь взвалив пленника на себя, поволок его дальше.
— Это бессмысленно, — пыталась образумить его Ливьен, тащившая в свою очередь тяжеленный мешок с оружием и снаряжением, — ты зря тратишь силы и время.
— Мои силы. Мое время, — лаконично отозвался тот. Но вскоре, снова уронив махаона на землю, в изнеможении растянулся на мху возле него и прикрыл глаза.
— Надо его отпустить, — настойчиво повторила Ливьен, присаживаясь рядом.
— Или заставлю, или убью, — не поднимая век, ответил Рамбай. Потом добавил: — Но если я его убью, мы не сможем лететь с думателем.
Спорить с этим доводом было трудно, но и толку от его верности не было никакого.
Махаон продолжал спокойно наблюдать за ними.
— Но как ты хотя бы объяснишь ему, чего мы от него хотим? — Ливьен начала злиться.
— Надо пробовать, — заявил тот невразумительно и, со вздохом поднявшись, поволок махаона дальше. Добавив при этом то ли чистосердечно, то ли язвительно:
— Если Ливьен устала, пусть оставит все здесь, Рамбай потом вернется и подберет.
«Ну и ладно! — окончательно вышла из себя Ливьен. — Ну и тащись один, упрямый дикарь!..»
Бросив мешок и взяв искровик в руку, чтобы не мешал крыльям, она молча взмыла в небо и полетела вперед.
Страшно даже представить, что могло бы случиться, не обозлись она на Рамбая и не появись возле дерева на несколько минут раньше его.
Кот, серо-рыжий и полосатый, точно такой же, как тот, что когда-то напал на палатку Лелии, стоял задними лапами на ветке, под дуплом, засунув в него одну из передних. Ливьен оцепенела. Почему Сейна не защищается?! У нее есть автомат, у нее есть огонь! Да жива ли она еще?!
Стрелять в полете ужасно неудобно, а о точности не приходится и говорить. Но ничего иного не оставалось. Отдача развернула ее в воздухе, и, как и следовало ожидать, она промахнулась. Кот на выстрелы даже не обернулся, только дрогнуло его рыжее ухо, светящееся розовым на пробивающемся сквозь листву солнце.
Ливьен приблизилась настолько, что промахнуться стало уже просто невозможно и выстрелила вновь.
Кот взвизгнул, выдернул лапу из дупла и, цепляясь когтями за кору, быстро пополз вниз.
В дупло Ливьен буквально влетела, успев сложить крылья за миг до того, кубарем прокатилась по полу и больно ударилась обо что-то плечом. Концентрация мускусной вони была просто убийственной. Сейна, бессвязно причитая, стояла на коленях возле Лабастьера.
— Почему ты не стреляла?! — закричала Ливьен, садясь и растирая ушибленное место. И тут же успокоилась: вроде бы все живы.
— Я заснула, понимаешь?! — обратила на нее Сейна искаженное ужасом лицо. — Кот ранил его когтем! Это я виновата!
Ливьен разглядела обширную рваную рану на хитиновой спине думателя. Тело его вяло сокращалось, мотаясь из стороны в сторону.
Он никогда в жизни не чувствовал боли! — продолжала истерику Сейна. — Я не знаю, что с ним может случиться! Бедный, бедный! Я никогда не прощу себе этого!
— Хватит паниковать! — рявкнула Ливьен, понимая в то же время, что помочь не может.
Сейна прижалась к Лабастьеру и тут же, отпрянув, умоляюще сказала:
— Ему очень больно, а еще сильнее — страшно. Он просит, чтобы его вынесли наружу, там ему будет легче. Он очень просит.
Ливьен не стала спорить, ей и самой было уже невмоготу находиться в этом смрадном воздухе.
— Скажи ему, чтобы потерпел и не двигался, — скомандовала она. Сейна вновь склонилась над раненым чадом, и миг спустя Лабастьер замер, лишь изредка вздрагивая.
Они быстро свернули и застегнули его чехол, подхватили за лямки, подтащили к отверстию и, вылетев, аккуратно опустились на траву. «Да, — подумала Ливьен, — далеко с ним не улететь, даже если нести втроем…»
Кота не было и в помине. «Удрал зализывать раны», — злорадно усмехнулась Ливьен.
Чехол открыли, и думатель опять начал болезненно дергаться. А Ливьен еще раз рассмотрела рану. Похоже, ничего страшного; поврежден только хитин, глубже ткани почти не тронуты.
И тут из кустарника, заставив Сейну вскрикнуть от испуга, выбежал махаон. Он мчался, как угорелый, связанные руки держа вытянутыми перед собой. За ним еле поспевал Рамбай. Поведение пленного было совершенно непостижимым. Он поравнялся с Ливьен и Сейной, упал рядом и вдруг забился мелкой дрожью. Его глаза закатились, на губах выступила желтоватая пена, а вскоре он затих. Неподвижно лежал и Лабастьер.
— Что это с ним? — уставилась Ливьен на Рамбая.
Тот только недоуменно пожал плечами. А Сейна склонилась над думателем. Затем пораженно посмотрела на Ливьен:
— У него прошла боль. И он заснул.
Ливьен растерянно покачала головой. Потом указала на лежащего без сознания пленника:
— Может быть, это как-то связано с ним?
Они попытались привести махаона в чувство, но безрезультатно. Обморок был глубоким. Рамбай ножом перерезал веревку на его затекших запястьях.
Все разъяснилось, как только проснулся думатель. Сейна, сама пораженная полученными от него сведениями, сообщила, что Лабастьер еще никогда в жизни не был так счастлив, как сейчас. Во-первых, он узнал, что такое боль и, несмотря на муки, как никогда отчетливо ощутил свою связь с окружающим миром. Во-вторых, НА НЕГО НАПАЛ КОТ, то есть он как бы принял, пусть и пассивное, участие в сражении, и почувствовал себя при этом чуть ли не полноценным самцом маака…
Ну, а третье, и главное — то, что у него появился новый канал связи с реальностью, новый реципиент и собеседник: пленный махаон был телепатом. При том, намного более сильным, чем Сейна. Если та «слышала» мысли Лабастьера только вплотную к нему прижавшись, то махаон… Рамбай рассказал, что еще метрах в пятидесяти от их дерева тот перестал противиться движению. А через несколько шагов сам со всех ног помчался вперед. Нетрудно было догадаться, что случилось это как раз в тот момент, когда в тело Лабастьера вонзился коготь кота.
Сообщение это тревожило. Враг, обладающий превосходящими их способностями… На первый взгляд, опасаться было нечего, но кто знает… Не может ли, он, например, чем-нибудь повредить Лабастьеру? С другой стороны, похоже, именно он помог думателю избавиться от боли. Но кто знает, кто знает… Как бы там ни было, нужно быть начеку.
Сейна, испытывая нечто похожее на ревность, более подробно расспросила Лабастьера и выяснила, что поток сознания махаона буквально захлестнул его. Тот явно не старался специально общаться с думателем, просто его сознание было предельно «открыто». Лабастьер не знал языка махаон, но слова и мысли — далеко не одно и то же. И он уже многое знал о пленнике. То, что зовут его Дент-Байан, что в карательную команду он был включен именно по причине своих телепатических способностей, для того, чтобы найти думателя, уберечь его от гибели при нападении на лагерь маака и позаботиться о доставке в целости и сохранности в некую «цитадель мудрости».
И еще Лабастьер добавил, что в миг общения с махаоном «увидел» какие-то яркие образы, крепко запечатленные в сознании Дент-Байана, но пока он даже затрудняется определить, что они из себя представляют. Это не пейзажи и не что-либо еще. Более всего они похожи на зрительное воплощение неких абстрактных понятий или даже рассуждений.
Вот одна из этих картин. Плотный оранжевый вихрь навис над матовой, покрытой седой щетиной серой плоскостью. Вихрь бешено вращается, сужаясь при этом в диаметре, и из его центра к плоскости вытягивается веретенообразный отросток. Плоскость прогибается, как бы стремясь уберечься от соприкосновения с острым концом отростка. Впадина становится все глубже, ее стенки и дно растягиваются, напрягаются все сильнее… Внезапно «дно» лопается, вихрь стремительно входит в образовавшееся отверстие и исчезает по ту сторону плоскости. Края отверстия тут же смыкаются, плоскость медленно выпрямляется и разглаживается. Над седыми волосками светится изумрудная бездна…
Больше Лабастьер не успел рассказать ничего, потому что проснулся махаон.
«Разговор» с Дент-Байаном оказался на удивление легким делом. Если, конечно, можно назвать разговором общение через двух посредников-телепатов, один из которых — думатель. Ливьен задавала вопрос, Сейна мысленно передавала его Лабастьеру, тот — уже без слов, а в абстрактных образах — пленнику. Затем эта цепочка двигалась в обратную сторону. Точность передачи информации была, конечно, очень относительной, и определить степень искажения было просто невозможно.
Но почти сразу Ливьен добилась главного: не оставляющего сомнений согласия махаона помогать в транспортировке думателя. И это было подозрительно. И еще: Ливьен казалось, что Сейна чего-то недоговаривает. Во всяком случае, функцию переводчика та выполняла с явной неохотой. Наконец, прервавшись на полуслове, она заявила (на этот раз уже от себя):
— Ли, нам нужно поговорить наедине.
Ливьен была заинтригована. Наказав Рамбаю сторожить растирающего запястья пленника, она предложила Сейне подняться в дупло. И уже там накинулась на нее:
— Что происходит?! С чем ты не согласна?!
Та, не отводя взгляда, заявила тоном, не терпящим возражений:
— Мы возвращаемся в Город.
Ливьен остолбенела.
— В Город? С какой стати? Экспедиция продолжается.
— В таком составе? Две самки, дикарь, махаон и думатель? Мы чудом остались живы, и это чудо больше не повторится. Я не могу рисковать жизнью Лабастьера.
— Возвращаться ничуть не безопаснее…
— Обратный путь в три раза короче, чем расстояние до предполагаемого места нахождения Пещеры! Если она вообще существует. А потом еще — путь назад!
Ливьен не могла объяснить Сейне, что для нее и Рамбая появление в городе закончится, скорее всего, гибелью. К тому же она подозревала, что Сейна и сама понимает это. Но жизнь Лабастьера ей, конечно же, дороже.
— Мы пойдем вперед и только вперед, — отрезала она.
— Я не имею на это права, — покачала головой Сейна.
Ливьен решила воспользоваться последним средством и коснулась Камня. Бирюзовый свет сделал происходящее нереальным.
— Я приказываю тебе.
— А я приказываю ТЕБЕ, — выпалила Сейна и притронулась к СВОЕЙ диадеме. Камень Ливьен моментально погас, но бирюзовый свет в пещере мерцать продолжал. Как она могла забыть, что Сейна — тоже Посвященная, и ее Знак старше?! Стало ясно, что убедить ее ЗАКОННЫМ способом не удастся. И тогда Ливьен перешагнула эту черту.
— Мы будем искать Пещеру, — сказала она твердо. — А если ты будешь возражать или мешать мне, я убью Лабастьера. Так что для его жизни будет безопаснее, если ты подчинишься.
Сейна молча смотрела на нее ненавидящим взглядом. И ненависть эта была безмерна.
Ливьен испугалась и раскаялась. В один миг она потеряла подругу, получив взамен заклятого врага. Но никакие извинения уже не помогут. К тому же, извинись она хоть тысячу раз, она все равно не повернет обратно к Городу.
