Глава VI
Две достаточно толстые ольхи, ближайшие к воронке, послужившей местом упокоения Магдалене, — эти два дерева все-таки росли от нее далековато, шагах в двадцати пяти. Старик предпочел бы двадцать, а лучше — пятнадцать. Но выбирать не из чего — ближе зеленели только кустарники и молодая, тонкая поросль, никак для сооружения лабаза не подходящая.
В принципе специалисты ночной охоты сладят себе лабаз и в любом мелколесье — на опорах-сохирях. Старик видел такие конструкции — каждый угол подпирают две-три толстые жердины с боковым откосным сучком, и получается достаточно надежное сооружение. Но сам никогда таких не устраивал, да и видел последний раз полвека назад, — и сразу от такой идеи отказался. Не хватало сверзиться в самый ответственный момент. От Магдалены после первой кровавой трапезы осталось не так уж и много, а тут на радость голодным псам рухнет сверху нежданная добавка.
Лучше стрелять издалека, но сидеть надежно. Ночи сейчас светлые, попадет уж как-нибудь.
Возился он долго, почти три часа. Но сделал все надежно: прочный настил из жердей покрыт толстым войлоком — на жестком долго не посидишь в неподвижности; к стволу одной ольшины прибиты ступеньки-поперечины, здесь же свисает толстая веревка с узлами — эх, да лет двадцать назад взмахнул бы по стволу без всяких перил-ступенек… ушли, ушли те годы. До земли — три метра. Идеальная высота, что для стрельбы, что для безопасности.
Прикинул все так и этак, поводил туда-сюда топорищем, словно ружейным стволом. Срубил две мешающие ветви. Все готово. Все в порядке. Все должно получиться. Не в первый раз охотится на опасных зверюшек. Но как-то тревожно сегодня… Что-то не так вокруг, что-то такое в воздухе…
Он никак не мог понять и определить — что не в порядке, да оно, наверное, вокруг-то все в порядке, а дело в нем. Отработали свое не мышцы, мышцы для его лет хоть куда, — нервы поистрепались, поизносились за долгие годы…
Старик неосознанно кокетничал сам с собой — нервам его позавидовали бы и молодые. Это срабатывало полузабытое, уснувшее, казалось, чутье на опасность. А еще он просто устал.
Грудь давило. Собрал все ненужное: топор, оставшиеся веревки и гвозди, оттащил в сторону срубленные ветви. И пошел домой — отсыпаться перед ночной засадой. Вообще-то на такой охоте полагается дать лабазу постоять дня три, чтобы осторожные звери успели присмотреться к изменившемуся виду местности.
Но старик подозревал, что через три дня от коровы останутся лишь голые косточки, и надеялся, что объекты его охоты излишней осторожностью не страдают и не испугаются лабаза и даже человека. Он был прав.
И даже не догадывался, насколько он был прав…
Генерал сразу понял, что у них опять что-то стряслось.
Серьезное, это было ясно по голосу Руслана, попросившего срочно приехать. И не объяснившего причин. С Русланом Генерал работал шесть лет — знал, зря тревогу тот не поднимет.
Так и есть: кучка шушукающихся белых халатов, мгновенно рассосавшаяся при его появлении; лаборантка с искаженным лицом; Капитан мрачнее тучи. Когда у Капитана такой вид — дело плохо.
И Генерал сознательно, чтоб хоть немного разрядить обстановку, заговорил в манере старого и сварливого дедушки, брюзжащего на домочадцев:
— Ну что за пожар, что за набат? С полпути меня заворотили, ну прямо как дети малые… На день оставить одних нельзя… Ничего сами решить не могут. Прямо беда с вами…
Продолжая ворчать, прошел в свой кабинет, сделал приглашающий жест Капитану. За дверью ворчание как ножом обрезало. Глянул вопросительно и, жестко.
— Доктор застрелился! — без предисловий выпалил Капитан.
Генерал был потрясен. Капитан редко видел его потрясенным, а посторонний человек мог даже сказать, что Генерал остался абсолютно равнодушным — на лице ничего не дрогнуло. Понять всю меру потрясения можно было лишь по вопросу:
— Как застрелился?!
Таких бессодержательных вопросов он не задавал, Никогда. И Капитан сорвался. Впервые за все годы их знакомства сорвался в общении с Генералом.
— Из пистолета! Пулей!! В голову!! — прокричал он. И рухнул на стул — без приглашения.
— Откуда у него пистолет? — Короткой истерики подчиненного хватило Генералу, чтобы мгновенно взять себя в руки. Это был уже не риторический вопрос, это — началась работа.
— Не знаю… — убито ответил Капитан. — Немецкий. Маузер 6.35 сорокового года. Крохотный, игрушка… У него отец воевал… Трофейный…
— Когда?
— Ночью. Прямо за рабочим столом.
— Кто обнаружил?
— Лаборантка утром.
Они перебрасывались не важными, в общем, фразами, не желая признаться ни сами себе, ни друг другу, что ждали чего-то подобного. Были сейчас искренне потрясены, но — ждали.
Где-то очень глубоко и неосознанно знали, внимательно наблюдая последние недели за Доктором — вроде и не впадавшим в запой или в черную депрессию, лихорадочно, сутки напролет, работавшим и так же лихорадочно, словно в последний раз, любившим очередных лаборанток.
Ждали, хотя и не могли объяснить причины ни себе, не другим. Просто люди, перешагнувшие через столько трупов, приобретают чутье особого рода, интуитивно чувствуя легкий аромат приближающейся смерти…
Генерал молчал. Потом, после паузы:
— Что-нибудь оставил? Письмо, записку?
Капитан молча вынул и положил на стол четвертушку бумаги. Генерал недоуменно изучал ровные строчки.
— Стихи? — Генерал слабо разбирался в поэзии. — Свои? Переписанные?
Капитан пожал плечами. В его работе литературные познания не требовались.
— Чушь какая-то… — протянул Генерал. — Никакого отношения… На первый взгляд. Что такое: «болота дней непониманье…» Ахинея, хоть бы запятые ставил…
— Код? — предположил Капитан не слишком уверенно. Генерал покачал головой.
— Но что-то же он хотел сказать… Или кому-то намекнуть, не обязательно нам. Так… Вот что: ты со своей девушкой, с Мариной, под какой легендой встречаешься?
— Командированный, из Новосибирска… Военный завод. В любой момент могут отозвать обратно.
Мало, конечно, приятного, когда твоя личная жизнь под таким микроскопом. Но служба есть служба, он и сам изучает внеслужебные контакты сотрудников. Точнее, изучал. Пока на такие штудии Оставалось время.
— Хм… удобная легенда… — По тону Генерала было непонятно, одобряет он или осуждает. — Тогда так: перепиши, дай ей посмотреть. Дама образованная, университет оканчивала — может, опознает, откуда списано. А то в книжке перед этими виршами или сразу после может какой отрывок идти… с намеком.
Генерал помолчал. Он занимал голову идиотскими стихами по одной-единственной причине — не допустить туда простую мысль: как они справятся без Доктора? Эскулап, конечно, талантище, но в некоторых областях не силен; остаются спецы, ломающие головы над отдельными кусочками проблемы в нескольких разбросанных по городу точках, есть среди них молодые, хваткие, не бессребреники шестидесятых — а жаждущие подороже продать свои умные головы…
Но они не знают всего, уж тем более самого главного — об источнике исследуемых тканей и сывороток, и вводить в курс дела надо осторожно и долго, чтобы втянулись, чтобы не было, как… Генерал оборвал свою мысль: Эскулап справится, большая часть дороги пройдена, Эскулап, конечно, справится… Успокаивал сам себя — получалось плохо. Сказал совсем не в тему, просто чтобы отогнать мрачные мысли:
— Кстати, о Марине… Ты жениться, часом, не собираешься? Возможно, тебе, командированный ты наш, придется из Новосибирска сюда переехать. Не пойми меня неправильно, но из Конторы тебе надо уйти. По крайней мере на время охоты. Пока не закончится вся нынешняя свистопляска. Я же сам вижу, что ты разрываешься; и обязанности в Лаборатории придется передать другому человеку, кандидатуру подберем вместе. Получишь свободу рук и действий. Ну а деньги, сам понимаешь, останутся те же, даже побольше — надбавка за полевые условия. Нужно какое-то прикрытие, а тут легенда готовая, обкатанная, с нами никак не связанная… А закончим дело — разведешься и уедешь в Новосибирск. Если, захочешь. Потому что, сдается мне, работы за этими стенами нам надолго хватит. Как перспектива?
Перспектива Капитана не порадовала. Тут ему не просто руки развязывают, его и от Лаборатории дистанцируют, и если он, зачищая концы, крупно ошибется — спишут в расход легко и просто. И без ущерба для репутации. Мы такого не знаем. Маньяк-одиночка.
— Не грусти, — словно прочитал его мысли Генерал. — Это пока так, только наметки. Пошли лучше на Эльдаровича глянем. В последний раз. Может, заметим что необычное.
Необычного ничего не было. Труп как труп. Вчера живой, а сегодня мертвый. Ничего особенного, обычная смерть. Проблема не в наличии трупа, а в отсутствии в Лаборатории живого Доктора. А мертвых тел они навидались. Не о чем было говорить и раздумывать. Капитан подумал только о том, что уж если приспичит стреляться — так только из калибра 6.35 и только в рот, как Доктор. Из соображений эстетики. Крохотная пулька остается в голове, не пробив изнутри череп. Мозги не загаживают половину комнаты, и божедомам работы меньше, дабы привести в достойный вид для похорон…
Словом, эстет был покойный, самый настоящий эстет…
На лабаз старик взобрался за час до заката. Впрочем, в июне под Ленинградом (он называл город только так — по старинке) закаты понятие относительное. Темнеет неохотно, словно кто-то медленно, капля за каплей, капает черную тушь в ведро с водой…
Он сидел неподвижно, положив рядом ружье со взведенными курками — старая двустволка-горизонталка, еще курковая, подарок от командования к двадцатипятилетию службы. На самом деле ружье можно было смело считать Одноствольным — левый ствол из четырех выстрелов давал три осечки. Что-то случилось с механизмом, что-то износилось за долгие годы, а разбирать и чинить сейчас времени не было. Патроны, снаряженные волчьей картечью, он вложил в оба ствола — вдруг и левый выстрелит. Сидел, ждал. Темнело.
Дневные звуки смолкали — их не замечаешь, пока они есть, но стоит им исчезнуть — тишина давит, обманчивая ночная тишина, состоящая из тысяч звуков-фантомов, звуков-призраков…
…Затихало чоканье дроздов, мелкие пичуги испускали последние трели — и замолкали до утра. С тоненьким цвиканьем протянул низко над мелколесьем вальдшнеп — летали еще последние. Зря, брат, стараешься, подумал старик о нем сочувственно, не найдешь уже себе самку, все на гнездах, яйца насиживают! Над головой, высоко в ветвях ольхи, захлопало, заворочалось — устраивались на ночлег вороны.
Все шло как обычно, как в ожидании многих ночных охот в его жизни… И все совсем по-другому. Впервые он охотился в шестьдесят восемь лет, и впервые сердце при этом стучало так — не бойким перестуком, в радостном возбуждении скорой схватки и, даст Бог, победы, нет, сердце билось тяжело, и неровно, словно задумываясь на мгновение после трех-четырех ударов — продолжать или бросить смертельно надоевшее за долгие десятилетия занятие. Он привык к такому в последний год, даже и не задумывался сходить к врачу, сделать кардиограмму — сколько отмерено, столько отмерено, лучше дожить и умереть в своем доме, а не на казенной больничной койке.
Стрелки командирских часов крохотными светляками ползли к полуночи. Рваным зигзагом прочертила темноту летучая мышь — он вздрогнул, оторвавшись на мгновение от напряженного высматривания. У воронки — ни звука, ни шевеления. Но он чувствовал — если гости и будут, то скоро, в течение ближайшего часа. Под утро на таких охотах дичь является редко. Но бывает всяко.
Издали покатился разнокалиберный перелай собак. Старик насторожился, прислушался — в поселке кого-то или что-то учуяли. Со стороны Редкого Кузьмина, из-за ограды одной из вилл, откликнулся мощный, басовитый голос — гавкнул раза три и замолк, не желая участвовать в плебейской сваре.
Ноги затекли, он их почти не чувствовал, но не менял положение, ежесекундно готовый к выстрелу. Он не испытывал ненависти к тем, кого сейчас будет убивать. Ни малейшей. Даже после вчерашней истории с коровой. Нельзя ненавидеть того, в кого стреляешь — рука дрогнет, обязательно промахнешься.
Опять же, что волки, что собаки — Божьи твари, тоже есть хотят. Что поделать, если природа у них хищная, И если они выбрали не ту корову. Не надо их ненавидеть. Их надо просто убить — выполнить неприятную и нелегкую работу.
Старик ждал.