2
Они обнялись крепко-крепко, и он поцеловал ее за ухом. Она спрятала лицо у него на груди.
Ему было так грустно, как не было грустно даже в тот день, когда он узнал, что она выходит замуж за Лагху Коалару. Предчувствия и виденный им только что знак разрывали Эгину сердце.
От волос Овель исходил такой знакомый, такой любимый запах жасмина. И в тот вечер Эгин впервые подумал о том, что жасмином пахнет не Овель, но лишь ее духи, составленные модным столичным парфюмером гиазиром Спатаком. Они молчали уже довольно долго. Тишина становилась гнетущей. Эгин винил в этом себя. И оправдывал в этом себя тоже (Что ей сказать? Я слышал, ты стала княгиней?).
Он не поцеловал Овель в губы. Впрочем, она тоже не рвалась проникать своими устами в его. Они обнялись как друзья. И это было страшно.
Тишина была такая, что было слышно, как в соседней комнате окс Лан помешивает в кувшине квас деревянной ложкой. Овель не выдержала первой.
– Эгин! Я все гадала, когда же вы придете. Каждый день гадала – на конопляном масле, на танцах саламандр, гадала даже по книге… А ваше письмо все равно оказалось совершенно неожиданным! Вот и верь после этого в магию! – Овель старательно улыбнулась.
– Может, и правда, если в магию не верить, она перестанет действовать, – в шутку согласился Эгин. Ему не нравилось молчать в обществе прекрасной девушки, прекрасной женщины – пожалуй даже, второе.
– Вот и вы со мной согласны! – обрадовалась Овель, приняв иронию Эгина за чистую монету. – Надо будет мужу сказать! Может, это его наведет на что-нибудь полезное?
Эгин бросил на княгиню задумчивый взгляд. К тому, что Овель так скоро вспомнит Лагху, он был в общем-то не готов. Овель опустила глаза. Она истолковала взгляд Эгина как намек на ее бестактность.
– Извините меня, Эгин. Наверное, я не должна была его здесь вспоминать!
– Отчего же, Овель? Я всегда высоко ценил вашего мужа. И потом, он естественная часть вашего окружения. Стало быть, упоминание Лагхи здесь также естественно. Кстати, как он?
– Когда он вернулся из этого проклятого фальмского похода, на нем просто лица не было – все тело разбито, глаза безумные! Я никогда его таким не видела! Но в последние три дня он взял себя в руки. Хоть и стал более замкнутым, но зато больше не кричит ночами! Даже Эри сказал, что он изменился к лучшему. А вчера так он просто душка был…
Овель говорила и говорила – чувствовалось, что на эту тему ей есть что сказать и что она делает это с большой охотой. Все это составляло поучительный контраст с прошлым их свиданием в оранжерее на Буковой Горке, когда каждое слово о Лагхе Эгину приходилось буквально выманивать.
– …И рассудительность к нему снова вернулась. Прекратил каламбурить. Так что в последние три дня мне пожаловаться не на что, – заключала Овель.
– Все это очень хорошо, моя госпожа. Как ваши цветы?
– Ох, если бы вы знали, как много времени отнимают государственные дела! Мои харренские лилии так и не зацвели, цветы опали еще в бутонах, мои черные гиацинты вышли мелкими, худосочными, с тяжелым запахом…
Овель трещала, как дорвавшаяся до слушателя отшельница. Но Эгин не слушал ее – он был слишком удручен тем, что услышал минутой раньше.
Он знал – вот уже три дня как Лагха Коалара, пройдя через Комнату Шепота и Дуновений, расстался со своим глиняным телом и вернул себе свое настоящее. Но вот чего он не знал и не мог знать – так это того, что Овель не заметит никакой перемены! В первый раз – когда самозванец только очутился в теле Лагхи, Овель выказала куда больше здоровой подозрительности.
И тут в голову Эгина пришла ужаснувшая его догадка: Овель любит Лагху. Точнее, с каких-то пор она его полюбила. А за ней – вторая, такая же безотрадная. Что госпожа Овель исс Тамай не очень умна. По крайней мере по нынешним запросам Эгина, завышенным общением с баронессой Звердой велиа Маш-Магарт. «А может, все дело в том, что от любви люди глупеют?»
– …а еще мне подарили дивного ручного кролика. Не смейтесь, он такой трогательный. Представляете, он даже откликается на свое прозвище! Траву для него выращивают в особой оранжерее, ее поставили рядом с моей цветочной. Пока не слишком сочная, по-моему, надо чаще пороть садовника… Думаю, не пожаловать ли моему лапочке титул. Ведь жалую же я их всяким идиотам!..
Мерно поддакивая Овель, Эгин благодарил небеса за то, что не выложил ей всю правду о Лагхе и о своем путешествии в Ит и на Фальм сразу. То есть за то, что ему хватило выдержки не поступить так, как он запланировал еще давно. Милая головка Овель, занятая кроличьим пропитанием, явно не выдержала бы такого обилия невероятных новостей.
– А впрочем… Милый мой Эгин, ну их к Шилолу, эти цветы! И чего я вдруг схватилась за эту дурацкую тему? Наверное, всему виной мое смущение. Хоть я теперь и княгиня, вы все еще наводите дрожь на мой голос! Впрочем, всегда было так, – с этими словами Овель снова приникла к Эгину, взяла его за руки и заглянула ему в глаза.
На ее лице была написана нежность, чистейшая, шелковая нежность, милостивые гиазиры! Ее глаза сияли счастьем и струились любовью, ее голос был снова напитан молочной, девичьей певучестью, а улыбка была такой лукавой!
– Мы просто отвыкли друг от друга, – почти шепотом сказала Овель, не отрывая своих глаз от глаз Эгина.
Что ж, это объяснение ударило не в бровь, а в глаз. В его душе словно пронесся обновляющий смерч, молниеносно унесший все его гнусные рассуждения. Овель больше не казалась ему недостаточно умной. Овель уже не подлежала сравнению со Звердой. Парфюмер больше не имел отношения к тому дивному жасминовому запаху, каким дышала белая кожа Овель.
«Она права! Все дело в том, что мы отвыкли друг от друга. Она права – все ее глупости от смущения! Я сам иногда веду себя как конченый идиот. И с Лагхой все ясно – она привыкла постоянно болтать всякую всячину про гнорра, этого требуют законы светского общежития от мужней жены. Вот и заболталась немного со мной. В конце концов, откуда ей знать, что мне это так неприятно!»
– Эгин, вы мне так часто снитесь, что даже и сейчас я не уверена, не сплю ли я. А вы? Не могу поверить, что вы меня забыли…
– Я не забыл вас, моя госпожа. – Эгин приблизил свои губы к губам Овель и соединил свое дыхание с ее с той нежностью, на которую, как он был уверен, после Фальма не способен.
Да, это была та самая Овель, которую он встретил душной пиннаринской ночью босой беглянкой. Та самая, которая едва не изошла кровью на его глазах под ножом Норо окс Шина. Та самая, которая в своем золотом платье казалась ему воплощением всего недоступного и неописуемо желанного, что только существовало в мире. Она не изменилась. Эгин почувствовал, как по всему его телу разливается волшебное, легкое тепло.
– Милая Овель, я пришел затем, чтобы исполнить обещание, данное вам до моего исчезновения из Пиннарина. Я пришел затем, чтобы забрать вас, – прошептал Эгин, отстраняясь от таких податливых губ.
Лицо Овель вмиг посерьезнело. Она сглотнула воздух и посмотрела на Эгина с выражением тупой душевной боли.
– Эгин, но мой муж… Дело в том, что Лагха…
– Моя госпожа, ваш муж дал согласие на развод. Вот письмо, где он все вам объясняет. – Эгин вынул из-за пояса конверт, скрепленный личной печатью гнорра.
– Но в Варане запрещены разводы! – Овель даже не посмотрела на конверт.
– Разве вам не известно, что послезавтра Совет Шестидесяти слушает закон о разрешении разводов? И что инициатором этого закона был ваш муж?
– Мне об этом известно. – Голос Овель дрожал. – Но ведь Совет Шестидесяти, может, и не примет этот закон! Развод – это же так безнравственно!
– Но ведь ваш голос и голос Лагхи все равно будут решающими!
– Да… Возможно, они и будут решающими! Но…
Эгин всматривался в лицо Овель, объятое тревогой, тщетно пытаясь прочитать на нем ответ на вопрос «что случилось?»
– Моя госпожа, все то время, что мы не виделись, я потратил на то, чтобы получить разрешение вашего мужа на развод. Я рисковал ради этой бумаги, ради самой возможности устроить наш с вами покой, лучшим, что имею, – жизнью.
– Это было так благородно с вашей стороны, – тихо пролепетала Овель.
– Овель… Овель! Я сдержал свое обещание. Я вернулся, чтобы забрать вас отсюда. Лагха не будет чинить нам препятствий. Лагха отпускает вас и меня с миром. Мы сможем инкогнито уехать отсюда. Куда угодно – в Ит, например. У меня там друзья! Или в Магдорн, в Ноторм, да хоть в Синий Алустрал!
– Но я не желаю никуда отсюда уезжать!
– Значит, мы сможем остаться в Варане! Хотите – будем жить в Пиннарине. Хотите – в Новом Ордосе! После пустой формальности в Совете Шестидесяти, после недели, которая уйдет на то, чтобы развести вас с вашим мужем, Лагха отпустит вас на все четыре стороны и мы с вами сможем…
– Вы только подумайте, какой пример я подам своим подданным! Сиятельная княгиня разводится! Как вам это понравится?! Шилол мимо вас! Эгин, вы только подумайте, какое влияние это окажет на нравственность жителей княжества!
– Да провались они в Хуммерову бездну, жители княжества! В Хуммерову бездну подданных! Из всех жителей княжества меня интересуют только вы и я. А подданным, между прочим, совершенно наплевать на ваш нравственный облик, как им наплевать и на мой. Им наплевать на вас, моя прекрасная Овель. Варанцев интересует только улов тунца и цены на гортело!
Овель обиженно поджала губы и отпрянула. Ее лицо приобрело гневливое выражение.
– А вот в этом вы ошибаетесь! Им не наплевать на меня! Они любят меня, свою княгиню, как дети любят мать!
В глазах Овель стояла стена.
– Но, Овель, даже если это так, какое это имеет значение по сравнению с нашим счастьем?
– Это имеет значение. Притом очень большое, – сказала Овель тоном, каким, верно, должна бы глаголить Мировая Справедливость. – Потому что в жизни существуют не только удовольствия, но и долг.
– Но я же говорю вам не об удовольствиях, Овель! Я говорю вам о любви!
– Долг важнее любви! – отчеканила Овель, и лицо ее стало бесстрастным и надмирным, как державные мужи на портретах в здании Совета Шестидесяти.
И тут на Эгина начало снисходить спасительное отрезвление. Он вдруг понял, как глупо выглядит в качестве застрельщика этого бесплодного спора. Спора, более походящего на игру, где он – водит с повязкой на глазах. Что он пытается ей доказать? На что пытается подбить? Но прежде чем отступиться, он предпринял последнюю попытку.
– Овель, вы больше не любите меня? – спросил Эгин, стараясь не выглядеть сентиментальным, но – предельно, лучше даже запредельно серьезным.
Глаза Овель возмущенно округлились, как если бы он спросил ее о чем-то неприличном. О том, как проходили у нее последние регулы, например.
– Я? Нет, отчего же, я люблю вас. Просто какое это имеет теперь значение, ведь есть долг. У меня есть долг перед народом, понимаете? Народ Варана любит меня. Я принадлежу ему, как он – мне. Народ Варана рассчитывает на мою помощь. Сейчас, в эти трудные времена, он нуждается во мне. Может быть, когда жизнь княжества снова потечет своим чередом…
Эгин кивнул. Разговор все больше начинал походить на списанный из «Ведомостей» Опоры Благонравия…
– Не обижайтесь на меня, Эгин. – Овель вроде как смягчилась и снова подступила к нему вплотную. – Вы должны меня понять. Вы должны набраться терпения. Настоящая любовь должна уметь прощать. Ведь я теперь не простая женщина.
– Конечно, конечно, моя госпожа.
– Дайте прочесть письмо Лагхи. Я хочу знать, что он пишет.
Эгин молча протянул ей письмо. Он был уверен, что теперь письмо ничего уже не изменит.
– Я прочту его на обратном пути. – Овель спрятала письмо в дивной работы поясной сарнод. В ее движениях снова появилась какая-то нервность, тревожность. «Даже положение Сиятельной княгини не добавило ей уверенности в себе», – вздохнул Эгин.
Овель нервно зашарила глазами по углам.
– Вы торопитесь?
– Мой милый Эгин, была бы счастлива сказать вам «нет». Но мой долг велит мне сказать «да». У моего обожаемого кузена, Анна окс Лассы, родился сын. И мой долг – прижать к груди милое дитя и моего славного кузена. Он такой милый! Анн – настоящий варанский дворянин!
«Где он был, этот обожаемый кузен, этот „настоящий варанский дворянин“, когда его дядя Хорт сношал его несовершеннолетнюю кузину Овель исс Тамай? Почему не заступился? Почему помалкивал? Где тогда было все его благородство? В сундуке полеживало?» – подумал Эгин в негодовании, но промолчал.
– Значит, вы уходите?
Овель кивнула. Как вдруг выражение ее лица снова изменилось – ему вернулись и нежность, и мечтательность.
– Не будьте таким злюкой, Эгин. Я же люблю вас! Лучше скажите, когда мы с вами встретимся снова.
– Ну, допустим, послезавтра, – бездумно сказал Эгин.
– Послезавтра я не могу. Я еду осматривать восстановленные верфи. Там готовят настоящий праздник. А без меня все это не будет выглядеть. Как огорчатся бедняжки моряки!
– Конечно, моя госпожа. В таком случае, может, после послезавтра?
Овель задумалась и подняла глаза в потолок, как будто что-то припоминая.
– После послезавтра я тоже не могу. Хотите, в следующее новолуние?
Эгин кивнул.
– Значит, так и сделаем – здесь же, в следующее новолуние, в это же время. Не дуйтесь. Не надо, миленький! Лучше поцелуйте меня на прощание!
Подарив Овель самую бескорыстную из всех известных истории соблазнений мужских улыбок, Эгин нагнал ее возле порога, заключил в объятия и поцеловал так проникновенно, так непредвзято и так жадно, словно это был последний поцелуй в его жизни. Когда их губы снова разделились, а это произошло нескоро, глаза Овель заволокла поволока желания.
– Шилол бы побрал этого кузена вместе с его младенцем! – смущенно хохотнула Овель, тяжело дыша. – Но мне правда надо идти. Если бы вы знали, Эгин, как мне не хватает… вас.
– Не грустите, моя госпожа. Мы ведь совсем скоро увидимся снова, – соврал Эгин, закладывая беглую прядь за ухо Овель, как некогда, давным-давно, тысячу лет назад.
Он не стал провожать Овель до паланкина, предоставив эту честь Цонне окс Лану.
А когда Сиятельная княгиня уехала, точнее – отбыла, он вынул из сарнода массивный золотой браслет с рубинами, что был подарен ему Овель в тот день, когда они любили друг друга в комнате для тайных свиданий госпожи Стигелины.
Он повертел браслет, который прошел с ним через все земли Ре-Тара и Фальма, в своих подрагивающих еще пальцах, в последний раз наслаждаясь работой ювелира и подбором камней. Затем он простился с цветочником и вышел на улицу. Нищий дремал, сидя на том же месте. Правда, когда золотой браслет звякнул о край миски, он тут же проснулся.
– Ну ни хрена себе! Ну ни хрена себе! – повторял нищий, вращая браслет на пальце. – Вот так-то лучше, милостивый гиазир! Гораздо лучше! А еще говорили денег нет! Ни хрена себе! Удача на вашу голову! – заорал он в спину Эгина.
Эгин не обернулся – что ему до благодарностей? Он шел по Малой Сапожной улице по направлению к тому дому, который увидел, отводя взор от миски для подаяний. К тому дому, одно существование которого предсказало ему исход такой долгожданной встречи с Овель. Это именно его хладно-серая крыша, именно его запоминающееся, чуть горбатое крыльцо заставили Эгина похолодеть и почувствовать себя заблудившимся призраком. Ибо еще у дверей лавки цветочника он знал – судьба подсказывает ему: «Все кончено».
Он стоял перед зданием, что называлось домом Двух Акаций. «Сдается» – было написано на стене. Именно на этом крыльце, за этой дверью, он впервые увидел и полюбил Овель. Тогда она была вне закона. Тогда она была беглянкой, обманувшей собственного свихнувшегося от похоти дядю. А он – амбициозным младшим офицером Свода Равновесия.
«И этот дом тогда, как и сейчас, тоже сдавался, – вспомнил Эгин. – Значит, можно считать, что за эти годы мы с Овель просто прошли по Желтому Кольцу из начала в конец, который для кольца неотличим от начала. И, дойдя до начала, попрощались».
Если б любовь
И впрямь была столь вечной
И столь всемогущей,
Никто б не умирал,
Никто б не плакал.
Так писал Сиятельный князь Шет окс Лагин, живший за шестьсот лет до Сиятельной княгини Овель.
