Глава 11. КАРТИНА
Ворохов с ненавистью посмотрел на компьютер, как будто именно тот обязан был поднатужиться и выдать бессмертные строки, воспевающие величие Вселенной. Возможно, лет через десять — двадцать так и будет. Вводишь программу, задав свои любимые словечки, обороты, сюжетные ходы — и умная техника «печет» шедевр за шедевром, а ты подписываешь их своим гордым именем и купаешься в славе и гонорарах.
Но пока приходилось полагаться исключительно на свои серые клеточки, а они уже стонали от напряжения и молили о пощаде. Последний раз Андрей выбрался в люди дней десять назад — именно тогда они с Марго слушали «Композицию номер семь». После этого он вновь засел за повесть и работал как одержимый, выходя из дома лишь за продуктами. Примерно неделю все шло замечательно, затем свежие, неизбитые фразы перестали приходить в голову, и вскоре дело расклеилось.
Ворохов в сотый раз прошелся по комнате, потом вышел в прихожую и остановился возле телефона. Он уже трижды пытался дозвониться до Марго (она дала ему свой номер во время последней встречи), но никак не мог застать ее дома. Может, хоть сейчас повезет? Ничего путного ему сегодня все равно не родить — значит самое время немного развеяться. Почему бы не посидеть в каком-нибудь уютном месте с очаровательной женщиной? Конечно, Марго могла отказать, но Ворохов был почти уверен, что этого не случится.
— Алло! — послышалось в трубке.
«Наконец-то!» — подумал он и тут же насторожился: у Марго был совершенно потерянный голос. Похоже, ее одолели нешуточные заботы.
— Здравствуй, это я, Андрей. Вот, захотелось узнать, как твои дела. Сам бездельничаю, писанина не идет. И, мне кажется… Что-нибудь случилось?
— Здравствуй, Андрей. Ты угадал, случилось. Представь себе, собираюсь на похороны.
Ворохов почувствовал себя неловко.
— На похороны? Извини, я и подумать не мог… Кто-нибудь из родственников?..
— Бог пока миловал. Нет, это… это один из членов нашего клуба. Ты его не знаешь, он не был на той вечеринке у Кирилла Ильича. Совсем еще молодой — и вот… На кладбище я не пойду — траурные церемонии действуют на меня угнетающе. Да и будут там от клуба два-три человека — с Кириллом Ильичом, разумеется. Остальные — родственники. На поминки тоже не останусь. А вот попрощаться с покойным придут все наши. Я его, правда, и сама знала не очень хорошо, но будет не по-человечески, если решу отсидеться.
— Значит, все ваши… А я — ваш? Марго ответила не сразу.
— Да, конечно. Но тебя никто не упрекнет, ты же его совсем не знал…
«Пойду! — внезапно решил Ворохов. — Хотя повод и печальный, но киснуть здесь, вымучивая из себя фразы, ничуть не лучше. По крайней мере повидаюсь с Марго…»
— Думаю, я обязан там появиться, — сказал он. — Ваша компания мне уже не чужая, и, если я не приду, это тоже будет как-то не по-людски.
Марго вздохнула.
— Ну, как знаешь… Пожалуй, ты прав. Тогда запиши адрес: улица Энергетиков, дом двадцать один, квартира шестьдесят пятая. Только долго не тяни, лучше выезжай сразу.
— Хорошо, — сказал Ворохов.
Просторную комнату густо заполнял удушливый запах смерти. Перед гробом собралась целая толпа — человек тридцать — сорок. Ворохов узнал Неведомского, Гудкова, Пичугину, Стадника, еще нескольких «мечтателей», сдержанно кивнул каждому, одними губами поздоровался с Марго, затем перевел взгляд на покойника, почти заслоненного неподвижными спинами.
«Странно, — подумал Андрей. — Кажется, я его где-то видел. Вот сейчас подойду поближе — вспомню».
Настало время прощаться. Ворохов медленно подошел к гробу, остановился, вгляделся в застывшее, как у восковой куклы, лицо — и вздрогнул, словно ухватился за оголенный провод. Ноги завибрировали, перед глазами рассыпались разноцветные искры. Ворохов чудом сохранил равновесие и судорожно сглотнул, подавив готовый вырваться крик: «Это он!»
Это действительно был он — тот самый невзрачный тип, исподтишка испытывавший на Андрее спрятанное в «дипломате» «психотропное оружие». Больше он не встретится на его пути, не устремит в спину «демонический» взгляд, не запустит в голову своего «ежика». И не расскажет о том, какого черта шпионил за человеком, которого без всяких джеймсбондовских штучек мог через недельку-другую запросто встретить в стенах своего клуба…
Ворохов оглянулся. Все смотрели на него: большинство с недоумением, а кое-кто — с натуральным испугом. Многие шушукались, и ему даже показалось, что он разбирает отдельные фразы: «Не в себе, что ли?!», «Ой, бедненький, аж затрясся!», «„Скорую“ вызывать не придется?» Андрей залился краской и, опустив голову, чтобы было не так заметно, обошел вокруг гроба. Марго протиснулась сквозь толпу и встала рядом.
— Что это с тобой? — чуть слышно прошептала она. — Ты что, его знал?
— Потом расскажу, — так же тихо ответил он. — Не здесь же…
Вынос тела запомнился плохо. Ворохов механически следовал за толпой. Играл оркестр, но звуки траурного марша не проникали в его мозг, занятый разгадкой тайны. Наконец гроб внесли в автофургон, выполнявший роль катафалка. Едва машина тронулась, кто-то взял Андрея за руку, и лишь это вернуло его к реальности.
— Очнись, — сказала Марго. — Что случилось? Я понимаю, веселого мало, мы все очень переживаем. Но ты уж так ушел в себя… Он в самом деле был для тебя близким человеком?
Ворохов несильно сжал ее прохладные пальцы.
— Сейчас расскажу. Но, наверное, все же не здесь? Пойдем куда-нибудь?
Она не успела ответить — к ним подошел один из членов клуба. «Ершов, — вспомнил Ворохов. — Кажется, художник. От кого я это слышал? Не от самой ли Марго? Впрочем, не важно. Кстати, на вечеринке он запомнился мне тем, что во время танцев скромно сидел в углу и листал альбом каких-то репродукций».
— Вот как оно, Андрей Витальевич, — сказал Ершов, вытирая платком лоб, а заодно и уголки глаз. — Живешь-живешь — и раз… Какая нелепейшая смерть!
— Извините, а как он умер? — спросил Ворохов. — Видите ли, я совершенно не в курсе. Если честно, то даже имени его не знаю. Просто случайно услышал, что один из клуба…
Марго вскинула брови.
— Так ты его не знаешь? Но…
Андрей многозначительно показал глазами на Ершова.
— Тебя смущает присутствие Михаила Игоревича? Не беспокойся, это очень достойный человек. Ты можешь при нем говорить все, что хотел бы рассказать мне.
— Я польщен, Маргарита Николаевна, — сказал Ершов. — Но если разговор сугубо конфиденциальный, то могу и удалиться.
— Нет-нет, — наконец решился Ворохов. Не доверять Марго не было оснований, да и Ершов, откровенно говоря, производил на него благоприятное впечатление. Видно, что мужик серьезный. Вдруг действительно поможет развязать этот узелок? — Пожалуйста, останьтесь. Дело в том, что покойный… Да, кстати, как его звали?
— Макаров, — сказал Ершов. — Виктор Владимирович Макаров. Может, хотя бы отойдем в сторону?
— Да-да, конечно. Так вот, однажды этот Макаров…
После его рассказа наступила тишина. Первым нарушил молчание Ершов.
— Отлично понимаю, что вы тогда испытывали. Нет, конечно, Виктор Владимирович не был никаким фээсбэшником. Это один из нас. Человек, безусловно, не совсем обычный, с исключительными способностями. Да, ему доводилось — причем абсолютно добровольно! — выполнять некоторые наши поручения. Но разве вы в результате что-то потеряли? Напротив, приобрели! Разве не удача — познакомиться с Кириллом Ильичом и другими членами нашего клуба? Вы сразу нашли единомышленников, не говоря уже о возможном издании книги. Так вот, представьте себе, Макаров сыграл в этом знакомстве не последнюю роль. И мало того…
— Извините, Михаил Игоревич, — перебил его Ворохов. — У меня сейчас к вам столько вопросов… Например, насчет единомышленников. Знаете, я уже почти не сомневаюсь, что «Мечта» имеет к литературе очень слабое отношение. Если вообще имеет. К чему в кошки-мышки играть? Один из вас… Кого это — вас? Кто вы такие, в конце концов? Марго не скажет — похоже, она соблюдает некую субординацию. Верно, Марго? Но вы, мне кажется, отнюдь не рядовой «мечтатель». Возможно, даже не из среднего звена. Так скажите, зачем я вам понадобился? Каким образом Макаров залезал в мою голову и, главное, для чего? Поверьте, я не осмелился бы вот так в лоб задавать эти вопросы, если бы думал, что вы какие-то суперагенты и хотите сотворить со мной страшную вещь. Но я пообщался с некоторыми из вас, послушал музыку Гудкова. Знаете, это меня впечатлило. Я теперь не могу поверить, что вами движет холодный циничный расчет. Но тогда — что?
Ершов снова вытер платочком лоб.
— Что ж… Вы, Андрей Витальевич, человек умный и, конечно, не могли не обратить внимание на все… гм… странности. Немудрено заподозрить ловушку, правда? Но вы верно подметили, что не холодный расчет нами движет… Поэтому не берите дурного в голову и доверьтесь нам. Придет время — и все узнаете. А что касается нелепой смерти Макарова… Видите ли, у него была небольшая химическая лаборатория, и он по ошибке выпил какой-то отравы. Просто в голове не укладывается!
— Отравы? Но тогда, я думаю, над ним до сих пор колдовали бы какие-нибудь эксперты…
— Колдовали бы, но у нас имеются кое-какие связи… К чему измываться над покойником? Его уже не вернешь, вот такая глупая смерть. И, что самое странное, уже не первая… — Он осекся. — Простите, Андрей Витальевич, что-то я совсем разболтался. Позволю себе спросить: вы сейчас куда?
Ворохов посмотрел на Марго.
— По правде говоря, домой как-то не тянет. Если бы Марго согласилась, мы могли бы просто где-нибудь побродить… посидеть… Как ты на это смотришь? Конечно, если у тебя дела…
— Посидеть, — сказала Марго. — Не то сейчас настроение, чтобы бродить. И я даже знаю, где посидеть. У Михаила Игоревича! Ведь вы не против? Нет?
— Разумеется, разумеется. — Ершов демонстративно вынул из кармана связку ключей. — Посидим, помянем бедного Виктора Владимировича. У меня тихо, спокойно, жена в командировке. Только согласится ли молодой человек?
Если честно, Ворохов предпочел бы провести день… ну, хотя бы час-другой наедине с Марго. Но она не дала ему времени на раздумья и не оставила выбора.
— Он уже согласен, Михаил Игоревич. Пойдем, Андрей?
— Поедем, — уточнил Ершов и показал на припаркованный у бордюра «опель» цвета молочного шоколада. — Вот моя машина.
Как оказалось, Михаил Игоревич жил у черта на куличках — аж в Шемякине. За всю дорогу ни он, ни Марго не проронили ни слова. Это сделало атмосферу настолько гнетущей, что Ворохова начали одолевать сомнения: не созрел ли заговор? Сейчас они поднимутся в квартиру, сядут, а потом хозяин незаметно бросит ему в бокал маленькую таблетку. И снова будут кому-нибудь пудрить мозги: «Вот, по ошибке выпил отравы. Но мы постарались избежать шума, — у нас есть кое-какие связи. К чему измываться над покойниками?» Андрей даже разволновался, и ему стоило немалых усилий выкинуть этот бред из головы. Именно бред, потому что не могла Марго пойти на такое предательство. Не могла!
Беспорядка в квартире Ершова было гораздо меньше, чем в жилище композитора. Во всяком случае, ни кистей, ни красок, ни даже клочка бумаги с карандашным наброском Ворохов не заметил.
— Простите, — сказал он после того, как хозяин по-быстрому накрыл столик и они выпили по бокалу вина. — Ведь вы, если я не ошибаюсь, художник?
— Не ошибаетесь, Андрей Витальевич. Художник. И, смею полагать, не от слова «худо».
— Ну, вы скажете, — возмутилась Марго. — Не от слова «худо»! Да вы же гений, вам памятник при жизни ставить надо!
Ершов пожевал губами.
— Поставят когда-нибудь… на могилке. Но почему вы спросили, Андрей Витальевич? А, понимаю! Не видно палитр и мольбертов. Что ж, открою секрет: есть у меня крошечная студия, там и пишу. А здесь лишь несколько картин, самых любимых. Одну из них я вам покажу. Только одну. Понимаете… Мне очень горько. От нас ушел хороший человек, и если я сейчас не на похоронах, то только потому, что был бы не в силах этого выдержать.
«Какие все впечатлительные, — подумал Ворохов. — Ладно еще Марго, но Ершов… Странно».
— Картину я написал несколько лет назад, — продолжал хозяин. — Признаюсь, тогда у меня выдался не самый лучший период в жизни. Как часто бывает, все свои эмоции я выплеснул на полотно. Но именно сегодня моя работа обрела особый смысл. — Помолчав, Михаил Игоревич совсем тихо добавил: — Потому что она называется «Смерть»…
Он резко поднялся — возможно, затем, чтобы гости не успели заметить навернувшихся на глаза слез, — и вышел из зала. Минуту спустя вернулся, бережно держа картину в простой деревянной раме размером примерно метр на метр. Огляделся по сторонам, прикидывая, куда ее пристроить, затем водрузил на спинку дивана, после чего, явно избегая смотреть на творение рук своих, отвернулся к окну.
Ворохов поднялся — как-то неловко, зацепив столик, на котором жалобно зазвенела посуда. «Почему я так разволновался? — подумал он. — Неужели это тот самый „священный трепет“, который испытывают, предвкушая встречу с безусловным шедевром? Да, наверное. Видимо, после гудковской „Композиции номер семь“ я уверовал, что все „мечтатели“ — действительно гении. Что ж, у меня есть прекрасная возможность в этом убедиться».
Он подошел к дивану — и испытал шок.
На небольшом полотне был изображен глубочайший каньон, причем в самом зловещем ракурсе — прямо сверху, как будто художник работал кистью, выглядывая из кабины зависшего над пропастью вертолета. Эффект был потрясающий — зритель словно заглядывал в распахнутую рану. Сначала взгляд отмечал рваные края ущелья: ни дать ни взять поработал пьяный великан — хотел развалить мясницким топором землю-матушку на две половины, да задергалась рука, не рассекая, а кромсая неподатливую плоть. Вот и остались по всей кромке исполинские заусеницы, как оскаленные каменные клыки. От них, едва заметно сужаясь книзу, спускались до первого уступа изломанные, пронизанные кое-где ледяными прожилками стены расщелины.
Уступ — узкий, но вполне надежный — казался благословенным оазисом посреди тоскливой пустыни. На нем даже существовала жизнь — в трех местах виднелись прижавшиеся к стене корявые деревца. Однако удивительная магия картины заключалась в том, что зритель должен был непременно пройти все круги ада. Поэтому взгляд, обежав уступы, тут же вновь срывался вниз, растекался по стенам, еще более мрачным, чем прежде. Их прочерчивали длинные острые тени — даже мельчайшая неровность, встречая отвесные лучи далекого солнца, отбрасывала в бездну угольно-черный «хвост».
Еще одна узкая терраса. И еще. И еще… Андрей попытался сосчитать, сколько всего было уступов, но каждый раз сбивался. Семь? Восемь? Девять? Их количество как будто непрерывно менялось!
«Это невозможно! — вопил здравый смысл. — Фантазия беспредельна, она может родить каньон какой угодно глубины — хоть с пятнадцатью, хоть с двадцатью уступами. Но не в силах человеческих изобразить на плоской поверхности разверстую пасть преисподней, уходящую чуть ли не к центру Земли, чтобы взгляд проваливался все глубже и глубже, не находя дна, и чтобы это не казалось дешевым оптическим трюком, а взаправду холодило душу, как будто ты сам вот-вот сорвешься и полетишь в пропасть, а твой безумный крик будет отчаянно метаться между двумя бесконечными стенами… Тот, кто сотворил такую иллюзию, наверняка продал душу дьяволу!»
Здравый смысл был не прав. Если даже Ершов действительно связался с лукавым, тот при всем своем могуществе не изобрел бы способ нарисовать расщелину без дна. Дно все же было — зажатая каменными исполинами тонкая светлая змейка. Речка? Скопление кристаллов, одаренных солнечным лучом — последним, который не поглотили стены каньона? Ворохов не знал. Зато он увидел посреди извивающейся полоски темную точку. Наклонился вперед, чтобы разглядеть получше, и испытал новое потрясение.
Это была не точка, а крошечный черный крестик — распростертая человеческая фигурка с раскинутыми руками. «„Смерть“, — вспомнил Ворохов. — Теперь я понял название. Да, именно так это должно быть показано. Не костлявая с косой, не гроб и белые тапочки, не свечка в руках, а именно так…»
Полотно дышало безграничной скорбью. Стена, к которой была прислонена картина, растаяла, словно наведенный неким чародеем морок, вся обстановка гостиной провалилась в тартарары, и не осталось ничего, кроме этого чудовищного ущелья, как будто сама земля расступилась от ужаса перед одной-единственной человеческой смертью.
Кто-то прикоснулся к плечу Андрея, и он внезапно осознал, что Марго уже давно стоит рядом. Сколько же времени прошло? Десять минут? Двадцать? Полчаса? Как бы то ни было, это прикосновение означало, что он возвращается к реальности. Из пустоты материализовались стены комнаты, в одной из них обозначилось окно, на фоне которого прорисовался силуэт хозяина. Михаил Игоревич медленно повернулся и ощупал профессиональным взглядом лицо Ворохова, пытаясь угадать, какое впечатление на того произвела картина. Впрочем, угадать было нетрудно.
— Я понял, Андрей Витальевич, — негромко произнес Ершов. — Благодарю вас. — И он тут же вышел на кухню. Ворохов его тоже понял. Все это время художник находился в напряженном ожидании — его замораживала сама мысль о том, что суть полотна окажется недоступной гостю. И лишь убедившись, что цель достигнута, он сам легко и непринужденно «выпал» в реальное пространство — время, где можно заниматься обыденными делами.
Ворохов проводил взглядом его спину и вдруг, не отдавая себе отчета, обнял Марго за талию. Лишь в следующую секунду он понял, почему сделал это. Ему захотелось освободиться из-под власти картины, не допустить, чтобы эта впечатляющая аллегория смерти выстуживала его душу, доказать самому себе, что он еще не начал падение в бездну и даже не занес ногу над пропастью, что впереди долгая прекрасная жизнь. И не было лучшего способа подтвердить, что он готов, как и прежде, пить эту жизнь огромными жадными глотками, чем броситься в объятия любви, подступившей к нему вплотную с огромной охапкой благоухающих цветов.
На мгновение ему вспомнился желтый букет в руках булгаковской героини, и он даже успел испугаться, что описанная в романе история пронзительного, редчайшего единения душ не повторится. Но случилось чудо: Марго не только не отстранилась — напротив, придвинулась ближе, и Ворохов вздрогнул, когда два обтянутых тонкой материей холмика нежно и доверчиво ткнулись ему в бок. Вслед за этим, не давая Андрею опомниться, она слегка пригнула его голову, и он, ошеломленный молниеносным развитием событий, внезапно обнаружил, что уже отвечает на ее поцелуй.
«Это безумие, — подумал Ворохов, между тем обнимая Марго и второй рукой. — И кощунство вдобавок. В день похорон, в чужой квартире, забыв про лучшее творение хозяина, которым только что восторгался… Но пусть будет, что будет. Сегодня ЭТО произойдет. Я чувствую, я уверен…»
Так — стремительно, неудержимо — воспламеняется сухой камыш, стоит бросить в него спичку. Они совсем потеряли голову и уже были близки к тому, чтобы начать раздевать друг друга. И все же у них хватило благоразумия не делать этого, так что Ершов, вернувшись, застал парочку чинно беседующей о достоинствах картины.
— Ни слова больше! — запротестовал художник. — Слова — вздор! Учитесь, милые мои, читать по глазам, они не солгут. Сейчас, например, я читаю в ваших глазах… гм… не будем уточнять. Давайте-ка вернемся за стол, молодые люди!
Они вышли от Михаила Игоревича часа через три.
— Куда? — спросил Ворохов и сам поразился тому, что еще утром мечтал всего лишь побродить с Марго по улицам.
— Ко мне! — так же лаконично ответила она и вскинула руку, останавливая такси, как по заказу вынырнувшее из переулка.
