Мы неразделимы

Площадка для стрельбы из лука с графлеными лицами мишеней и деревянным помостом для стрелка имела около семидесяти шагов в длину и двадцати в ширину.

Ее, как и Старый Дом, где ранее жил главнокомандующий доблестной армией Желтоколпачников господин Кнугеллин, а теперь обреталась его молодая вдова, госпожа Нимарь, построили за сто двадцать лет до начала этой войны.

За сто лет до осады Орина.

За это время туи, которыми площадка была обсажена со всех сторон, успели превратиться из застенчивых садово-парковых барышень в расхристанных рослых бабищ, нахально растопыривающих буро-зеленые пальцы и блудливо качающих юбками в лад каждому порыву ветра.

Ветра и снега на излете первого зимнего месяца, месяца Эдар, было особенно много.

Однако госпоже Нимари, казалось, все нипочем.

Снегопад рано или поздно уходил, уводя за собой метелицу. И Нимарь, пользуясь властью своего супруга, точнее, призраком его власти (ведь господин Кнугеллин, главнокомандующий армией Желтоколпачников, был уж два месяца как мертв), выгоняла солдат на улицу – утаптывать площадку и расчищать мишени. Учитывая, что осада Орина зашла в тупик и всю зиму герои только и делали, что морально разлагались, просаживая друг другу свое худосочное жалованье, командирам было не жаль оказать вдове господина Кнугеллина услугу.

В отличие от солдат и офицеров госпожа Нимарь упражнялась в стрельбе каждый день. В любую погоду. Бывало, даже затемно.

Говорили, что летом, когда жизнь в Аз-Зуме кипела и пополнения в лагерь прибывали каждую неделю, на ее тренировки ходили смотреть целыми полками.

Зрители уважительно кланялись одетой в мужское черноволосой даме, чинно рассаживались под туями, доставали фляги с вином и, изредка перешептываясь, следили за тем, как несутся в цель стрелы с орлиным оперением, выпущенные Нимарью из дебелого грютского лука.

Лук Нимари был увесист, плечист, имел шелковую тетиву, а его прицельная рамка грацией своей повторяла черномагический знак Торжествующей Смерти.

В стрельбе Нимарь была безупречна.

Ходили слухи, будто приходилась она незаконнорожденной дочерью легендарному лучнику Тенеле – он обучал воинским искусствам самого сотинальма, пока не ввязался в придворный заговор. Заговорщики были разоблачены, Тенеле сварили в масле словно какого-нибудь поросенка.

Согласно другой версии, Нимарь получила мастерство в дар от Черного Сокола, самого несговорчивого из демонов воинского дела, в обмен на клятву не разделять свое ложе с мужчиной. Разумеется, вторая версия пользовалась в лагере неизменной популярностью, поскольку хорошо сопрягалась с нелюбезным, неженским каким-то поведением самой госпожи Нимари – прямой, молчаливой, в правильном белом лице которой было что-то крысиное.

По мере того как Оринская кампания утопала в крови и унынии, зрителей у Нимари становилось все меньше. Ведь и впрямь чужое совершенство надоедает.

Когда в лагерь прибыл Гайс, молодой восемнадцатилетний аристократ из угасающего южного рода, Нимарь тренировалась в священном одиночестве.

Кружил вьюгой первый день второго зимнего месяца, когда Гайс впервые увидел стреляющую Нимарь.

Нахохлившиеся туи кое-как защищали площадку для стрельбы от шквального ветра. Но холодина была, как говаривали в лагере, «не детской».

Тем не менее Нимарь упражнялась как будто летом – в кожаных штанах и замшевых сапогах на тонкой подошве, без шапки. Шнуровка тесно прижимала обувь к подъему ноги и икрам молодой женщины, ее маленькие стопы при смене стоек вытанцовывали на помосте петлистые фигуры.

Единственной уступкой морозу со стороны Нимари была странная, плотно облегающая торс конструкция вроде шерстяной куртки, черные вязаные рукава которой с кожаной накладкой-крагой (Гайс помнил, что крага защищает предплечье лучника от удара тетивы, но он ни разу не видел, чтобы тетива и впрямь предплечье Нимари задевала) плавно переходили в… обтекающие руки перчатки, причем переходили таким манером, что получался единый, непонятно как прозывающийся предмет одежды.

Местные женщины с упоением злословили по поводу этого одеяния.

Говорили, что руки Нимари страшно обгорели во время давнего пожара, что она не разоблачается даже дома – самой-де смотреть противно.

Но Гайс, которого научили думать о людях хорошо, в пожар и уродства не верил. В конце концов, для лучника перчатки – все равно что для наездника сапоги. Без них – никуда. Лучшая лучница Левобережья днями не снимает перчаток? Что ж, да он и сам – довольно посредственный, нужно сказать, наездник, – бывало, спал в сапогах!

…Налетел злой ветер, и Гайс, который кутался в отцовскую волчью шубу с молевыми проединами на воротнике, зябко поежился – ему вдруг стало холодно «за Нимарь». «Бедняжка», – подумал он.

Гайс поприветствовал молодую вдову и направился к бревенчатой скамье, кое-как расчищенной от снега.

Все полчаса, что длилась тренировка (Нимарь выпустила не менее двухсот стрел!), он не сводил взгляда с дивной лучницы, каждое движение которой, казалось, было отлито прямиком со своего небесного прототипа.

Вытягивая стрелу за стрелой из прибедренного колчана, госпожа Нимарь стреляла стоя, с колена, с корточек, раз от разу поражая деревянные мишени – развешенные, расставленные на разных высотах – и, случалось, даже расщепляла предыдущую стрелу последующей.

Восторг, милостивые гиазиры!

Глаза Гайса горели.

Нарезая тонкими ломтями ледяной воздух, лучница Нимарь, казалось, пребывала в своем приватном волшебном пространстве, в этаком эластичном, подсвеченном размытым золотым сиянием, коконе. И в этом пространстве не существовало ничего, кроме ее пружинистого тела, ее тяжелого лука с гордо развернутыми плечами и ее стрел, которые ретивыми дюжинами рвались к цели. И каждая встреча ее стрелы с целью делала небо над оставленным богами лагерем Аз-Зум на толику хрустальнее.

Вдова военачальника Кнугеллина не ответила на приветствие Гайса. Но Гайс легко нашел этой невежливости оправдание. «Она меня не видит. Сконцентрировалась. Так нужно».

Когда же он бросился помочь Нимари со стрелами (голова центральной мишени превратилась в фантасмагорического ежа, ежа предстояло облысить), она остановила его коротким рубленым жестом – как будто был он не имперским офицером, но рабом или слугой, недостойным благородного слова.

Уходя, Нимарь также не подумала попрощаться со своим единственным зрителем. Гайс снова наплел себе нечто утешительное про концентрацию и медитацию.

Сюжет повторялся почти две недели – менялась разве что температура воздуха и прическа госпожи Нимари.

Гайс здоровался, Гайс прощался, Гайс улыбался, когда Нимарь делала особенно красивый выстрел или поражала трудную мишень (правда, извлекать из мишеней стрелы он больше не пытался, ему объяснили – это дурной тон). А Нимарь – ничего. Ни-че-го.

Даже не смотрела в его сторону.

Почти не смотрела.

В конце третьей недели Гайс почувствовал себя вконец униженным. И счел поведение Нимари оскорбительным.

– Ты просто не туда ходишь, малыш, – доверительно скалясь, сообщил ему старший офицер Симелет. – Вместо того чтобы следить за этой ведьмой, сходи лучше в поселок, к девчатам.

«У девчат» Гайсу не понравилось. Девушка по имени Ги, с которой ему довелось любиться, была рыхлой, скользкой (товарки натерли ее телеса фенхелевым маслом) и нестерпимо много говорила.

«Даю тебе сразу совет, красавчик: как пойдете воевать, ты особенно не подставляйся. Убьют запросто! У меня тут один художник был, приехал писать покойного господина Кнугеллина. В первый же день напросился с ребятами в дозор. Так его там и убили. Только и оставил о себе памяти, что сумку с красками. Лучше бы там вещи были носильные».

Но самое ужасное – доброкачественные механические ласки Гайса действительно возбудили его подругу.

Как ни странно, это показалось Гайсу еще более гадким, чем если бы стоны были, как обычно, поддельными.

Другие девицы оказались не лучше.

Гайс держался целую неделю. А потом снова отправился к Нимари.

День стоял погожий. Блистал самоцветной пылью снег на площадке.

Когда Гайс проходил на «свое» место, Нимарь наконец удостоила его тяжелым серым взглядом. Сердце Гайса заколотилось. Ему вдруг стало отчетливо ясно, словно бы кто-то посторонний вложил ему эту ясность готовой прямо в голову: его отсутствие было замечено, и, не исключено, по нему скучали!

В тот день состоялся их первый с Нимарью разговор. Нимарь как раз доставала лук из старинного, украшенного фигурами борющихся чудищ футляра.

– Зачем вы сюда приходите? – спросила она.

– Просто смотрю, как вы стреляете. Люблю смотреть, как тренируются мастера… Я ведь в этом тоже немного разбираюсь… – соврал Гайс.

– Думаю, что не разбираетесь, – сказала Нимарь, всем своим видом выражая сомнение.

– Откуда вам знать? – Щеки Гайса покраснели.

– Те, кто разбирается, никогда не смотрят на мишени. Когда тетива выбрасывает стрелу, настоящие ценители искусства наслаждаются быстрым движением уходящей к колчану руки лучника. А бывает – тем, как лучник изменяет исподволь линию прицеливания. В конце серии знатоки любуются подрагиванием уставшей тетивы. А те, кто разбирается в стрельбе не хуже меня, обычно не сводят глаз с моей левой руки, желая вызнать мою тайну…

– Ну… По-моему, это не догма…

– Это не догма, – согласилась Нимарь, поправляя войлочный колчан, из которого, словно невиданные тропические цветы из вазы, торчали стрелы с окрашенным алой краской оперением – такую яркую стрелу не потеряешь даже на поле битвы, не то что на площадке.

Нимарь взошла на помост и, вмиг позабыв о Гайсе, замкнулась в своем золотом коконе.

В тот день она истово отрабатывала различные стойки, с особенным тщанием – боковые. И кажется, стреляла с закрытыми глазами (тут, впрочем, Гайс не был уверен).

Складное тело танцующей на помосте лучницы словно бы вибрировало от неведомых высоких энергий, невесть откуда приходивших, невесть куда шедших. И восхищало больше всего ведь то, что Нимарь не страшилась их, но привечала, не разваливалась на части от этой искристой встряски, а, напротив, уверенно парила в огненном море, упиваясь текущей через нее и ее лук силой, способной испепелить иной город… Так уж получилось, что слепой дождь этой благодати задел беднягу Гайса своим роковым краем: следя за выверенными движениями сильных бедер Нимари, стрелявшей из полуприседа, Гайс вдруг почувствовал такое неудобосказуемое возбуждение, что сразу после зрелища отправился в поселок к беспутной Ги. Ему нужно было поскорее затушить бушующий в теле высокий пожар. Так иные жрецы после окрыляющих ритуалов тайком налегают на бобы с тушеной свининой…

Гайс сам не знал, как получилось, что вдова господина Кнугеллина стала для него такой желанной. И перестала быть просто мастером, просто «госпожой Нимарь».

Думать об этом Гайсу было и странно, и страшно.

Получалось, что одного жеста Нимари теперь было достаточно, чтобы раздраконить его чуткое нутро до того хныкающего, «на все согласного» состояния, бесценных истечений которого иные содержанки добиваются от своих мужчин годами, пестуя последних самыми несусветными ласками…

Дивно, но каким-то еще более дивным образом Нимарь проведала про эти новые настроения Гайса. И через несколько дней снова с ним заговорила.

– Зачем вы ходите в поселок? Я хочу сказать – к девкам? – строго спросила она, и ее ясные серые глаза ударили, как два кинжала.

Взгляд этот, вопрос – обескуражили Гайса. Благородные дамы, которых ранее знавал Гайс, настолько старательно делали вид, что никаких «девок» не существует в природе, что однажды сами начинали в это верить.

– Плоть слепа… Она требует… – промямлил он, от Нимари виновато отступая.

– В таком случае зачем вы ходите ко мне?

– Это же совсем другое… Это для души… Стрельба из лука – великое искусство…

– Вы говорите, что это великое искусство. А сами даже не знаете, куда тянут тетиву – к груди или к уху… – саркастически заметила Нимарь.

– Не обязательно ведь уметь танцевать, чтобы любоваться танцовщицами!

– Не аргумент. Люди, никогда в своей жизни не танцевавшие, любуются танцовщицами только потому, что хотят овладеть ими. Или мысленно овладевают ими, пока те танцуют.

Гайсу стало неловко. Ведь Нимарь была права. По крайней мере, что возразить ей, он не знал.

– Но мне очень нравится смотреть на вас!

– Вот именно. Но когда вы смотрите на меня, вы думаете вовсе не о стрельбе из лука…

– Это верно… С недавних пор так и есть… Только что теперь?

Ответ на этот риторический вопрос у Нимари был готов.

– Сколько вы платите Ги за одну ночь? – деловито спросила она.

– Четыре авра.

– Значит, за наблюдение каждой моей тренировки вы будете платить столько же.

– Но зачем вам это? Разве у вас нет денег?

Нимарь отвела взгляд и нахмурила брови, словно бы решая, стоит ли собеседник ее дальнейших объяснений.

– Дело не в деньгах, – сказала она наконец. – У меня другая цель. Назначая плату, я надеюсь, что, может быть, когда-нибудь вам станет противно смотреть на меня как на продажную женщину и вы начнете смотреть на то, как я стреляю? А может, у вас просто кончатся деньги, и вы прекратите оскорблять мое искусство своей похотью. Так что – идет?

– Если вы настаиваете… – Гайсу было очень горько, стыдно. «И как она прознала?»

– Только пообещайте, что будете держаться своего слова. И не станете подглядывать за мной.

– Да, обещаю…

После этого разговора Гайс ходил к Нимари еще три недели. Как и было условлено, он клал в мешочек, который Нимарь оставляла в сугробе у входа на площадку, четыре авра и ковылял на свое место. Более они не разговаривали.

Стрелы исправно клевали мишени, свертывался воронкой вокруг лучницы золотой круговорот, но похоть не уходила.

Как и предрекала Нимарь, вскоре деньги у Гайса закончились.

Он решительно залез в долги, но это ненадолго отсрочило развязку.

Настал день, когда последние четыре авра, вырученные за серебряную цепочку (раньше на ней красовался медальон), плюхнулись в бархатную пасть привратной мошны. Ночью Гайс не сомкнул глаз – даром что весь день скрипел снегом на рекогносцировке вражеских позиций и невероятно умаялся.

«Что я теперь буду делать?» – всхлипывая, спрашивал он у постельных клопов. И калачом сворачивал свое большое несчастное тело.

Эта стрельба стала для него чем-то вроде вина для пьяницы. А то и хуже.

В один из этих страшных дней в лагерь прибыл невысокий, желчный, лысый человек сорока с лишним лет, прозывавшийся Убийцей Городов.

У него было аютское имя – Нерг Све Дулс. Но звали его попросту Нергом.

Он был военным инженером, и далекая Главная Квартира устами сопроводительного письма возлагала на него «значительные надежды».

Предполагалось, что под патронажем Нерга будут собраны новейшие машины. Неуязвимые осадные башни на громадных понтонах подойдут к внешнему обводу вражеских укреплений, и старательные землеройные колеса брешируют валы. Вместе с ними на сотнях барок в атаку пойдет пехота.

Когда внешний обвод падет и саперы наведут мосты, в ход будут пущены камнеметы, мощные дрыганья и ляганья которых положат конец интриганству владык ненавистного Орина посредством сокрушения капитальных городских стен. Начало новой кампании было назначено на Эсон, второй весенний месяц.

Разобранные узловые механизмы машин прибыли вослед Нергу. Закипела работа.

Гайс недоумевал, почему Нерг, человек образованный, родовитый, занятой и вдобавок немолодой, избрал себе в друзья именно его.

Гадал, что за соображения заставляли Убийцу Городов предпочитать его малахольное общество обществу ну хотя бы старшего офицера Симелета. Объяснения Нерга – «вы мне просто симпатичны, вот и все» – его как бы не совсем убеждали.

Случалось, мучили Гайса совсем уж неблаговидные подозрения, касающиеся «не той» любви, стыдобной товарки всех затяжных военных кампаний. И кое-что эти подозрения питало. Например, Нерг не ходил «к девчатам», коллекционировал статуэтки из моржового бивня, изображающие пляшущих нагишом мальчиков (жены зажиточных северных варваров ставили такие на домашние алтари, когда хотели забеременеть сыном), как бы невзначай он касался то плеча, то запястья Гайса своей большой лопатообразной рукой с мутными овалами ногтей, был бы только повод…

Но когда их с Нергом дружба отпраздновала значительный срок в две недели (на войне все случалось быстро, влюбиться насмерть можно было за день, крепко подружиться – за три), Гайс успокоился, раскрылся. И даже начал с Нергом осторожно откровенничать.

По вечерам они играли в Хаместир.

Выходило, что Гайс всегда проигрывал. Но он не обижался. Ведь роскошный, вышколенный ум Нерга был не чета его зеленому пугливому умишку, как мул не чета рысаку.

Играли они «на интерес» – к превеликому сожалению Нерга, который был болезненно азартен.

– Хуммер тебя возьми, Лу! Тебе же платят жалованье! И куда ты его деваешь? – возмутился однажды Нерг.

(Он частенько звал Гайса «Лу», в память о своем погибшем брате, на которого, по уверениям инженера, Гайс был очень похож. Привыкнуть к этой прихоти Гайсу было нелегко.)

– Жалованье совсем куцее… – вздохнул Гайс.

– Послушай, ну даже ведь куцее жалованье за один день не потратишь! Я своими глазами видел бумаги. Вчера ты получил шестнадцать авров. И где они? Ведь мы же весь вечер провели вместе! Ты что, откладываешь себе на похороны, хуммерово отродье?

Пришлось Гайсу рассказать Нергу историю с Нимарью. Кое-что он, правда, опустил. В первую голову – золотую занозу того дня, когда он «впервые»… И топкую, зудящую, сладкую боль неутолимого желания, в которой каждый раз барахтался его рассудок, когда Нимарь рассчитанным движением вынимала стрелу из стремительно пустеющего колчана.

– Ну и дрянь, – резюмировал Нерг. – Вот уже сука!

– Почему «сука»? – У Гайса даже во рту пересохло, так это было неожиданно.

– Потому что сука. Пошлая старая дура, – проворчал Нерг, играя желваками.

– Почему «старая»?

– Ты знаешь, сколько ей лет, Лу?

– Знаю. Много. Кажется, двадцать семь. Но ведь она выглядит моложе…

– Какая разница, как выглядит, важно, что есть на самом деле!

– Но я не собираюсь к ней свататься…

– Только этого не хватало! Смотри, с такими тетками не шути! Охнуть не успеешь, как…

– Как – что? – Глаза Гайса гневно сверкнули.

– Как – все. Ты думаешь, зачем она все это организовала?

– Что «организовала»?

– Ну… зачем морочит тебе голову? С этими деньгами, с этой всей «философией»? Высокое искусство… Высокие чувства… – Нерг небесталанно перекривлял Нимарь, даже, пожалуй, слишком хорошо для человека, который утверждал, что с вдовой военачальника почти не знаком. – Она морочит тебе голову, чтобы ты, мой молодой друг, влюбился в нее без памяти! И волочился за нею. И стоял у нее под окнами, обливаясь слезами отчаяния. И все такое прочее… Читал небось в книжках…

– Послушай, Нерг, я тебя очень уважаю, – стараясь казаться невозмутимым, сказал Гайс (он очень гордился тем, что с недавних пор они с Нергом на «ты»). Его лицо пошло малиновыми пятнами. – Но, по-моему, ты говоришь вздор. Зачем Нимари, чтобы я за ней волочился?

– Ответ прост: ты неизъяснимо красив, мой друг! Бабы с ума сходят, когда видят молодых людей с золотыми волосами и с янтарным взглядом доброго божества. Насмотревшись на смазливых молодых офицеров, женщины вроде Нимари становятся хищными, изобретательными! Чтобы затащить таких, как ты, в постель, они пойдут на любые ухищрения! Не пожалеют времени! Войдут в сговор с самыми отъявленными демонами! Но… Я уже читаю беспокойство в твоих глазах, мой дорогой Лу… Уверяю тебя, что лично мне на твои золотые волосы положить с прибором.

Гайс почувствовал себя стесненно, ведь Нерг прочел его потаенные страхи. Но он не выдал себя и даже улыбнулся.

– Ты ошибаешься, Нерг. Нимари совершенно незачем завлекать меня в постель, – как мог спокойно сказал Гайс.

– ???

– Потому что ей достаточно поманить меня мизинцем. И я приду. Приползу на брюхе.

– У-у-у! Да наш Лу, как я вижу, серьезно болен! – В глазах Нерга зажглись озорные искорки.

Гайс понял, что тему разговора необходимо сменить, да побыстрее. Потому что невыносимо…

– Знаешь, что я тут подумал… Если тебе действительно нужно непременно играть на деньги, тогда, пожалуйста, займи мне… ну хотя бы сорок авров. – В голосе Гайса звучала мольба.

– Давайте-ка посчитаем, милостивые гиазиры… – Желтое, морщинистое лицо Нерга исказила ядовитая ухмылка. – Сорок авров – это в аккурат десять встреч, нет-нет, не с Ги! Десять встреч с прекрасным! С искусством поражать цель, воспарив мыслью над убожеством земного! Ага-ага…

– Не будь гадким, Нерг… – Гайс мученически поморщился. – Сделай, как я прошу.

– Хорошо. Не буду гадким. Хотя я не гадкий, а честный. Я пойду тебе навстречу.

Лицо Гайса оставалось вежливо-безразличным, но его руки, вспорхнувшие с колен и сомкнувшиеся в замок на груди, выдали его ликование.

– Подожди радоваться. Ты меня не дослушал… – вкрадчиво продолжал наблюдательный Нерг. – Я займу тебе денег только на то, чтобы ты мог играть со мной в Хаместир, как играют мужчины. А не на то, чтобы ты портил себе кровь, изучая сухие прелести этой хитроумной дряни. Поэтому я оставлю эти деньги у себя. Положу их в эту шкатулку. И ты будешь брать отсюда перед каждой игрой…

– Я могу отказаться?

– Нет. Ты же дворянин, тебе нужно держаться своих слов. Ведь ты сам попросил, чтобы я занял тебе на игру, разве нет?

– Хуммер тебе в ухо, Нерг.

– Тебе, Лу. Тебе.

После этого разговора с Нергом прошло десять дней. Хмурых, саднящих, одиноких.

Новое жалованье было пущено Гайсом на уплату старых долгов.

Ту же участь разделил и серебряный медальон, подаренный Гайсу сестрой (розовый маленький нос, бархатная лента с фальшивой слезой на шее, глаза-незабудки). Гайс как раз отбывал в действующую армию, вокруг в голос, никого не стесняясь, плакали незнакомые женщины, только сестра зачем-то пыталась шутить…

Миниатюрный портрет в сердцевине медальона написал покойный отец Гайса. Тогда сестра была еще совсем девочкой, а отец казался здоровым и полным сил. Получалось, что вещица эта – двойное напоминание о невозвратимом.

Как на беду, вырученные за медальон деньги тут же прибрал к рукам один из Гайсовых кредиторов, некстати повстречавшийся в дверях у скупщика.

На душе у Гайса стало совсем гадко – ведь он рассчитывал опустить эти деньги в мешочек госпожи Нимари. Если бы не этот расчет, он не решился бы продать медальон. Ведь деньги, вырученные за нечто, родное душе, позволено тратить лишь на нечто, столь же ей родное…

Вечером Гайс решился. Он подкараулил Нимарь, в тот день упражнявшуюся в сумерках, когда она выходила из своего туевого, с присвистом, снежного королевства.

– Вы же дали слово, что не будете подсматривать? – сердито сказала лучница.

– Я не смотрел. Дожидался, пока вы окончите.

– Зачем вы пришли?

– Я хотел просить вас сообща переменить наш уговор…

– У вас кончились деньги?

– К сожалению, да. И самое печальное, что в долг мне больше не дают.

– Значит, мое искусство вас разорило… – серьезно и даже, пожалуй, расстроенно сказала Нимарь и на несколько секунд застыла, о чем-то своем размышляя. – Что ж, я переоценила ваш достаток… Но… Ведь в том, что у вас теперь нет денег, есть и хорошие стороны?

– Неужели?

– По крайней мере вы не ходите к девкам. И вам не страшны дурные болезни…

– Гм… Я никогда не смотрел на это с такой стороны…

– Вот и напрасно. Знаете, от чего умер мой муж? Вы думаете, он погиб на поле брани? – Нимарь издала горький смешок, который повис в воздухе колючкой.

– Наверное, вам холодно вот так стоять? Может быть, наденете мою шубу? – предложил Гайс, распахиваясь.

– Лишнее. – Нимарь взглядом остановила его. – Скоро мне станет холодно, и я просто уйду. – В подтверждение своих слов она сделала несколько робких шажков к Старому Дому.

– Постойте, госпожа Нимарь! – выпалил Гайс, как показалось ему самому, излишне плаксиво.

– Что?

– Можно я буду смотреть на вас… без денег?

– Это совершенно исключено. По крайней мере пока вы не полюбите искусство стрельбы из лука хотя бы в одну десятую от того, как люблю его я.

– Я стараюсь… Честное слово…

– Врете. С утра вы изводите солдат бессмысленными упражнениями, потом обедаете, пишете домой, вечером играете в кости со старым циником Нергом.

– Мы играем в Хаместир, – зачем-то уточнил Гайс.

– На любовь к стрельбе из лука у вас просто не остается времени, – окончила Нимарь и полоснула Гайса стальным взглядом.

– Но ведь есть еще ночь! – нашелся тот.

– Ночью вы думаете о любви. И о совокуплении…

– Все это верно, – пристыженно откликнулся Гайс, как вдруг вспомнил об уговоре с Нергом. – Но… может быть, я буду смотреть на вас «в долг»? И отдавать этот долг, ну… по мере поступления ко мне средств? Матушка писала, что в скором времени…

– В долг не пойдет. Вероятно, с этого дня я буду брать с вас другую плату… Еще не придумала какую. Может быть, цветами? – Нимарь повела плечом, и впервые за все время их с Гайсом знакомства уголок ее губ тронул смутный призрак настоящей улыбки.

– Но ведь зима!

– Вот именно! Полюбить искусство стрельбы из лука еще труднее, чем достать зимой цветы. Подумайте об этом, – отчеканила Нимарь и зашагала к своей калитке.

– Цветы? Тогда какие цветы вы любите больше всего? – спросил Гайс, ее покорно нагоняя.

– Гэраянские фиалки.

– Гэраянские фиалки?

– До свидания.

Как ни крепился Гайс, а вечером выболтал все Нергу.

– Я же тебе говорил – она тварь! Заманивает тебя! Издевается!

– Да ты что! – Гайс вспомнил выражение лица Нимари, когда она предостерегала его от болезней. – Наоборот, она обо мне заботится… О моем здоровье…

– Не обольщайся, Лу. Она просто хочет, чтобы ты достался ей чистеньким…

– А что, это правда… про Кнугеллина? Что он…

– …умер от «зеленки»? – окончил за Гайса Нерг.

– Угу.

– Нимари лучше знать, какого цвета был мужнин фрукт, когда его тело жарилось на погребальном костре. – Нерг похабно осклабился.

– Слушай, ты когда-нибудь видел гэраянские фиалки? – спросил Гайс, с мечтательнейшим выражением лица расставляя на своем клине доски Хаместира костяные фишки.

– Видел. Маленькие, бархатистые, густо-синие, с желтым глазком, на толстых сочных ножках. Долго не вянут.

– И где их берут?

– В горах Гэраян, мой молодой друг.

– А ближе?

– Ближе только наши, убогие. Еще пару недель – и появятся. А зачем тебе?

– Нимарь просила.

– Нимарь? Просила? Совсем сошла с ума, сука.

Ночь раскинула свои ватные крылья над долиной речки Вера, мутные воды которой несколькими лигами ниже по течению входили в облый, черный Орис.

На своем вороном мерине по кличке Щука Гайс подъехал к караулу, повертел перед носом у мятого спросонья офицера Вратной Службы поддельным разрешением Симелета. И выехал из лагеря.

Две двадцатипудовые створки лагерных ворот, что были сработаны из кое-как обструганных бревен лиственницы, тяжело сошлись за его спиной. От этого гулкого звука по спине у Гайса побежали мурашки. Он уже начинал нехотя осознавать, на какую чудовищную авантюру толкают его упрямство, юная дурь, похоть… или все это вместе плюс любовь к стрельбе из лука?

Но повернуть назад означало струсить. А трусость Гайс по молодости лет считал недопустимой, непрощаемой.

Темпераментно перетянув Щуку хлыстом, он поднял коня в резвый галоп и двинулся по направлению к броду через Веру.

Теплый воздух ласкал лицо и руки, исходила испариной дорога, ночь случилась почти весенняя. Впрочем, вокруг было еще белым-бело от снега.

Казалось бы, какие тут могут быть цветы?

Однако благодаря мощной дальноглядной трубе, которую днем Гайс одолжил у Нерга, он выяснил: южный берег Веры уже полностью освободился от снега и… кажется, цветет!

Конечно, на таком расстоянии разобрать, есть ли под деревьями фиалки, не получалось, но Гайс был готов прозакладывать ухо Хуммеру, что их там полно.

Путь до брода занял чуть больше времени, чем рассчитывал Гайс. И не только распутица служила тому причиной – старой военно-полевой истины о том, что ночной путь всегда длиннее такого же дневного, Гайс не знал. Да и откуда? Ведь Аз-Зум был его первым лагерем. А это путешествие – первой ночной вылазкой на территорию врага. Да-да, на южном берегу Веры начиналась вотчина Белоколпачников.

Дорога привела его прямиком к броду. И в самом деле, чем ближе к реке – тем больше проталин. А на этих проталинах…

Но напрасно Гайс уминал коленями прелую перину коричневых прошлогодних листьев, обшаривал поляны, щелкал огнивом, таращил в сумрак глаза. Ни одной озорной фиалочьей мордки не улыбнулось ему, ни один глазурованный листок не приласкал пальцы. Но тут Гайс вспомнил, что, согласно уверениям кухарки Нерга, фиалки растут лишь на южном берегу. Выругался – и возвратился в седло.

Рослый, крепконогий и усердный в работе мерин Щука вопреки своему речному имени входить в воду не желал категорически – сначала были уговоры, потом хлыст.

Даже сухарь, найденный Гайсом в нагрудном кармане, делу не помог.

Над речкой стелился черный с проседью туман, от воды поднималось неудобоописуемое органическое зловоние. Брод выглядел опасным. Пожалуй, только «рациональными аргументами», которые боготворил Нерг, можно было заставить коня пройти по песчаной отмели на тот, уже коричневый, а не чубарый, берег. Если бы только Щука слушал «рациональные аргументы»!

Гайс уже смирился с тем, что Щуку придется привязать на северном берегу, когда тучи чинно расступились и над черным лесом повисла низкая луна.

Появление хозяйки неба оказало на настроения Щуки нежданное целительное воздействие – он позволил увлечь себя в воду!

Дальноглядная труба не обманула: лесок на боку упитанного хряка, коим представлялся со смотровой башни лагеря Желтоколпачников южный берег Веры, был свободен от снега, по-весеннему пахуч, а кое-где ковер из старых листьев даже успел просохнуть. Как тут не быть фиалкам?

Гайс кое-как привязал Щуку и бросился на поиски. К несчастью, луна пропала из виду вместе с бродом – видимо, исполнив роль небесной врачевательницы нервных меринов, она сочла, что внизу больше не нуждаются в ее услугах.

В лесу вдруг стало совершенно темно.

Из наседельной сумки Гайс извлек миниатюрную лампу, с какими ходят на ответственные темные дела уважающие себя лазутчики-вредители (она тоже была позаимствована у Нерга). Поджег фитилек.

Шурша листьями, Гайс брел вверх, к маковке лесистого холма.

Да вот же они, первые фиалки, милостивые гиазиры! Короткие, с холодными, бледно-красными стеблями, похожими на дистрофичных червей. Гайс сорвал одну, еще и еще. Все сплошь бутоны! Ну пусть недозрелые, измазанные в лесной, деревом пахнущей грязи – главное, что фиалки! Может, если пройти выше, туда, на самую лысину холма, которую солнце пропекало особенно прилежно, там найдутся уже и распустившиеся, более казистые, какие-нибудь «махровые»?

Вверх, вверх, сквозь голые кусты, туда, где сереет сквозь ветви поляна…

Сума Гайса вздулась, словно брюхо жадного жвачного животного, схарчившего две дневные дачи сена. А он все дергал, укладывал, приминал – с напористым упоением молодого любовника, впервые допущенного в святые влажные области.

В эти минуты Гайс думал о Нимари.

Вначале Нимарь, конечно, глянет на цветы исчужа, но студеное ее сердце вскоре оттает, ведь она почувствует, как нелегко это было, как опасно… Искоса поглядывая на млеющего от радости дарителя, она поднесет цветы к лицу, прикоснется к сине-розовому фиалковому кружеву губами, которые от этого прикосновения станут тотчас уступчивыми, мягкими… или по крайней мере перестанут быть такими безучастными.

…Где-то внизу заржал Щука. Гайс вздрогнул.

Отвязался? Надо же было о нем забыть! А если волки? Да мало ли что!

В той же стороне Щуке нервно откликнулся чей-то скакун.

Сердце Гайса трижды увесисто бабахнуло. Волки отменяются. Грядет выяснение отношений.

Оттуда же, снизу, послышались приглушенные шепотом реки голоса – говорили, кажется, на варанском.

«Да что там такое?»

Затушив фонарь и прижав сумку с фиалками к груди, Гайс бросился на звуки. Метались длинные темные тени, хлестали ветвями дерева, хрустко и жалобно стонал сухостой, нечто сопело и хлопало.

Звуки говорили вот о чем: Щука зачуял кобылу и сцепился с соперником (хоть и был он холощен, а время от времени на него «находило», причем так, что иной жеребец позавидовал бы). Но что за соперник? Откуда взялся? Кто его хозяин, да и хозяин кобылы кто?

Гайс совершенно забыл об осторожности. Помнил только о прежних стычках Щуки. После одной такой дуэли Гайсу пришлось заплатить городской управе полную стоимость казенного коня, которому Щука выбил глаз.

«Щука, прекрати!» – кричал Гайс. Но Щука, конечно, не прекращал. Ведь где фиалки, там и весна.

Просвистела нагайка. Щука обиженно заржал.

Снова закричали на варанском.

Гайс перешел на бег, но споткнулся, проехался на заду до ближних кустов, там поднялся на ноги и раздвинул ветви орешника. Поляна? Поле?

Далеко внизу сверкнула речная гладь, посеребренная проглянувшим из-за туч Зергведом.

Господи, дорога?! Та самая, что ведет прямиком в лагерь Белоколпачников, а оттуда – к разрушенному мосту через Орис?

Что ж, в своих цветочных разысканиях Гайс зашел слишком далеко, позабыв об опасности быть обнаруженным ночными патрулями…

На дороге – двое солдат, отлично, по-зимнему экипированных. Один держит под уздцы свою кобылу (кобыла, конечно, «в охоте»).

Другой, сгорбившись, сидит в седле и, упрямо упираясь в стремена, натягивает поводья – пытается удержать в повиновении насмерть перепуганного молодого жеребца.

Судя по кровоподтекам на шее и крупе, молодому серьезно досталось от матерого злодея Щуки (озлобившись, Щука и впрямь бывал довольно плотояден; кабы б не это, кастрировать дорогого кровленого коня у Гайса не поднялась бы рука).

Щука же, которого варанцам удалось отогнать ударами нагайки, очумело носится поблизости, звеня сбруей.

Гайса никто, по счастью, не заметил – ему хватило благоразумия отпрянуть под покров сумрачных ветвей. И, может быть, стычки удалось бы избежать, но луна…

В который уже раз она выступила из-за туч и нехотя осветила дорогу, лошадей, варанцев, Гайса.

Всадник издал резкий окрик, обращая внимание товарища на появление незнакомца.

Кобыла, которую тот держал под уздцы, испуганно сдала назад. Однако это не помешало варанцу нащупать перевязь с метательными кинжалами.

В душе Гайса оборвалась тревожная струна. И что теперь прикажете делать?

Увы и ах! Собираясь в цветочную экспедицию, Гайс нисколько не озаботился средствами самообороны. Он недурственно владел мечом, однако меч, как назло, с собой не взял. Детская уверенность, что «все будет хорошо», его остановила, а равно и лень – меч был тяжел и, конечно, мешал бы. Метательным оружием Гайс, к своему стыду, владел преотвратно – на поле брани сие жонглерство было неуместно, а в разведчики Гайс не вызывался никогда. Стрелять же из лука он не умел. Глупо. Нимарь была права.

Бежать!

Гайс припечатал к груди сумку с фиалками. В три молодецких прыжка пересек дорогу – осадившая кобыла стеганула его по лицу серым хвостом – и вломился в колючие кусты. Из глаз посыпались искры, в ноздри, в глаза вошел грязный пух, сор, семена, терновые когти оцарапали Гайсу лицо – сраные птицы, ну кто заставляет вас вить свои сраные гнезда в колючих придорожных кустах?! Тут и земля некстати ушла из-под ног – Гайс угодил в прикрытую преющими листьями ложбину.

Он все же устоял на ногах. Продрался через кусты под сень толстомясых грабов. И даже не выронил сумки.

Надежда на спасение влекла его к переправе.

Собственно, расчет был прост: он знал, варанцы своих лошадей не бросят (убоятся выходок беспризорного Щуки). А значит, у него есть шанс опередить преследователей. Пока дорога сделает две петли…

Хляп-хляп-хляп – Гайс чавкал по песчаному мелководью на свой, северный берег, совершенно еще белый и снеговой.

Варанцы появились, когда он преодолел две трети пути.

Теперь они оба были верхом. Однако в воду не зашли – то ли не хотели мочить платье, то ли опасались за лошадей, а быть может, предвидели на северном берегу засаду Желтоколпачников.

Всадники безмолвно приблизились к кромке воды, встали рядком, и… о ужас, изготовили к стрельбе свои легкие, прочные луки грютского образца!

Судя по тому, как уверенно и слаженно они прицеливались, как замирали, прежде чем отпустить тетиву, оба стреляли не худо (теперь-то Гайс в этом кое-что смыслил).

Резко уклонившись вправо, Гайс рванул что было мочи.

Речные воды у правого его бедра брызнули фонтанчиками – две стрелы, как это водилось у грютов, совершенно неоперенные – мертвой хваткой вцепились в придонную корягу.

Пока Гайс раскачивался, восстанавливая равновесие (что было нелегко – сапоги наполнились водой, стопы проскальзывали), всадники успели прицелиться повторно.

Гайс принял резко влево, судорожно подался вперед и… взвыл от боли – стальной наконечник стрелы вгрызся в его прикрытую одним лишь кафтаном лопатку.

Одной рукой прижимая сумку с цветами к плечу, он попробовал вытащить стрелу – нужно успеть до того, как смертельная доза яда попадет в кровь!

Как бы не так! Место и время к подобным манипуляциям не располагали…

Что ж, теперь криво изгибающийся Гайс представлял собой идеальную мишень для ночной стрельбы. Стреляй себе и радуйся! Варанцы на берегу умиленно переглянулись.

Гайса спас Щука.

Заскучав в одиночестве, он бросился догонять кобылу и жеребца – играть! буянить! свобода!

Мерин появился на берегу как раз в тот момент, когда варанцы изготовились выстрелить в третий раз.

Лихо спустившись, Щука с лету вцепился в зад жеребцу. Тот ответил обидчику слаженным ударом сильных задних ног. Лучник, перед стрельбой намотавший повод на специальную седельную рукоять (в некоторых ситуациях, конечно, лучше иметь четыре руки), полетел через голову коня прямо в воду.

Кобыла, пахучая виновница безобразия, встала на дыбы и возбужденно заржала. Ее хозяину повезло больше – он все же усидел в седле. Однако о том, чтобы попасть во вражеского лазутчика из такого положения, не могло быть и речи.

Посеяв разброд в варанском стане, Щука, шаловливо тряся башкой, бросился к раненому хозяину, вздымая тучи мутных, как глаза душегуба, брызг…

Гайс сам не помнил, как воткнул в поблескивающее стальное стремя разбухший сапог, как, превозмогая боль, ухватился за гриву и переднюю луку, как перекинул через седло ногу, онемевшую от кончиков пальцев и до самой мошонки.

Помнил только, как орал Щуке «Пошел, дурак!». И, не оглядываясь, рвался через укрытый ноздреватым снегом лес.

Озадаченные варанцы за его спиной мыли сапоги, с хмурым любопытством поглядывая, как течение реки Веры уносит к Орису невесть чем набитую холщовую сумку.

«Может, там золото?» – предположил хозяин кобылы.

«Ага, бриллианты», – отозвался ему второй, подшибленный, кривя скепсисом губы.

– Господи, чуть не убили мальчишку. Хорошо, если стрела чистая, без яда… А все из-за этой суки… Мерзавка она, вот что я тебе скажу! – приговаривал Нерг, прикладывая к ране Гайса красную комковатую лепешку местной панацеи.

– Ай-с-с-с-с…

– А поддельное разрешение? Надо же было до такого дойти! – с трибунальными нотками в голосе продолжал Нерг. – Да ты хоть знаешь, что тебе светит, если это откроется?

– Да, может, и не откроется еще… Не до меня им сейчас.

– До тебя, не до тебя… Будешь им потом объяснять в Красном Каземате. Что, мол, не на встречу с лазутчиком вражьим ездил, а за цветочками! Вот засекут тебя до смерти!.. А виновата будет Нимарь!

– Да при чем тут Нимарь? Можно подумать, это она меня надоумила туда отправиться… Сам дурак! – проворчал Гайс.

– Ты-то, конечно, дурак. Но причина не в этом. Она тебя спровоцировала. Она была причиной!

– Это мне непонятно…

– Красивые бабы обожают, когда ради них совершают так называемые подвиги… Подвиги распаляют в них похоть!

Гайс широко улыбнулся, хотя лекарство пребольно щипало, а рана под ним истерично пульсировала – впервые Нерг при нем назвал Нимарь красивой бабой. Признал, так сказать.

– Ну почему ты такой… низменный? Что тут плохого? Цветы для одинокой женщины… – мягко сказал Гайс.

– Одинокой? Держите меня семеро! Нимарь – одинокая женщина!

– Объяснись.

– Вот тебе сведения к размышлению. По вечерам к госпоже Нимари ходит мой помощник Рюк. Кстати, и днем Нимарь для Рюка «всегда дома»!

– Рюк? Механик? – В глазах Гайса вспыхнуло недоверие.

Нерг важно кивнул.

– Между прочим, сегодня Рюк был мне нужен на отладке автоматического стреломета. Но он, развратная и ленивая тварь, сослался на письменное разрешение старшего офицера Симелета, который, видите ли, «направляет его к вдове высокочтимого господина Кнугеллина с не подлежащими обсуждению целями»! – Нерг потряс распечатанным письмом и улыбнулся, как показалось Гайсу, победно. – Отправляйся-ка спать. А проспавшись – подумай, ради кого ты рисковал своей бесценной жизнью! Кстати, деталь: Рюк никогда не ходит к ней днем. Только вечером, когда стемнеет. И занавеси в окне ее спальни всегда наглухо задернуты. Смекаешь?

На обмякших ногах Гайс добрался до своей конуры и лег на кровать лицом вниз.

Жар отчаяния плавил топкий воск его мыслей.

Девственный континент его души сотрясала всемогущая, безысходная, заполонившая собою все недра и колодцы, черная ревность.

Будь проклят этот пронырливый Нерг со своими «сведениями»! Пусть старшего офицера Симелета зарубят к Хуммеру в следующем большом бою! А механик Рюк пусть вспухнет от чумы, зарастет пузырчатой коростой, изойдет кровавым поносом, закупорится гноем… А Нимарь…

Но кары для Нимари он придумать не сумел. Разве что отхлестать ее кнутом, свитым из тополиного пуха и тюльпановой пыльцы?

Так и лежал Гайс, словно норка, с которой живьем содрали ценную шкурку. Лежал в ожидании смертного часа, изнывая от непереносимого, жгущего давления враждебного воздуха. И ведь нечем больше закрыться, и никто не поверит, что бывает так больно…

Умопомрачение, душепомрачение, миропомрачение…

Он представлял себе сутулого, тощего Рюка, с длинным, как у болотной цапли, носом и непокладистой копной прямых грязно-русых волос, стоящим подле шелковой кровати госпожи Нимари, сзади от нее. Цепкие, ювелирной выучки пальцы Рюка ложатся на маленькие соски Нимари, он вдумчиво целует мраморную выпуклость ее первого позвонка. Лицо Нимари, вначале отрешенное, какое-то меловое или стальное, розовеет, ребячливая улыбка озаряет его, вот она поворачивается к полюбовнику, обвивает руками его цыплячью шею, проводит языком вдоль чисто очерченной скулы и совершенно не ясно, что же она, проклятая, только в нем нашла, ведь этот зассыч тоже не знает, сколько пальцев удерживают тетиву!

Всю ночь Гайсу снилось, будто он, упившись допьяна яростью и горем, расстреливает из лука корзины с фиалками. А на закраинах сна стонет набухающая страстью Нимарь.

Следующим вечером Гайс с несгибаемой твердостью, свойственной безумию, решил вызнать правду.

Пробрался к Старому Дому, где жила Нимарь, затаился в сарае и принялся поджидать Рюка, который, как уверял Нерг, этим вечером был вновь откомандирован к Нимари «с не подлежащими обсуждению целями».

Скрипнула калитка. По дорожке, ведущей к неопрятной сырой образине парадного входа, в арочном декоре которого было что-то от полураскрытой срамной розы, прошагал механик Рюк, выцветший, сутулый, – словом, тот самый Рюк, что так же мало походил на героя-любовника, как и на героя-бойца.

«Интересно, ему она тоже заливает про высокое искусство стрельбы?» – ядовито поинтересовался захожий призрак Нерга в голове у Гайса.

В правой руке Рюк нес свой увесистый походный ящик, обитый свиной кожей. Ящик был в лагере предметом культовым, наводившим на солдат священный ужас. Прикасаться к нему можно было только с письменного разрешения Нерга, Рюка или старшего офицера Симелета. За нарушение этого правила полагалось десять ударов плетью (как за изнасилование). За повторное нарушение балбесу светили все тридцать (как за изнасилование знатной дамы). За кражу ящика (или же «за действия, кои могут быть расценены как попытка кражи») преступника ожидало, да-да, четырехступенчатое колесование. Как за убийство равного по званию. Как за саботаж.

В походном ящике Рюка жили его инструменты – возлежали на продольных бархатных ложах отвертки, раскинув стальные ноги, отдыхали надфили, переговаривались, сибаритствуя до времени по фланелевым черным канавкам, местные аристократы, измерительные приборы – циркули, линейки, уровни, отвесы.

Лишь однажды Гайс видел распахнутым «Рюков гроб» (так называли ящик солдаты), да и то мельком. Но воспоминания о значительности, которой веяло от всего этого стального, испещренного значками, пленительного инженерного великолепия, уже не раз после памятного любовного доноса Нерга заливали ревнивую душу Гайса кипящей желчью.

Рюк стукнул дверным кольцом. А Гайс, исходя ненавистью, думал о том, что, верно, и к Нимари Рюк берет свой «гроб» с целью произвести на нее впечатление…

Дверь отворила служанка Нимари, молодая краснощекая дура по имени Байка.

Байке этой не далее как утром Гайс заплатил два авра, в сущности, «ни за что». Точнее, за то, что она не задернет занавеси в спальне госпожи полностью, оставив между полотнищами зазор в два-три пальца. В эту щель Гайс планировал наблюдать за тем, что будет происходить между Рюком и Нимарью.

Когда Байка и Рюк скрылись, Гайс почувствовал облегчение, сродственное тому, которое испытываешь, покидая отхожее место.

Еще вопрос, кого он презирал больше – его или ее. Рюка по крайней мере влекло к Нимари врожденное представление о необходимости овладевать женщинами. А вот Байку, предавшую госпожу за два авра, вела одна только врожденная подлость.

Размышляя о пухлявой Байке, Гайс исподволь решил, что когда-нибудь «они с Нимарью» выгонят ее взашей. Это была тем более странная мысль, что с утра он твердо решил, что убьет обоих – Рюка и Нимарь, – когда блудодеи, насытившись друг другом, отойдут ко сну…

Кстати, два авра, что были заплачены Байке за ее предательство, Гайс стащил из шкатулки Нерга днем раньше, во время партии в Хаместир.

Господин инженер, окрыленный вестью о скором прибытии нового главнокомандующего, был возвышен и немного пьян. Читал, запинаясь, непонятно чьи стихи, подолгу смотрел в луноокое окно, почти не следил за перемещениями вражеских фишек. Он даже ни разу не помянул «эту суку», а может быть, и помянул, но вскользь, без всегдашнего своего распирающего легкие сарказма. Мысли Убийцы Городов месили бордовую грязь под стенами непокоренного Орина вместе с армией Желтоколпачников. До двух ли авров ему было?

«Ну вот… Вчера – впервые украл. Сегодня – впервые убьешь… А завтра?» – вопрошала Гайса его совесть.

«А завтра не будет», – с мрачным ехидством отвечал он ей.

Его взор пламенел сердито и самоубийственно.

Гайс стоял на предпоследней ступени лестницы, старательно укрощая дыхание. Оно же, несмотря на старания, оставалось шумным и частым.

В общем, и понятно, ведь Гайсу пришлось попыхтеть. Почему-то минуя ужин с молодым вином (который, по опыту, должно быть, почерпнутому из соответствующих романов, представлялся Гайсу таким же обязательным звеном блудодейственной цепи, как и глубокие поцелуи), Рюк и Нимарь сразу перешли в покои, что располагались на втором этаже. В спальню Нимари. И Гайсу пришлось поторопиться с лестницей.

Негодница Байка от уговора не отступила. В щель было видно «все».

Вот Рюк поставил лампу на стол и водрузил рядом свой угловатый ящик.

Нимарь – Гайс впервые видел ее такой, заспанной, в длинной оборчатой юбке, с кое-как собранными в пучок волосами – поставила обочь свою, с надтреснутым стеклом.

Заглянувшая Байка внесла еще и третью лампу, так что комната теперь была освещена не хуже театральной сцены.

Все это так мало отвечало представлениям Гайса о тайных связях…

Взять хотя бы свет. Зачем делать это при свете трех ламп?

«О, наивность! – тут же возвестил в голове Гайса Нерг. – Да ведь наслаждение возрастает прямо пропорционально количеству огнистых бликов на любимом животе!»

Или почему Нимарь не приоделась к свиданию? Взяла бы что-нибудь, подчеркивающее фигуру. Какое-нибудь этакое платье с кружевами, ведь у нее же есть, это наверняка.

Но призрак Нерга и тут не смолчал.

«Видишь ли, мой юный друг… Перед нами – опытные любовники, не чета тебе. Их привлекает не поверхность, а глубина. Не кажимость – но суть. Их влечет не внешний блеск, а внутренний, зреющий в мистических глубинах тела, отблеск окончательного, сладчайшего фейерверка!»

Меж тем Нимарь, пусть так и не снявшая зачем-то своей черной куртки, пусть даже принадлежащая сутулому журавлю Рюку, показалась Гайсу непереносимо желанной!

Он почувствовал, как сноровистый теплый спрут завозился внизу его живота, разогревая своими валкими ерзаньями основание чресл. И, Хуммер дери, скрутить голову этому головоногому не представлялось возможным. Хоть начинай считать возки для успокоения, как будто перед сном. «Первый возок – с соломой… Второй возок – с дровами… Третий…»

В аккурат на шестом возке, с деликатесными улитками, топырящими нелепые свои рога, Рюк придвинул все три лампы к краю стола и распахнул ящик-«гроб».

Из его распахнутой бархатистой пасти выдвинулась полочка с мелкоскопическими инструментами – они вытягивали к хозяину свои проволочной тонкости хоботки, как только что улитки к Гайсу – свои рога.

Нимарь встала возле механика, спиной к окну (и Гайсу), низко наклонила голову.

Рюк принялся высвобождать застежки на ее черном одеянии. Две, еще две, заминка, еще две…

От мыслей о том, что сейчас из-под черного покрова покажутся груди госпожи Нимари, абрикосовым абрисом которых он любовался уже не первый месяц, Гайсу стало жарко. Он отер со лба пот.

Однако Нимарь не сняла полностью своего шерстяного одеяния, даже груди не обнажила. Она лишь стянула рукав и высвободила левую руку по самое плечо.

Руку? Как бы не так, милостивые гиазиры.

Случается, ретивая тетива раскалывает стрелу, вместо того чтобы послать ее в цель. Такой стрелой и почувствовал себя Гайс.

Потому что не было руки у госпожи Нимари. Точнее, эта рука была ненастоящей – механическая кузина музыкальных шкатулок, внучатая племянница тех самых машин, которые пестовал Нерг.

Рука госпожи Нимари, являясь стальной копией нормальной человеческой руки, с шарнирами суставов, переплетениями сосудов и раздвоенными прямизнами костей, была, однако, живой, если позволено будет сказать так о том, что наверняка не является мертвым!

Оголившись, Нимарь окинула свое живое железо безразличным взглядом, пошевелила блестящими пальцами и что-то сказала Рюку.

Тот пригляделся, клюнул внимательным взглядом ее локоть, попробовал сочленение механической руки с плечом (плечо у Нимари было настоящим и довольно-таки мускулистым), затем перешел к запястью, а от запястья – к своему ящику.

Пока Гайс, раскрыв от удивления рот, следил за всем этим, Рюк возился с инструментами.

Наконец, близоруко сощурившись, Рюк вонзил в стальное запястье Нимари отвертку. Филигранны были вращающие движения его пальцев. Быстры и точны. Почти так же точны, как движения Нимари, накладывающей на тетиву очередную стрелу, – правда, в отличие от Рюка Нимарь даже глаз никогда не опускала, чтобы следить за своими действиями.

«Но как? Как она умудряется управляться с луком механической рукой? – спрашивал себя Гайс. – Как же это я ни о чем не догадывался? Как это возможно?»

Эти вопросы он задал себе еще раз пятьдесят.

Рюк капал из масленки в холодные сплетения металла и что-то еще объяснял Нимари, а Гайс, опустошенный, притихший, с разрезанной на полоски душой, уже спускался по лестнице, чтобы уйти, убраться восвояси и там, воя от стыда, проклинать Нерга, оболгавшего, изгваздавшего его любовь глумливым словом, глупой шуткой.

«Что только придумал, гад! – приговаривал Гайс, дрожащими руками наливая себе вина. – Нимарь и Рюк! А я поверил! Поверил, вонючий я крысак, грязный я пидор!»

В ту ночь Гайс поклялся себе, что раздобудет цветы для Нимари во что бы то ни стало.

Еще он решил, что не скажет никому о своем открытии. Даже Нергу. Нет, не так: особенно Нергу.

В тот день Гайс писем не писал.

Возвратившись, он сразу принялся за дело. Бережно выложил на пол содержимое сумки бедолаги-художника (Ги рассталась с ней без сожаления и даже безвозмездно).

Рассмотрел трофеи.

Связанные пучком кисти (пара, конечно, лысых), неразлучные трудоголики пестик и ступка, деревянные плошки для разведения красок. Палитра. Краски в жестянках и склянках. Рог со свинцовым суриком, дающим немеркнущий оранжево-красный (Гайсу вспомнилось, как его отец, кряхтя, прокаливал в печи свинцовые белила, чтобы его добыть), вот фляжечка с фолием (его делают из лишайника, смешивая кашицу с козьей мочой), а здесь у нас зеленое семейство – пузырек с хризоколлой, соковой зеленью (она – из ягод черной бузины), банка с празинью, зовущейся также «зеленым мелом», жизнерадостная ярь-медянка. А тут залегло на боковую красное воинство – великолепная киноварь и темно-красная синопия. Оба пузырька накрепко запечатаны воском. Нашлись даже редкий золотисто-желтый арсеникон (отец Гайса называл его «мышьяк-да-сера») и дорогущая, в шкатулочке величиной с желудь, лазурь.

Гайс не верил своим глазам. Добыча значительно превосходила ожидания.

Если бы Ги не была такой дурой («Впрочем это все равно что сказать „если бы вода не была такой мокрой“, – возразил себе Гайс), она могла бы получить за эту роскошь хорошие деньги. А впрочем, кому, кроме него, все это богатство в Аз-Зуме нужно? Ну не Рюку же? Но тогда выходит, что судьба сделала все от нее зависящее, чтобы задумка Гайса удалась (например, привела в лагерь художника и скоренько увела его в иные пределы)! Значит, хороша задумка?

Итак, Гайс решил подарить Нимари бумажные цветы. Ведь это несложно! Безусым юношей выделывал он вещицы и позатейливей.

Бумага для лепестков имеется, стебли получатся из лучинок и прутьев, нужно только обклеить их зеленой тканью, краски – о, они великолепны! Да можно сотворить целый букет, где жаркий оранжевый соперничает с кроваво-красным, а листья юны и сочны, как первый летний месяц!

Конечно, в искусственных цветах есть что-то мавзолейное. Зато они никогда не увянут – как и его восхищение Нимарью.

Гайс долго примерялся, какие цветы сделать. Но потом решил: розы.

Вдохновенный, неутомимый, он провозился всю ночь и все утро, даже не пошел завтракать. Дело спорилось, поэтому на обед Гайс тоже не пошел.

Уже смеркалось, когда в дверь его каморки постучали.

Звук этот сразу насторожил Гайса: прислуга стучала совсем не так – мелко, костяшками указательного пальца подражала дятлу. Начальство и братья-офицеры обычно оповещали о своем прибытии кулаком – пару раз саданут, и хватит. А тут… Словно бы песню выстукивали. Со значением.

Гайс как был, то есть в одних подштанниках, поднялся с колен, пригладил взъерошенные волосы и приоткрыл дверь.

На пороге стоял… Нерг!

Нужно сказать, за все время их приятельства Убийца Городов впервые снизошел до визита в «клоповник» Гайса. И какие только демоны его принесли?

– Сказали, ты заболел, – произнес Нерг с загадочной улыбкой.

– Да так что-то…

– А я вот… зашел проведать! – Нерг подался всем корпусом вперед, но Гайс не сдвинулся с места, загораживая проход.

– Ты извини, это, конечно, ужасно негостеприимно… Но я… В общем, я сейчас не могу… – нервно пробормотал Гайс.

Нерг его, кажется, не слушал.

– Что я вижу, Хуммер мне в ухо! – воскликнул Убийца Городов, по-гусиному вытягивая шею. Он с интересом разглядывал разноцветное лоскутное одеяло просыхающих бумажных квадратов на полу, окруженное грибной россыпью баночек. – Да тут у тебя настоящий подпольный скрипторий! Неужто мой юный друг решил своеручно переписать для любимой поэму Эриагота Геттианикта «Весна», снабдить ее иллюстрациями и подарить рукопись, как принято в городе Орине, в красной коробке, перевязанной зелеными атласными лентами? Вот это я понимаю – страсть!

Полуодетый, перепачканный синопией и малахитовой зеленью Гайс чувствовал себя неловко. Но все же повторил твердо, как мог:

– Нерг, дружище… Ты не обижайся, конечно… Но я не могу тебя сейчас к себе пригласить. Дело в том, что я занят.

– Да я не помешаю! Посижу в углу, посмотрю, как ты живешь. И пойду себе!

– Нерг… Ну поверь… Сейчас не самый подходящий момент… Прямо скажем, он совсем неудачный. Если хочешь, заходи вечером… – Глаза Гайса гневно сверкнули.

– Вечером я буду занят! – Нерг скроил притворно сожалеющую мину. – Мы со старшим офицером Симелетом выезжаем встречать нового главнокомандующего господина Хустку. Прибыл, родимый. Так что грядут перемены…

В иное время новость о главнокомандующем взволновала бы Гайса. Но в тот момент он думал только о бумажных цветах. А еще – о том, как бы выпроводить настырного Нерга.

– Так что, могу я наконец войти? – с тихим раздражением спросил тот.

– Нет.

– А между тем ты не можешь меня не впустить! Ведь я значительно старше тебя по званию! Может, я тебе это приврал для успокоения, про то, что пришел в гости? А на самом деле явился с тайным поручением проверить, нет ли среди вещей господина Гайса Зиеннасы предметов или документов, указывающих на тайные сношения последнего с разведкой Белоколпачников? Ведь мы помним, что совсем недавно сей господин покидал лагерь, воспользовавшись поддельным разрешением старшего офицера Симелета… – Тон Нерга переменился. Из иронического, шутоватого превратился он в сталисто-серьезный, со зловещими придыханиями. Глаза господина инженера тоже обмелели, сузились.

– Ты это серьезно, что ли? – спросил оторопевший Гайс. Контраст между ласковым игристым морем вдохновенного труда и холодным воздухом казенных формул был слишком велик.

– Думай что хочешь, – криво улыбнулся Нерг. – Но только запомни: я привык добиваться своего. Я хочу войти – и я войду. Потому что я так решил.

– Что ж… Если для тебя это важно… Заходи… – Гайс отстранился, распахивая перед Нергом дверь.

В конце концов, это лишь еще одно поражение. В сущности, это как в тридцатый раз проиграть в Хаместир.

В несколько размашистых шагов Нерг дошел до окна (ничего, на диво, не растоптав), бросил взгляд на задворки конюшни, уселся на кровать Гайса и принялся разглядывать деревянные стаканы для красок (они походили на осадные башни с поднятыми перекидными мостами кистей), волнистые заплаты раскрашенной бумаги, кривые трафареты – двухмерные прообразы лепестков и листьев. Лицо господина инженера вдруг стало по-мартышечьи любознательным, глаза его засияли.

У Гайса отлегло от сердца. Собственное упрямство вдруг показалось ему смехотворным. Что тут, в самом деле, такого? Ну, посмотрит, поехидничает, да и уйдет…

– Что же это будет? – спросил Нерг, утолив первый голод очей.

– Да так… Какая, в сущности, разница? – как можно беспечнее отвечал Гайс и даже попробовал увести разговор в сторону: – Вина не желаешь? У меня немного осталось…

Не тут-то было!

– Вина не хочу. Я хочу знать, чем занимается офицер армии Его Величества в свободное от службы время!

– Просто крашу бумагу. Мне нравится крашеная бумага. Разноцветная! – отвечал Гайс с улыбкой сельского дурачка.

– А каким образом разноцветная бумага связана в высоким искусством стрельбы из лука?

– Никаким. То есть абсолютно!

– Так мы и поверили! Чтобы в жизни Лу было что-то, не связанное с Нимарью!

– Ты ошибаешься.

– А знаешь ли ты, что Нимарь…

– Не знаю. – Гайс нервно оборвал Убийцу Городов. – Давай поговорим о чем-нибудь другом!

– Да как я могу говорить «о другом», когда мне страсть как охота узнать, где ты взял краски, что ты клеишь рыбьим клеем, зачем здесь эти прутья. А вдруг ты мастеришь воздушного змея, чтобы с его помощью сноситься с разведкой противника?

– Опять двадцать пять… Во второй раз не смешно!

– С чего ты взял, Лу, что я собираюсь тебя смешить? – вкрадчиво спросил Нерг, и Гайс вдруг отчетливо осознал, что во фривольном озорстве Нерга, в его ироничной манере говорить звенит исподволь затаенная сумасшедшинка.

Тут взгляд Нерга упал на единственную готовую розу, Гайс сделал ее еще вечером, для пробы. Она сохла на сундуке с одеждой. Правильнее было бы ее спрятать, но кто же знал…

Нерг мгновенно овладел добычей.

– Что я вижу, холера меня разнеси! – бравурно возопил он, вертя розу в руках. – История с фиалками, оказывается, получила продолжение! Да еще и какое! Вот уж не ожидал, не ожидал… Фиалок нет, значит, будут розы! Так, что ли?

Нерг издевательски посмотрел на Гайса. Гайс отвел взгляд.

– Какой замысел! Высокая поэтика! Фиалки, которых Нимарь так и не дождалась, потому что кое-кто не взял с собой меч, конечно, способны зачаровать опытную даму, уж очень они милы и бесхитростны, сродни самому малышу Гайсу. Но ведь розы зачаруют ее наверняка! Ведь на каждый такой цветок уходит столько умелого старания! Каждый мазок кисти освящен любовью, каждая капля клея источает нежность… А что цветы неживые – так не беда. Ведь и мертвое можно оживить настойчивостью и терпением. И госпожа Нимарь знает это очень хорошо! – Нерг театрально подмигнул Гайсу и медленно пошевелил пальцами левой руки, намекая на то, что осведомлен про механическую руку. («В конце концов, что в этом удивительного, ведь два лишних авра для предательницы Байки имеются не только у меня».)

На глаза Гайса некстати навернулись слезы. Ведь Нерг, если подумать, только что повторил его собственные рассуждения! Правда, сделал он это зло и ехидно, как бы чуть сместив все ударения в важных словах, но… может, Нерг прав? Прав «по большому счету»? Может, все это не только выглядит смешным, но таковым и является? Неужели проиграна партия? Но как жить тогда? И, главное, ради чего?

– Послушай, Нерг, что ты от меня хочешь? – с дрожью в голосе спросил Гайс. Сохранять барственное безразличие уже не выходило, усталость давала о себе знать. Да и не только усталость. От слов Нерга вдруг заныли все рубцы и шрамы, оставленные на мягких тканях молодой души Гайса железным веком, под беззвездным небом которого нет ничего постоянного, кроме разлуки, и где одна лишь нужна привычка – привычка привыкать… Лицо Гайса выразило и муку, и страх, по щеке его проползла быстрая слеза.

– Я хочу тебе только добра! – Нерг широко улыбнулся и выверенным жестом практикующего эстета поднес к губам кривенькую розу с зачаточным глянцем на лепестках («нужно лакировать в два слоя» – пронеслось в голове у Гайса). Нерг понюхал розу и скривился: дескать, пахнет гадко.

Эта пантомима буквально воспламенила Гайса, ослабила последние гайки, удерживающие суставчатую громадину его рассудка от грузного падения.

– Да к Хуммеру добро! Не нужно желать мне добра! – воскликнул Гайс визгливо. – Пусть мне будет зло! Пусть в этом зле я утону, завязну, издохну, что угодно! Не все ли равно тебе, что со мной будет? Пусть Нимарь вытирает об меня ноги, пусть распустит меня на нити, как негодную тетиву, пусть вырежет на моей спине свой вензель, как если бы я был березовой заготовкой для стрелы. Тебе-то что?!

Сказано это было громогласно, и, наверное, весь лагерь эту филиппику слышал.

– Спокойней, мой молодой друг… Спокойней… Я, собственно, не возражаю… Хочешь крутить любовь с Нимарью – крути на здоровье! В конце концов, это свойственное твоему возрасту здоровое желание… И если только тебя не смущает ее… гм… физический недостаток…

– Не смущает!

– Это делает тебе честь! Глядите все – пред нами любовь, о которой писали древние поэты! Так вот, – продолжал Нерг, равнодушно откладывая розу, – против этого я ничего не имею. Но считаю своим непосредственным долгом, долгом, так сказать, твоего старшего товарища, предостеречь тебя… Объяснить тебе, сколь неуместны те высокие чувства, которые питаешь ты к этой женщине… Тебе не хватает здоровой иронии, милый Лу! Если бы ты знал жизнь, как знаю ее я, ты не стал бы сейчас лазить по полу на карачках, среди всей этой несусветной вони, подклеивая гуртом крашеные фанты, без сна и обеда… – Нерг приблизился к Гайсу с пародией на отчее всепонимание на лице и протянул к нему обе руки. Хотел, что ли, Гайса приголубить?

Но…

Вместо ответного сыновнего объятия Нерга встретил быстрый, хорошо отрепетированный удар – «нижний крюк».

Со всей жестокостью пробудившейся от кошмарного сна души Гайс поглядел на бывшего товарища, екнувшего, громко выдохнувшего, осевшего. Он помог Нергу выпрямиться. И снова ударил его под дых.

Нерг захрипел. Отступил, попятился, опрокинул пузырек с киноварью и плошку с мутной водой (Гайс полоскал в ней кисти), изгадив тем самым несколько зеленых тряпичных полос (зачатки стеблей и листьев), но не упал. Остановившись, Убийца Городов поднял изумленные, горячие глаза на Гайса, провел ладонью по желтой, в крапинах родинок, лысине. Он собрался было что-то сказать, но Гайс не предоставил ему такой возможности.

Он схватил Нерга за шкирку, играючи подволок его сухонькое, сутулое тело к двери и выбросил, нет, выплеснул его за дверь, как кухарка выплескивает помои. Щуплое тело Нерга глухо повстречалось с близкой стеной коридора, обмякло, сжалось. Нерг издал утробный стон.

– Извини, – промолвил Гайс. И притворил дверь.

– Это мои стрелы. Пока ты будешь обходиться ими. Потом я научу тебя делать свои. Если стрелы хороши, стрелять метко можно практически из любого лука, – сказала Нимарь.

– А лук? Ведь этот второй лук вы принесли для меня? – Гайс указал на видавший виды кожаный футляр, что лежал у ног Нимари.

– Для того, кто начинает, этот лук сподручнее. Рассмотри его как следует. Сравни с моим.

– Не уверен, что смогу оценить разницу… Ведь сегодня я выстрелю в первый раз!

– Сегодня мы не будем стрелять. И завтра тоже.

– Что же мы будем? Изучать теорию?

– В нашем искусстве теория состоит из одной фразы.

– «Стреляй метко»? – игриво предположил Гайс. – «Стреляй быстро, но никогда не торопись»?

– «Ищи совершенства».

– Так говорил вам ваш учитель?

– Однажды мой отец Тенеле повел меня в горы, в потаенное место, где так тихо, что в ночь одиннадцатой луны можно расслышать флейты и барабаны небесных музыкантов. Прекрасней этой музыки нет ничего на свете. Там, в горах, отец сказал мне: «Ты должна стрелять так же хорошо, как они играют. Это невозможно, но стремиться к этому необходимо». Это и значило «ищи совершенства».

– Что же я буду сегодня делать?

– Доставать стрелы из колчана. И передавать их мне. Мы будем учиться этому, пока ты не начнешь чувствовать стрелу, как чувствуешь свой детородный орган. Потом мы начнем слушать тетиву. Ты научишься различать тихий голос каждой ее нити. После я разрешу тебе поиграть с ней. Однажды твое дыхание во время этой игры станет плавным. Это будет означать, что ты готов предложить луку свою первую стрелу…

Они стояли на узком помосте, совсем близко друг к другу. И Гайс чувствовал кожей скулы медленное дыхание Нимари.

В Аз-Зуме хозяйничала весна. Снег сошел, приободрились туи, дожди расквасили площадку для стрельбы до самых мишеней – семьдесят шагов вязкого глиняного месива. На мгновение Гайсу даже показалось, что они с Нимарью стоят на плоту, который дрейфует по волнам коричнево-рыжего моря.

Пасмурное небо висело низко, но Гайс был готов поклясться: солнечной взвесью окружен их с Нимарью плот, той самой, что всегда ее сопровождает.

Гайс украдкой посматривал на лучницу, наслаждаясь ленивым порханием ее длинных черных ресниц, каждым поворотом ее речи. Желание больше не тревожило его. Оно вышло из его темени и стало светом.

– И еще вот что, – сказала Нимарь и посмотрела на Гайса почти ласково. – Я много думала над тем, что вы написали в том письме, которое принесли вместе с розами.

– Сгоряча я сказал много лишнего… – Гайс смутился.

– Я размышляла над одной фразой. Из этого письма.

– Над какой?

– Вы говорили, что, постигая меня, вы постигаете стрельбу из лука, а помышляя меня – помышляете великое искусство, потому что я и стрельба из лука неразделимы. – Нимарь смолкла, как будто предупреждая: сейчас будет самое важное.

– И что же вы подумали?

– Что мы неразделимы.

Нимарь учила Гайса еще двадцать один день.

Вскоре прекрасно оснащенное метательными машинами войско Желтоколпачников выступило на штурм города Орина.

Нимарь вместе с другими женщинами была вынуждена съехать из Аз-Зума – новый главнокомандующий счел нецелесообразным оставлять людей в тылу для защиты поселка от бродячих мародеров.

Спустя семь дней, при штурме оринской цитадели, Гайс Зиеннаса погиб. Две неоперенные стрелы черным огнем вошли в его сердце.