Полковник Клавье выдал мне мем-карты с информацией о Либерти-2. Планета действительно оказалась интересной.

Историю её следует отсчитывать аж с самого начала двадцать второго века. Что это было за время! Эпоха социальных экспериментов, реформ и переворотов. Первое Небо ещё только формировалось, а о Втором даже речи не шло.

Кто-то из социологов, ссылаясь на опыт древней Британской империи, предложил отправлять преступников в колонии дальнего космоса. Идею поддержали. Алкоголиков, жуликов и тунеядцев погрузили в транспорты и отправили на Новый Фронтир. Планеты Фронтира скоро утратили официальные названия и в документах стали проходить как Трубопрокатная, Ликёроводочный и Мясокомбинат.

К концу века выяснилось, что содержать звездную систему-тюрьму нерентабельно. Поселенцы на Фронтире мёрли как мухи. Какое-то время прирост держался стабильным (за счёт политических ссыльных), а потом население стало катастрофически сокращаться. На Ликёроводочном вспыхнул бунт; захватив несколько транспортов, заключённые бежали с Фронтира в неизвестном направлении.

Беглых каторжан приютила Тайга-3. Для заселения бескрайних просторов требовались люди, и прошлое этих людей никого не волновало. А зря. Неугомонная пассионарность новых граждан сыграла с Тайгой злую шутку. Десятилетия не прошло – Тайга ступила на скользкий путь революционных преобразований.

Известно, для колонии первая революция – что потеря невинности. Волнительно, страшно, немного больно. И вполовину не так приятно, как это расписывают подружки. Но признаваться, что ты ещё ни разу, – стыдно.

Эта революция оказалась удачной. Около трети населения Тайги погибло в уличных боях, зато оставшиеся зажили хорошо. Не так хорошо, правда, как раньше, но без жалоб. Кто в наркоматах – те вообще как сыр в масле катались. Так что мятеж группы старопоселенцев для таёжной партократии оказался обидной и несправедливой неожиданностью.

Бунтарям опять пришлось бежать. Не стану утомлять вас однообразным перечислением побоищ и революций, скажу только, что Либерти оказалась последним прибежищем беспокойной крови Ликероводочного. Вселенная к этому времени поделилась на Первое и Второе Небо. Либертианцы решили, что хватит с них беспокойств. После всего, что они натворили, можно и отдохнуть.

Так что в то время, когда Второе Небо лихорадило от мятежей, на Либерти царил мир. Своих внутренних неурядиц либертианцам вполне хватало. Внешние считались излишеством, и излишеством непристойным.

В этом-то мире мне и предстояло искать не-господина страха.

Для высадки я выбрал либертианский город Сан-Кюлот. Выбрал только потому что там стояла нестерпимая жара. После Лангедока мне хотелось лета. Можно было высадиться на Петроградской Стороне или у Жёлтых Повязок, но они располагаются в северных широтах. А это – туманы, дожди и прочие прелести нерегулируемого климата. Не наш выбор.

Кстати говоря, «высадиться» вовсе не значило полунелегально десантироваться где-нибудь на городской свалке. Либерти гордится своими законами. Это самый упорядоченный мир Второго Неба. И этим он мне симпатичен.

Протеям на Либерти хода нет. Поэтому я оставил Симбу на орбитальной станции (под видом купеческой шхуны), а сам купил билет на «космическое такси». Каких-то сорок минут – и я в Сан-Кюлоте.

Стюардесса вела себя со мной особенно вежливо. Белозубая улыбка, предупредительность на грани назойливости… Я почти решил, что меня раскрыли. Позже я узнал, что её поведение – норма. Давние либертианские традиции. Вот они – плоды просвещённого демократического правления.

Тогда же я ни о чём не подозревал. Пройдя формальности на таможне (весьма утомительные, надо заметить), я вышел в город и направился в сторону центра. Скоро меня нагнало такси. Перепуганный водитель сообщил, что с моей стороны весьма невежливо пренебрегать гостеприимством либертианцев. Что с него руководство космопорта голову снимет. После недолгих препирательств он повёз меня на Крестовый.

Всё это оказалось весьма некстати. Я заранее предупредил руководство о своём приезде. Меня должна была ждать машина. Правда, она задерживалась, но это не повод, чтобы пускаться в авантюры.

– Надолго к нам? – вырвал меня из размышлений вопрос водителя. Я с удивлением посмотрел на развязного типа. У нас на Казе подобное обращение невозможно. Наглеца просто выкинули бы из машины. Да и на Земле, где живут милые, отзывчивые люди, излишнее любопытство не в чести.

– Я ещё не определился, – буркнул я.

– Значит, надолго, – отозвался водитель. В зеркале над лобовым стеклом отражались его счастливые глаза. – А вы, сударь мой хороший, в какой фирме служите?

– А вам-то что за дело?

– Есть дело. У меня личная лотерея. Ну, каждому десятому, сотому, тысячному подарок – это само собой. Это святое. А ещё – лототрончик. Вечерком, до головизора. Дочурка шарики тягает, – водитель поцеловал кончики пальцев, – эдакий ангелочек. И сынуля рядом – на скрипочке. На каждого пассажира свой шарик. Имя, родовое имя, имя по-матушке, ну адресок там… всё честь по чести. На прошлой неделе один вазу выиграл. Дедовская ваза-то. Не из дешёвых.

– Да не нужна мне ваша ваза!

– Ну, не нужна, так не нужна… Чего орать-то?.. А вот жвачечки? Хотите? Угощайтесь: хорошая жвачка-то. Натуральная сливовая.

– Здесь остановите, пожалуйста. Я сойду.

От такой неблагодарности водитель растерялся:

– Да куда ж вы сойдёте? А подарочный тур по городу? Золотое кольцо? А распродажа чохашбили в «Могилке Сулико»? – Его лицо блестело крупными каплями пота. – Не-ет! И не надейтесь. Что ж это: улизнуть?.. Как?.. Бросить?.. Не выйдет, господин хороший.

К этому времени я был почти уверен, что меня раскрыли. Но сбивала с толку фантастичность происходящего. Загнать машину в тупик, залп из парализаторов, громилы в камуфляже – это понять можно. А тут…

– Да что же это, – водитель чуть не плакал. – Я вас обидел? Нет, вы, господин, прямо скажите: обидел, да?.. В глаза смотрите! Ну конечно же! Ах я морда плебейская. С лотереей полез, дурак. У-у! Чохашби-или! – передразнил он сам себя. – Вы-то, поди, человек культурный. Из образованных. Вам пиршество души надо.

Я принялся наугад нажимать блестящие кнопочки на двери, намереваясь выпрыгнуть на ходу.

– Да вы ж погодите, – метался водитель, – Мы ж… Мы ведь того, из тёмных… Хотите, в цирк свезу?! Богом клянусь, самолучший! Шапито! Или к мадам Коко? Гуттаперчевая женщина на баяне играет?

Машина остановилась. Я наконец справился с механизмом двери и выбрался наружу. Водитель сник:

– Вы б, может, того… одумались?

Чёрта с два. Что с ним, мошенником, разговаривать? Меня ждали тенистые скверики Сан-Кюлота. Как оказалось, за разговорами мы выехали в самый центр города. Судя по обилию вывесок и сверкающих витрин, Крестовый располагался где-то совсем недалеко.

Над асфальтом плыло жаркое марево. В удушливой тени полотняных навесов изнывали цветочницы. Пшикали пульверизаторы, шуршал целлофан. Вполголоса ругаясь, потные измученные девушки собирали букеты из растрёпанных роз.

Я обошёл поблёскивающую асфальтовую лужу. Жара на меня почти не действовала. Костюм мой отвечал условностям либертианской моды, но в то же время был удобен и функционален. Шорты до колен, толстовка, тонкая бархатная курточка. На голове – картуз с алой розой. Мне объяснили, что такие здесь носят зажиточные купцы и представители вольных профессий. Будь я шоуменом, пришлось бы носить стилизованную гармошку.

Я попытался сориентироваться. На стене дома висела табличка с названием улицы, краткой историей места и голографической картой. Стоило задержать взгляд, как голокартинка расплывалась, показывая список предыдущих переименований. Улица, по которой я шёл, раньше называлась «Большой Робеспьерницей», а до того улицей «Лены, Нины и Ани». Сейчас же она была поименована в честь китайского революционера Дан Тона.

Справившись в автомате-картографе, я выяснил, что иду правильно. До Крестового осталось квартала два. Мои опасения, что улицу переименуют, оказались беспочвенными. Крестовый не переименовывали, а истолковывали. История проспекта переписывалась несколько раз. Весной прошлого года он символизировал переход к исконно христианским корням. Осенью – крест, поставленный на старом мышлении. Прозывался он и в честь Красного Креста и в честь карточной трефы, был перекрёстком и перекрестьем прицела. Последняя запись в таблице переименований была пуста. Сегодня судьба проспекта решалась в очередной раз.

Над суевериями экзоразведчиков смеются. Наша привычка стучать по дереву и разбивать шампанское о шлемы новых экзоскелетов стала притчей во языцех. Но всё же не зря над аэропортом сегодня вились вороны. Из наших примет эта самая плохая. Я не помню случая, чтобы она не сбылась.

Едва я вышел на Крестовский, сразу стало ясно: дело неладно. Улицу перегораживал хромированный бок полицейского бронемеха. Бравые солдатики в металлопластиковой броне держали строй, не подпуская обывателей. Вдоль бордюра струилось слабое силовое поле – да простят мне этот оксюморон.

Я вытолкался почти к самому оцеплению. Возле магазина с заманчивой надписью «Дар волхвов» выстроились столы. Алели скатерти с золотой бахромой; приглядевшись, я понял, что это знамёна. Кроме красных с золотом (цвета Тайги-3), был ещё французский триколор, чёрно-зелёные вымпелы Солнечного мятежа и тускло-бордовые значки Ликёроводочного.

На переливчатом шёлке выстроились батареи винных бутылок. Серебрились ведёрки со льдом. Жареные рябчики раскинули крылышки среди ананасовых ломтиков, зелени и можжевеловых ветвей. А ещё – салаты, а ещё – корзинки с фруктами. На отдельном столике – простые деревянные доски с нарезанным чёрным пластибагетом, пищей бедноты.

– Бей землян, спасай Отчизну, – глухо пророкотало откуда-то из недр мегаполиса. И ещё: – Глобализации – бой! Господь с тобой!

Вразнобой грянули трубы. Бухнули барабаны, синтезаторы поддержали колокольным звоном. Под «Варшавянку» – древний гимн Тайги-3 на проспект вступила процессия. Молодцы в алых рубахах и чёрных байданах, бомбисты в кожаных куртках, измождённые барышни – страшненькие, большеглазенькие, с чахоточным румянцем на щёчках. Над строем качались портреты свирепых бородатых стариков. От их взглядов становилось не по себе. «Слаб ты, братец, – читалось в глазах бородачей. – Скуксишься, поди, за счастье народное умереть».

Я выбрался из толпы. Нехорошо получилось. Что это?.. Зачем?.. К чему алые косынки? Бомбисты в очках? Я свернул в переулок. Нырнул в лабиринт улочек, намереваясь пробиться к Крестовому с другого места.

Это мне ничего не дало. На тротуаре выстроилась шеренга закованных в цепи сотрудников «Похода». Секретарши в наручниках выглядели очень сексуально – словно позировали для BDSM-журнала. Глава филиала безмятежно улыбался, словно происходящее его не касалось.

– …на открытии ежегодного погрома, – нёсся над проспектом усиленный динамиками голос, – знаменующего верность традициям Либерти и приверженность революционным идеалам Тайги. Ура, господа!

– Ура-а-а! – понеслось над городом.

– …легендарная Чёрная Сотня, Красные Стрелки, Желтые Повязки и Чёрно-Зелёный Полк. А теперь… представить…

Толпа немилосердно стиснула меня. Перед глазами запрыгали чёрно-зелёные пятна. От запахов пота и несвежего пластибагета меня начало мутить.

Лишь выбравшись из людского водоворота, я смог отдышаться. Нет, рано ещё от окраинников моих отказываться. Куда я без них? Не будь во мне умений брата Без Ножен, до сих пор торчал бы за ограждением.

Стараясь не сбиваться на бег, я зашагал подальше от страшного проспекта. В горле пересохло. Я заглянул в автоматический мини-маркет и наугад купил две бутылки «Яна Гуса». Одну открыл, но неудачно. Пенная струя выплеснулась из горлышка прямо на живот. Толстовка промокла, но мне было плевать. Я жадно глотал пиво, понимая, что влип.

На Крестовый до выяснения обстановки лучше не соваться. Опасно. В лучшем случае придётся искать не-господина страха одному. На чужой планете, без союзников, вслепую. А в худшем – всё то же самое, но меня ещё и местные спецслужбы возьмут на карандаш. Провальное начало.

Выбросив изгаженную бутылку в мусорный ящик, я вытер руки салфеткой и побрёл вдоль переулка. Наученный горьким опытом, второго «Яна» я открыл без суеты и бестолковщины.

Мимо проехал трамвай. Женщина в легкомысленном персиковом берете неодобрительно скосилась на мои шорты, но ничего не сказала. Жизнь шла своим чередом.

Итак, что же мы имеем? Наличные с карточки я снял ещё в космопорте. На неделю хватит – если экономить. Снять номер во второсортном отеле, питаться в кафе…

Дёргать Симбу с орбиты не буду. Очень не хочется оставить после себя дурную память. Всё-таки на Либерти мне нравится, несмотря на все местные странности. Да и после войны – надо же где-нибудь поселиться? Вот здесь и обоснуюсь. Хорошее место.

А не-господина страха искать следует…

– Эй, ты! – гаркнул кто-то над ухом. – Поди-ка сюда.

Я обернулся, пытаясь понять, к кому обращается бесцеремонный голос.

– Да, да. Ты, который с пивом. Нечего глазами лупать!

Привалившись к светофорному столбу, за мной наблюдал человек высоченного роста. Одет он был в пиджачную пару и нежно-сиреневую рубашку. Рубашка была свежей (правда, двух пуговиц не хватало), а ботинки блестели.

Лицо великана могло в равной мере принадлежать удачливому беллетристу и брошенному любовнику. Усы и бородка аккуратно пострижены, а глаза тоскующие, больные. Губы обветрены, на щеке – маленький шрам.

– Я вас умоляю, – незнакомец смотрел на меня с укором. – Пиво в общественных местах. Вы что, из чужой иностранщины приехали?

– Н-ну…

– Так вот. В Сан-Кюлотчине запрещено. И пиво, и места.

Я огляделся. Скамеечку оккупировала стайка тинэйджеров. Ребята сосредоточенно дули пиво. Из таких же бутылок, как та, что у меня в руке.

– А эти?

– Этим можно. Видишь голограммы?

Над этикетками колебалась полупрозрачная дымка, не дававшая прочесть название. Из-за неё бутылки выглядели непропорционально большими, а сами подростки казались раблезианскими великанами-пьянчугами.

– Дай, – протянул руку незнакомец. На оставшиеся полбутылки ему хватило два глотка. – А теперь пойдём, – он взял меня за плечо. – Чую я, пропадёшь ты в одиночку.

Я не спорил. Город казался мне чужим и враждебным. Селиться в нём после войны уже не хотелось. Я тупо шёл за своим провожатым, не особо задумываясь над тем, куда мы идём.

– Ты не шпион, часом? – спросил вдруг великан.

– Нет, – ответил я. Разницу между «шпионом» и «разведчиком» я усвоил ещё в школе.

– И слава богу. Вроде бы ну что мне эти шпионы? А вот не люблю. Воспитывал себя, аутотренингом пробовал… Нет, не помогает. Давай, знакомиться. Я – Борис.

Он протянул громадную ладонь.

– Гелий. Очень приятно.

Я наконец понял, отчего так ему доверяю. Чем-то неуловимым Борис напоминал моего наставника, Джоновича. Фигурой ли, обстоятельностью. Манерой речи.

– Чем занимаешься? – спросил он.

– Да так. По-разному.

– Купечествуешь. Вижу. На Либертщине первый раз, порядков местных не знаешь. – Он вскинул глаза к небу, что-то прикидывая: – А нынче влип в историю. Скажем… Крестовую. Точно?..

Я кивнул.

– Плюнь, батенька. С погромами не угадаешь. Поди, начальство кипятком писало? Вынь да положь, а к двенадцати чтоб в конторе. Так?..

Даже месмер не может настолько точно читать мысли собеседника. Борис меня успокоил:

– Я эти фокусы насквозь знаю. Два года в погромщиках отходил. Потом разжаловали. За пьянство и деструктивное раздолбайство. Так что у меня опыт – ого-го!

И он принялся объяснять:

– При погроме что важно? Смету выдержать. Чтоб ни лишнего проводочка, ни ручечки дверной не сломать. А я сдуру в бухгалтерскую машину трояна кинул. Сверх списка. Вот и попёрли меня – поганой метлой да из опричников.

– А сейчас ты кем?

– На вольных хлебах. Вон, видишь дом? Там и живу, на втором этаже. Сейчас поднимемся, всё обскажу. Писатель я.

Наверх мы поднимались в лифте. Борис экономил силы для творчества. Подойдя к двери, он сосредоточенно уставился на папиллярный замок, словно вспоминая, что с ним делать. Затем решительно ткнул ладонью в окошко сканера. Загорелся зелёный огонёк, и дверь со щелчком открылась.

– Заходи, – пригласил он. – Обустраивайся.

Жена бросила Бориса месяц назад. От неё остался чемодан без ручки и ящик научно-популярных брошюр о спрутах. Последнее Бориса потрясло больше всего. Прожив с женой четыре года, он и не подозревал, что та обожает головоногих.

– Чего ушла-то хоть?

– Сказала, что я разный.

– Чего? Грязный?

– Разный, говорю. Во мне живут десятки личностей. Утром могу шпарить ямбом, а вечером – цитировать Голсуорси в оригинале. И матом тоже.

Одной рукой он поставил на плиту чайник, а другой зашарил в груде хлама, вытаскивая стул-трансформер. Над полом поднялось облако пыли. Из-под холодного шкафа торчала суставчатая лапа киберуборщика, но, судя по всему, его давно никто не включал.

Проследив мой взгляд, Борис помрачнел:

– М-да… Грязновато. Это мы сейчас упраздним.

Механическое чудовище взвыло. Принялось ползать по полу, отдраивая засохшие винные пятна. От его воя неуют в кухне лишь усилился. Борис порылся в хлебнице и извлек оттуда засохший селёдочный хвост. Подумав немного, хвост он спрятал, а достал початую коробку крекеров и два пластиковых стаканчика. В холодильнике нашлась бутылка недурного игристого. Подделка земных крымских сортов.

– Ну, за знакомство. – Он разлил вино по стаканчикам, придвинул ко мне печенье. – Как там у вас на Земле?

Я пригубил шампанского.

– Почему это у нас и почему на Земле?

– Акцент у тебя, Гелька. Специфический, сам понимаешь. Каз ещё в начале войны разбомбили. Кто выжил – тех на Логр эвакуировали, но они уж никуда не летают. Экзоразведка, да?

Вот те на… Клавье клялся, что меня не раскусят. Наши школьные наставники начали с того, что выбили из меня казовое клекотание. Оказывается, нет, не выбили.

– Да ты не бойся, – проникновенно обнял меня писатель. – Экзоразведка в сравнении с лионесской сволочью – пшик. Ваши ребята, которые из «Похода», звонили. Просили помочь.

Я попытался встать. Борис меня остановил:

– Давай начистоту. Кроме меня тебе здесь не помогут. Посыплешься на ерунде. Пива не там выпьешь, бабу поцелуешь, куртку зелёную оденешь. Всё это запрещено. А я специалист по внутренней цензуре. Ловишь эфир?

– Ловлю. Но…

Борис сделал нетерпеливый жест: не перебивай! И продолжил:

– Я не спрашиваю, зачем ты явился. Экзоразведка действует официально, по правительственным каналам. Если бы не погром, тебя привезли бы на Крестовый и там проинструктировали. А так – пришлось импровизировать. Либерти собирается вступать в Первое Небо. Вернее, собиралась. До войны, ловишь эфир? Сейчас – не знаю, но ссориться мы не будем.

Это я понимал. Господин Клавье предупреждал, что Либерти лояльна к политике Первого Неба. Но настороженность не проходила. Почему меня не предупредили на «Императоре» о новом статусе?

Закипел чайник. Борис бросил в заварник полгорсти чая-сенчи и залил кипятком. Беззаботно стащил пиджак и швырнул в угол. Немнущаяся ткань тут же напружилась, стала коробом. Пиджак вступил в борьбу за выживание.

– Так ты местный контрразведчик? – осторожно спросил я.

– Нет. Я же сказал – специалист по цензуре. Ты эфир-то лови, Гелька.

Специалист по цензуре. Я постарался припомнить содержимое мем-карт. Нет. Ничего похожего. Но это обычная история. Об этом ещё Лем в двадцатом веке предупреждал. На всех планетах одна беда: плывут термины. Где-то кто-то что-то не так оценил, аналитики ошиблись – и вот вам, нате. Всё мироустройство наперекосяк. Сказать, что в действительности происходит на планете, может лишь постоянный агент. А рапорты, которые они шлют, субъективны: ведь хороший резидент на девять десятых – местный житель. Не просто чужой страны – чужой планеты. Он уже не может адекватно объяснить то, что для него само собой разумеется.

– Это новая должность, – помог Борис. – Несколько месяцев назад ввели. Потому что всякая мразь, – он многозначительно посмотрел на потолок, – бунтует. И нас хотят втравить. Да ты пей, пей, – спохватился он, пододвигая чашку.

В чайнике оказался ядрёный бурый настой. Пить его без содрогания оказалось невозможно.

– Мы – народ горячий, – объяснял Борис. – Мы такие. Душа в нас болит, от самого рождения. А начнёшь душу лечить – печень страдает. Слышал, писатель был – Достоевский? Он, да ещё один фантаст на «Дэ»… Олег Чудов, кажется. О нас писали. Загадочная либертианская душа.

– Я слышал о Достоевском, – сказал я, хлебая хину из кружки. – Но он писал о русских. Терзания, samoedstvo, загадочная русская душа… Это было давно.

– Да какая, на фиг, разница, о ком он писал? И когда? Мы ведь живы! Почему половина пси-модификаций носит древнерусские названия: срединник, счётчица, а остальные – чёрт-те как называются? Месмеры? Психоморфы? Это всё оттого. От трагедии. – Последние слова вышли у него с надрывом. – Да ты слушай, слушай! – продолжал он. – У нас кровь жаркая, боевая. Либерти полмира в революциях опустила. Ещё когда мы Ликёроводочным были – ох, погуляли!.. Думаешь, нам жалко, что народ пиво на улице выпьёт? Девчонку притиснет? Думаешь, мы за нравственность боремся? Да хрен с ней, нравственностью! Тут другое. Те, которые бутылки в голопакеты суют, – это так, мусор-люди… Мы для других работаем. Для тех, которые в открытую. Которые революционеры. Он сегодня выпил на улице да над правительством поглумился: поймали, козлы? И всё. Пар выпустил, больше не мятежник. Вот, почему на Лионессе бои? Там – гайки завинчены, братка. Людей и жандармы, и армия Повиновения по сетке строят.

Я вспомнил лионесцев и согласился. В каждом из них словно была закрученная до отказа пружина. Лионесские законы логичны. Полицейские силы на уровне, и кара за нарушение следует немедленно. А порядка нет. На Лионессе постоянно идут войны. Законодательство Либерти в этом смысле мудрее.

– Так что же… и погромы, значит?

– И погромы. А ещё у нас антитайгизм есть. Продала нас Тайга-матушка.

– Кому? – машинально спросил я. И спохватился: – Но ведь Тайги уже полтора века не существует. Экологическая катастрофа… ядерные ледники…

– Тем лучше. Претензий не к кому предъявить. – Он посмотрел на часы: – Пойдёшь смотреть погром? Как раз самое интересное начинается. Витрины бить начнут. И морды.

– Ты что, серьёзно?

– А ты думал! Зачем фирмачам твоя морда понадобилась? Заодно дела обсудим.