Глава 9
Каждый раз спускаясь в метро Сергеев ощущал что-то похожее на приступ клаустрофобии.
Человека без какой-нибудь фобии не существует в природе, и, скорее, ее отсутствие есть признак ненормальности, чем душевного здоровья. Но от знания того, что еще сотни тысяч живых существ, опускаясь в подземные тоннели, испытывают подобные неприятные чувства, Михаилу легче не становилось.
Лондонский «андеграунд» с его специфическими лифтами на сорок человек и коридорами, способными вызвать ностальгию у строителей египетских усыпальниц, провоцировал у него легкую потливость (впрочем, это можно было отнести к реакции на переполненные кабины элеваторов – скопление людей всегда будило в Сергееве мизантропа) и чувство, что у него на загривке дыбом встала шерсть. Точно такое же ощущение вызывала у него опасность, предугаданная на уровне инстинкта.
Толпа лондонцев – разномастная, разноцветная, разноголосая – несла его по узкому и длинному, как кишка, коридору, мимо рекламных плакатов, туда, где с грохотом мчался поезд. Стерильность стен, выложенных желто-белой керамической плиткой, радовала глаз, особенно в сравнении с сотней несвежих косичек, заплетенных на голове идущего впереди парня – типичного растафари, только одетого почему-то в дорогой костюм от Cavalli.
Сергеев усмехнулся, уткнув взгляд в его широкую спину. Обладатель негигиеничных косичек мог вполне оказаться как клерком из дорогого офиса, так и владельцем этого офиса – Лондон в этом смысле непредсказуемо демократичен. Мог оказаться торговцем наркотиками из Эдинбурга или Глазго, а мог быть и потребителем дури, просаживающим на нее и на дорогие шмотки папины деньжата.
«Да кем угодно он может оказаться, – подумал Сергеев, с раздражением оглядываясь вокруг, – плету какую-то „паутинку“. Теории себе надумал! Это же надо так ненавидеть подземки! Обычный парень, такой, как все!»
В этот момент парень, видимо почувствовав на себе чужой взгляд, оглянулся через плечо, показав далеко не чеканный профиль с пухлыми негроидными губами и приплюснутым, как у боксера, носом. Подозрение, что обладатель дорогого наряда – настоящий растаман, усилилось.
«Паранойя!» – вынес себе приговор Михаил.
Толпа вынесла Сергеева на платформу.
Даже воняющий мочой, темный и запутанный, как критский лабиринт, нью-йоркский «сабвей» не вызывал у него настолько сильных эмоций, как лондонская «труба».
Метро в «Большом яблоке» было чрезвычайно опасным местом, где поздним вечером можно было запросто влипнуть в историю с ограблением или разбоем, а то и в перестрелку с поножовщиной. В сравнении с ним лондонский «андеграунд» был стерилен, как разовый шприц в упаковке, и безопасен, как старый евнух. Но его теснота и замкнутость, отсутствие бесконечных эскалаторов, широких лестниц и сквозных платформ рождали у Сергеева душевное беспокойство и дрожь в членах. А опасное, как выкидной нож в руках хулигана, метро Нью-Йорка ничего не рождало, кроме нервного напряжения мышц спины при спуске вниз по загаженным бродягами ступеням.
Из похожего на пещеру тоннеля пахнуло жаром, загрохотал по рельсам короткий состав, и толпа внесла Сергеева в вагон, чтобы через четверть часа выплюнуть в Ковент-Гарден – помятого, но морально не сломленного.
Ковент-Гарден, одна из туристических Мекк Лондона, был многолюден в любое время дня и ночи. Кафе, ресторанчики, кондитерские, кофейни, магазины, кинотеатры и, самое главное, театры привлекали сюда тысячи туристов со всех сторон света.
Где надо прятать лист? В лесу! И поэтому Сергеев, с маской ленивого любопытства на лице, брел по улочкам, изображая праздношатающегося приезжего дона, – неприметный среди таких же, как он, приезжих.
В китайском квартале он обнаружил ресторанчик с южнокитайской кухней и вкусно пообедал. Потом забрел в несколько лавочек, торгующих сувенирами. В книжный магазин, где купил себе последний роман Морелла, и в совсем крохотный антикварный магазинчик, зажатый между двух витрин бутиков модной одежды.
Антиквариат, выставленный внутри лавки, Сергеева разочаровал. Все это больше подходило для лавки старьевщика, чем для магазина, хоть и маленького, но расположенного в одном из самых дорогих районов Лондона.
Лампы с рваными абажурами, мраморные и фарфоровые безделушки, литые скульптурки, похожие на неопрятный «новодел», какие-то табакерки, пепельницы, сломанные или потертые лорнеты, совершенно затертые куклы…
И еще тысячи беспорядочно расположенных безделушек, вплоть до явно древней соломенной шляпки, украшавшей мраморный бюст неизвестного Михаилу серьезного бородача в эполетах.
Но за те десять минут, что Сергеев рассматривал ассортимент магазинчика, у моложавого, невероятно похожего на проныру и жулика хозяина купили серебряный портсигар и набор фарфоровых бульдожек за сумму, от которой у Михаила свело челюсти.
Он прошел через скверик, не озаботившись даже провериться от слежки (право дело, какая тут слежка! Что и кому она даст?), и присел за металлический столик небольшого уличного кафе, заказав себе, по случаю отсутствия дождя, большой бокал светлого пива. Вкус английского эля Сергеев не понимал совершенно.
Минут через десять за его столик присел человек, заказал чашку эспрессо с водой, выпил его и ушел прочь, оставив на стуле небольшой пластиковый пакет с мобильным телефоном. Поднимаясь, чтобы уйти, Сергеев прихватил пакет, и мобилка тут же перекочевала в наружный карман его полотняного пиджака.
А еще через десять минут, когда Михаил разглядывал афиши премьерного кинотеатра на площади Звезд, телефон зазвонил.
Голос, раздавшийся из наушника, вначале показался Сергееву незнакомым, и только в конце фразы, сказанной на плохом испанском, он услыхал знакомую по видеозаписи жалобную интонацию и сразу же опознал говорившего – это был господин Базилевич.
Оплот украинского свободомыслия в изгнании, запуганный коварным Блиновым до нервной дрожи, филологическими талантами не отличался. В Испании за такое произношение его могли бы побить. В Аргентине – линчевать. Здесь же, в Лондоне, его могли просто не понять.
– Господин Гарсия? – осведомилась трубка. – Меня зовут Энтони. Вы обо мне, наверное, слышали… Наш общий друг Бурритос сказал, что я могу с вами встретиться сегодня!
Сергеев чуть не расхохотался в голос. Все-таки у Блинова было чувство юмора!
– Можете. Несомненно, – отозвался он на английском, сдерживая смех. – Где вам будет удобно?
Базилевич с облегчением вздохнул и заговорил на английском куда более живо, но с сильным акцентом.
– Давайте в центре. Вечером. Где вы собираетесь ужинать?
– Честно говоря, – сказал Сергеев, – я только что пообедал.
– Ну, у нас ужинают поздно… – произнес Базилевич с интонациями столичного сноба. – Давайте-ка сделаем так… Есть тут один симпатичный ресторанчик на Друри Лэйн, называется «Сарастро». Он популярен у любителей оперы, потому, пока в Опера поют, там почти пусто. Мы можем отлично поговорить. Вы знаете Лондон?
– Да, – коротко ответил Сергеев.
– Найдете?
– Да.
– Тогда в девять. Как…
– Я вас знаю, – опередил вопрос Сергеев.
– Превосходно, – сказал Антон Тарасович, он же Энтони. – До встречи, дон Анхель.
– До встречи.
«В кино что ли сходить? – подумал Сергеев с ленцой. – Втравили меня в игры дилетантов. Детский сад, штаны на лямках… Нельзя же читать плохие шпионские романы! Тайные встречи в ресторанах, женщины с обнаженными спинами, блеск бриллиантов, яд в бокале… Фигня полная!
А дешевый паб типа „Фиш энд Чипс“ наши амбиции не удовлетворяет? Там, конечно, незаметно встретиться нельзя? Положение не позволяет. Ох, господин Флеминг! Ты-то эту работу знал не понаслышке, изнутри знал. Только, если бы писал все, как есть, ни одного романа не продал бы!
А господин Базилевич твоего Бонда любит! Не где-нибудь назначил встречу, а в центре Лондона! Не в пабе для среднего класса, а в модном театральном ресторане, где его, эстета и политэмигранта, все, от хозяина до официантов, знают по имени и в лицо».
Одно было утешительно: Сергееву это все было безразлично. Его задание и состояло в том, чтобы светиться по максимуму и создавать вокруг Базилевича непонятное движение. Похоже было на то, что Блинов со товарищи, при участии своих английских партнеров, собираются устроить в британской столице настоящий аукцион. Или же настоящую «разводку» – это с какой стороны посмотреть.
Небо, в который раз за день, набухало дождем, но было тепло, парили лужицы на тротуарах. Сергеев решил пройтись до Темзы, не торопясь, пешочком, а если дождь таки решится припустить, то спрятаться от него не будет проблемой. А можно и не прятаться. Что-что, а зонты в Лондоне продаются на каждом шагу.
Прогуляться вот так, праздно и лениво, представлялось идеей невероятно привлекательной, и медленно шагающий по городу Михаил начал понимать, почему Блинов назвал его командировку променадом.
Почему-то вспомнился профессор Плейшнер, бредущий по нейтральному Берну, снятому, кажется, в Риге, с восторженным выражением на лице.
Ассоциация была настолько сильной и неприятной, что Сергеев сразу же подобрался, как хищник, услышавший в зарослях щелчок взводимых курков. Почти мгновенно, словно симптом психоза, у него возникло ощущение «проехавшегося» по спине чужого взгляда. В который раз за сегодня мысленно упрекнув себя в паранойе, Сергеев «проверился» у зеркальной витрины, где торговали зонтами, развешанными на выносной металлической стойке. И минутой спустя проделал то же самое у табачной лавки.
За ним шли двое. Приблизительно одного роста и возраста, с одинаковой небритостью на лицах. Один из них был чуть полнее напарника, с низким лбом и вислыми бульдожьими щеками. Надо лбом ползли залысины, волосы были собраны в «хвост». Второй же отличался болезненной худощавостью и странной краснотой вокруг черных, блестящих глаз – такие лица Сергеев видел у обитателей портовых притонов.
Судя по одежде худого, походившего на карикатурного Дракулу филера, причиной покраснения был не элитный «розовый» кокаин, а дешевый «крэк» или еще что похуже – во всем его виде была заметна привычная неопрятность, свойственная необеспеченным наркоманам со стажем.
Профессионального в их поведении было ровно столько, сколько и привлекательного во внешности. Сергеев шагал по улице, отлавливая топающую за ним двойню в отражениях витрин, и раздумывал над тем, кто отправил за ним этих неумех.
То, что парочка была посажена к нему на хвост с показательными целями, сомнений не вызывало. Значит, существовало, как минимум, два варианта. Первый, самый простой, но не самый вероятный, что кто-то сделал Сергееву «ручкой»: «Ау, милейший, мы здесь, мы тебя видим! Привет! И ты нас видишь? Ну так веди себя хорошо».
Вариант второй был посложнее и более оправдан с точки зрения настоящего «профи». За видимым хвостом скрывались хвосты невидимые, крепкие профессионалы, оснащенные по последнему слову техники. Под прикрытием этих двух недоумков за Сергеевым следовали машины технической поддержки, а в одном из швов его костюма пряталась булавка-передатчик, пеленг которой эти машины ловили. Скрытые камеры отслеживали каждый его шаг, а человек восемь, которых и Даллес не принял бы за агентов ни при каких обстоятельствах, следили за его передвижениями, перепасовывая Михаила друг другу.
Задумка была в том, что «ведомый» быстро и без труда сбрасывает висящих на пятках дилетантов и после этого расслабляется. В сравнении с топорной работой «подсадных уток» профессиональные методы группы наблюдения кажутся совершенно незаметными, и после избавления от мнимого хвоста объект «открывался» как на ладони.
Если дело обстояло именно так, а это надо было проверить незамедлительно, ситуация могла оказаться крайне тяжелой. Кто бы ни начинал против Сергеева оперативную игру, он также начинал ее против Блинчика и Базилевича, а также, сам того не подозревая, оказывался втянут в конфликт с Конторой. А вступать в конфликт со своей бывшей организацией (кстати, почему «бывшей»?) Сергеев не рекомендовал бы никому.
Угодить под правильно организованную операцию скрытого наблюдения через несколько часов после законспирированного прилета в страну означало одно: Блинов и его компания находились в центре профессиональных интересов противоборствующих групп.
И это необязательно были аналоги сергеевской Конторы – нет! Скорее всего, таким образом оружейный рынок проявлял интерес к наглеющей «попсовой» команде из постсоветских стран. И еще, главное, источник утечки информации в окружении Блинчика был не один. Над задуманной Владимиром Анатольевичем операцией, словно стервятники, начали кружиться те, кто рассчитывал на ней заработать. Или те, кто хотел ее сорвать.
Сергеев, сопровождаемый двумя лицами, предположительно, арабской национальности, вышел к Рингу и двинулся дальше в глубокой задумчивости. Со стороны казалось, впрочем, что он не утратил ни беспечности туриста, ни глуповато-восторженного выражения лица, подобающего попавшему в метрополию провинциалу.
Эта мимикрия происходила с Сергеевым помимо воли: работали рефлексы, закрепленные годами учебы и работы на подкорковом уровне. Он почувствовал, что «включился», и непроизвольно восхитился своим соучеником, сумевшим именно ему предложить участие в этой операции, и бывшими коллегами, вынудившими Сергеева в эту игру вступить. Это очень важно – вовремя выбрать из всех вариантов нужного человека.
По Рингу весело бежали двухэтажные туристические автобусы. На открытых верхних площадках гнездились стайки туристов, ощетинившихся камерами и фотоаппаратами. Сергеев постоял у края дороги, глазея на движение (двое филеров замерли в десяти шагах от него, чуть ли не в небо пялясь!), потом, не торопясь, на мигающий уже зеленый сигнал, перешел дорогу и легко и непринужденно заскочил на подножку проезжающего мимо рейсового омнибуса.
Толстый и худой бросились было за ним, но были отрезаны потоком транспорта и с минуту метались по тротуару, не решаясь пересечь дорожное полотно. А когда поток поредел – бросаться на дорогу было уже поздно: автобус с Сергеевым уже удалился на солидное расстояние. Худой повернулся к толстому и замахал руками, широко раскрывая рот. Толстый стал еще меньше ростом и руками развел. Они принялись ловить такси.
Сергеев, улыбаясь, смотрел на них сквозь заднее стекло, хотя улыбаться ему вовсе не хотелось.
Он заметил, что в тот момент, когда он совершал свой «детский» маневр с прыжком в проходящий автобус, от тротуара, заставив шарахнуться красный «форд-эскорт», резво «отвалила» темно-зеленая «ауди-оллроуд» с затененными стеклами.
Игра началась. И в ней он был не загонщиком, а дичью.
– Ты никуда не пойдешь! – проорал Равви так, что его было слышно за пару километров, как минимум.
Матвей упрямо помотал головой и посмотрел, ища поддержку, на Сергеева. Тот сделал вид, что взгляда не заметил.
Они сидели в штабной палатке Равви, за складным столом, на котором было расставлено угощение, включавшее в себя несколько грубо вскрытых банок консервов, тонкие лепешки, отдаленно напоминающие мацу, несколько кругов домашней колбасы, законсервированной в смальце, миску соленой капусты и большую бутылку водки.
Равви кричал уже минут десять. Голос у него был действительно командный, и на Матвея было уже грустно смотреть. Но сдаваться Подольский не собирался.
– Сергееву нужна помощь, – повторил он упрямо. – Ты же знаешь, Александр Иванович, что… Ну скоро от меня особой пользы не будет. Ведь знаешь же?
– Сукин ты сын, Мотл, – Равви в сердцах даже понизил голос с крика до нормы. – Пользы от него не будет, бля… При чем здесь польза?! По твоей логике, так я должен раненых и больных расстреливать!
Он нервно закурил, сильно затягиваясь, и, зло прищурясь, выпустил густую струю дыма.
– Вот так, сразу – заболел человек, а я его – бах, и застрелил! Или ранили бойца, а мне его чего, в лагерь тащить, лечить, не дай бог! А я его из пистолетика и в лоб! Так проще, бля…
И он опять заорал, краснея на глазах.
– Ты чего, Матвей, охерел совсем? Ты ж мне как сын! Как брат родной! Что ж ты говоришь такое? Я тебя должен отпустить потому, что ты болен? Потому что будешь бесполезен? Так в рот я имел твою полезность, слышишь? Насрать мне на нее! Я своих никогда не бросал и сейчас не брошу!
Сергееву хотелось провалиться под землю. Чего-чего, а становиться виновником скандала ему не улыбалось никак. Он не ожидал, что Подольский ухватится за возможность уехать с ним, как утопающий за спасательный круг. А Матвей вцепился зубами. Но тут уже взбесился Бондарев, причем сказать «взбесился» было ничего не сказать.
Сергеев никогда не видел, чтобы Равви так зверел вне боя!
В бою бывало всякое: почуяв запах сгоревшего пороха и крови, Равви становился настоящим ассасином – быстрым, безжалостным и невероятно жестоким. Но, когда ружья молчали, вполне мог проявить нечто похожее на сентиментальность.
Теперь же Говорящая Голова, размахивая протезом, как шашкой, бегал по командирской палатке, хромая в ритме «три четверти», и орал так, что во все стороны разлетались брызги слюны.
– Да я же не о том, Александр Иванович, – настойчиво продолжал Матвей, не обращая внимание на то, что Бондарев дышит, как пробежавший дистанцию марафонец, и упирается в него красными от прилившей крови глазами, – я знаю, что ты бы меня никогда не бросил на поле боя. Знаю. Но я о другом, дядь Саша. Сергееву надо два человека. Кого ты ему дашь? Вадима? Леху? Куцего? Кого? Кого отдашь, чтобы не жалко было?
– Всех жалко, – процедил Равви сквозь зубы. – Только жалко – у пчелки. Он, – Говорящая Голова кивнул в сторону Михаила, – не для баловства людей просит. Для дела. Вадика? Дам Вадика! Он потом эту херню летающую обратно пригонит… И Корнея дам! Он снайпер, взрывник и еще х…й знает кто! А ты чего суешься? Ну, стрелять ты еще с горем пополам умеешь. Так у меня и детишки в неполных четырнадцать из подствольника муху в глаз бьют. Вот ему, – он показал на сидящего в углу испуганной мышью Молчуна, – ему лет сколько?
– Пятнадцать, – сказал Сергеев. – Может быть…
Равви отмахнулся здоровой рукой.
– Пусть шестнадцать! Да он таких, как ты, троих стоит, потому что вырос здесь! Выжил здесь! А ты…
– Дядь Саша, – попросил Подольский, не повышая голоса. – Ты ничего не забыл? Я тоже выжил здесь. С самого начала. С тобой вместе. Я же не ребенком к тебе прибился? Ты, вообще, Александр Иванович, помнишь, сколько мне лет?
Равви как-то сразу потух, сжался, даже в размерах уменьшился слегка и уселся на складной брезентовый стул, неловко вытянув негнущуюся деревянную ногу.
«Надо будет протез для него заказать, – внезапно подумал Сергеев, – снять мерку и заказать. Ведь можно и без подгонки изготовить, только по меркам? Не забыть бы…»
– Это да… – произнес Бондарев севшим голосом и поднял на Матвея совершенно собачьи глаза. Даже краснота их только добавляла сходства с взглядом больного пса. – Это точно. Это я что-то мазанул, Матвеюшка.
Он вздохнул.
– Но нельзя тебе сейчас с Мишей идти. Болен ты. Ослаб.
Сергеев вспомнил, как дышал и харкал красным Подольский во время их короткой пробежки к лагерю охотников, и мысленно согласился с Равви. Боец из Мотла сейчас был как из балерины самурай, но только если не учитывать силу характера. С характером у Подольского было все в порядке.
По таким проявлениям человеческой натуры Михаил мог считать себя специалистом. Был в Матвее стержень, был! И Равви, если только не поглупел внезапно, должен это понимать. Подольский все равно уйдет, как ни кричи. Он не хочет умирать дома.
– Да, ты прав, – неожиданно легко согласился Матвей и, подойдя к столу, начал разливать по стопкам водку. – Я сейчас не в лучшей форме. И не знаю, сколько еще продержусь. Но думаю, что еще несколько недель у меня есть наверняка. Сергеев пойдет на Север, другого пути у него нет. Я понимаю, что зима, я понимаю, что через степи на Юге можно проскочить, но куда? В Восточную Республику? Я не стратег, но если Сергеев уверен, что его московский друг – человек неглупый, и он действительно неглуп, то восточную границу стережет, как цепной пес. Что там той границы?!
– Ну, не скажи, – возразил Михаил, внутренне понимая, что Матвей говорит правильные вещи.
На месте Истомина он бы еще и награду за голову Али-Бабы предложил. И немалую. Не мог Костя не догадаться, что араб его поимел, как ребенка. Получил все, что хотел, и теперь хочет уйти, не расплатившись. Хотя не в деньгах тут дело, не в деньгах…
– Не скажи, Матвей… Там, конечно, граница не такая, как на Западе, но и не северная. На Севере она и укреплена не в пример – живого места нет. И патрули – россияне, ооновцы, а дальше – белорусы. Нечисти разной в округе полно. А восточную… Что восточная? Восточную я ногами пересекал не один десяток раз, а уж с «Вампирами»… С «Вампирами» мы через нее и грузы тащили, и людей…
– Ага, – сказал Равви грустно. – Таскал. Не вопрос. Пока все глаза закрывали – ты и таскал. Ты что, никогда «погранцов» не покупал? Думаешь, твои «Вампиры», они на «стелсах» летали? Ни хера! На «кукурузниках», на планерах, на дельтопланах! Только при таких делах, как ты говоришь, там сейчас денег не возьмут! Не те теперь расклады, чтобы деньги брать…
– Это смотря сколько дать, – сказал Сергеев. – Деньги не есть проблема. Денег у меня в достатке. Надо будет много – дадим много.
– А если все-таки не возьмут? – спросил Равви и задумчиво почесал щеку. – Или возьмут бабки и тут же сдадут тебя твоему коллеге со всеми потрохами? Им чего? Мораль, что ли, помешает? И рыбку съедят, и на лошадке покатаются. Ты, как я понял, этому чекисту без надобности? Старый знакомец и все такое? Так сдай ему этого Ясира Арафата! На хера он тебе? Да как попу гармонь! Ты что, со своими сотрудничками бывшими не договоришься обо всем? Денег много? Много! Здесь они без надобности? Без надобности! Так просто плати и тебе привезут все на дом! С доставкой! Твои же и привезут! Что я, все эти ваши конторы не помню? Было их, как собак нерезаных…
– Не привезут, – отозвался Сергеев. – Ошибаешься. Было бы здорово, но не привезут. Это сторожа на воротах купить можно. А тут… Тут, Равви, точно не в деньгах дело. Тут политика. Личная императорская гвардия. Их, когда отовсюду поперли, кто пригрел? Вот то-то и оно… Их же нет официально. Они никто. И при этом стоит государю щелкнуть пальцами… Так что про то, чтобы их купить, забудь! Тут, как Крутов скажет… А что его императорское величество скажет, если ему о таких художествах доложат, ты и сам знаешь… Я еще тогда удивился, когда Костя Истомин мне Али-Бабу так запросто сдавал, но подумал, что это Костин бизнес. Мне б задуматься, сопоставить! А я одичал, рубанул по-простому: Костю в коррупционеры записал, Али-Бабу – во взяточники! А тут все сложнее… Так что, верь мне, эту ситуацию мирно решить за деньги не получится. Не прокатит такой вариант, Равви, никак не прокатит.
– Ты чего пацану не налил? – спросил Равви недовольным тоном у Матвея. – Что он, не мужик? Шестнадцать уже. Умирать ему можно, значит, и выпить не возбраняется. Налей человеку.
Ни Матвей, ни Молчун не возражали.
Страсти на время утихли. Минут пять за столом стояла тишина, прерываемая только позвякиванием, постукиванием и скрежетом баночной жести.
Бондарев ел со сосредоточенным выражением лица, смешно двигая бровями вверх-вниз, – думал. И, судя по всему, мысли были невеселыми. К концу трапезы бутылка опустела, как, впрочем, и банки с тарелками. Молчун поставил на буржуйку потемневший чайник и отошел к окну покурить.
– Значит, так, – сказал Равви и откашлялся. – Драться я с тобой не буду, Мотл. Хотя хочется. Вот мне интересно, – не удержался он, – если бы тебе настоящий равви приказал, которого скоро прислать должны, что бы ты тогда делал? Ему б яйца морочил? Или под козырек взял?
Подольский молчал, склонив голову, покрытую редким, как у птенца, белым пухом. По розовой, шелушащейся легкими серыми чешуйками коже макушки ползли пигментные пятна. У Бондарева, который был старше не на один десяток лет, таких пятен было куда меньше.
Матвей умирал. Болезнь разрывала его изнутри, высасывала жизненные соки, истощала плоть, но пока ничего не могла сделать ни с разумом, ни с силой воли. То, что она рано или поздно доберется и до них, не вызывало у Сергеева сомнений. И вот тогда Подольский начнет умирать по-настоящему.
Это дело времени, не более, и поведение Матвея, рвущегося прочь, было, в общем-то, понятно. Он не хотел, чтобы те, кого он любил и уважал, видели, как он превращается в растение. Но это было еще не все. Сергеев никогда бы не подумал об этом, а Бондарев подумал. Так чувствовать друг друга могли бы сын с отцом или родные братья, но кто сказал, что Равви с Подольским были меньше, чем кровные родственники? Они были, возможно, даже ближе, а пролитая вместе чужая кровь и сохраненные ими же чужие жизни роднили крепче общего генеалогического древа.
– Ты для меня настоящий равви, – сказал Матвей хрипло. – Ты же знаешь, равви – это по-еврейски учитель. У меня другого не было. И к религии это никакого отношения не имеет. Ты пойми, дядя Саша, я делаю то, что нужно. То, что должен делать в такой ситуации, я не могу иначе. Не могу я лежать здесь и гадить под себя у всех на глазах. Пускать слюну и выть от боли. Не могу. Я лучше себе пулю в лоб пущу. И еще…
– Ты хочешь попрощаться… – отозвался Равви и внимательно посмотрел в глаза Матвею. – С ней. Все остальное – шелуха. Но Сергеев не идет на Север… Сергеев собирается на Восток.
Над столом повисло молчание. Сергеев откашлялся.
– Ну почему же… – произнес он и принялся прикуривать сигарету. – В общем, появляться надо там, где тебя не ждут… Правильно?
Последний вопрос он, скорее, задал сам себе. И ответа на него не знал.
– Я бы не предлагал Мише идти этим путем, если бы не думал, что этот вариант лучший. – Подольский был сосредоточен и серьезен, и в этой сосредоточенности была видна обреченность.
Так смотрит на приближающуюся цель камикадзе, уже попробовавший смерть на вкус.
– Это четыреста с лишним километров, – возразил Равви, щурясь от табачного дыма. – Заметь, вместо полутора сотен верст. Почти в три раза дальше. Бензина-то хватит, я еще дам с собой, но хватит ли удачи?
Сергеев вздохнул. Четыреста километров по Ничьей Земле, зимой, на ревущем двигателями «хувере», прямо в охраняемую зону трубопроводов. Потом вправо, через минные поля. Да и как объяснить тем, кто будет ждать рандеву с Али-Бабой, почему он не появился на месте встречи. Придется выйти на связь по спутниковому телефону, но не от Равви, иначе его маскировка полетит к чертовой матери. То, что российские и европейские спутники сканировали территорию Зоны, Сергееву было известно достоверно.
Это, конечно, не означало, что на любой сигнал спутникового телефона вниз неслась ракета, но сигнал писали, расшифровывали и дальше отслеживали передвижения и траффик с этой трубки до того момента, пока не решали, что хозяину телефона пора на покой.
Вот тогда могла прилететь ракета. Или сыпалась с низко висящих бортов до зубов вооруженная десантура. Или ревели, вращаясь на турелях, автоматические пушки, превращая абонента в фарш. Или, распушив дымные хвосты, срывались с пилонов НУРСы…
Но, так или иначе, с теми, кто ждет араба, поговорить придется. И еще и ему трубку дать. Проблем будет, как у жучки блох, не меньше. И нет же гарантии, что все получится, нету! Ну, попадет Али-Баба в Восточную Республику мимо сетей Истомина, так это еще не значит, что он завтра же с благодарностью бросится выполнять все договоренности. И не факт, что вообще будет их выполнять. И не факт, что он в Восточную Республику попадет. И не факт, что попадет живым.
Будет забавно, если Истомин выследил людей Али-Бабы и приготовил еще одну ловушку там, под Петропавловкой.
И, вообще, Сергеев еще и не думал, как он будет после всего этого объясняться с Костей и Конторой. На легенду просто не было времени. Или не хватало фантазии. А врать Конторе надо очень убедительно. Контора, она ложь чует по запаху, а потом лжец начинает пахнуть лежалым трупом. Перспектива не радует. Но в жизни всегда приходится выбирать между плохим и очень плохим. И объясняться придется. И врать придется. И все это не гарантирует ни жизни, ни выигрыша. Одни неопределенности. И неприятности там, где есть определенность.
Легче всего было бы отказать Матвею. Оставить Али-Бабу поправляться у Красавицкого, потом, весной, проводить его до границы. Или даже не провожать: дать поджопник у порога, чтобы поскакал в нужном направлении самостоятельно. Свалить все на обстоятельства, ведь они всегда сильнее нас! Не лезть на рожон.
Ну, не получилось! Не сложилось – и все! Не было до этого года никакого Али-Бабы, и ничего – жили себе, не тужили! Да, тяжело. Да, каждый год с лекарствами и провизией становится все хуже. Да, нужно оборудование. Но ведь двенадцать лет мы уже прожили. И, если вспомнить, как все было первые года три-четыре, так вроде сейчас и неплохо совсем. Санаторий, и только.
Перезимуем, перетерпим, поищем еще склады, протащим контрабандой несколько мелких партий антибиотиков. Объективно судя, ну на сколько хватит того, что должен доставить араб? На пару лет? На три года? А если нам господа с сопредельных государств добавят населения? Как у них там с инакомыслящими? Нет дефицита? А если опять появится какая-то зараза, как шесть лет назад, когда на западной границе с людей шкура слазила, как перчатка с руки? Непонятная зараза, никому из врачей не известная. И, вообще, зараза ли это была? Или химия какая? Или радиация? Или радиация с химией? Ведь так никто толком и не изучал… Вымерли люди, и всех делов… Участок небольшой, туда и сейчас никто не суется.
Сергеев вспомнил трупы умерших – мужчин, женщин, детей, более похожие на иллюстрации из анатомического атласа. Они лежали беспорядочно по всему селению, словно кто-то невидимый, могучий и жестокий, настигал их и свежевал одним движением. Михаил шел по мертвой деревне в ОЗК и смотрел на тела через потеющие стекла маски противогаза. Земля была пропитана кровью. Он не чувствовал запахов. На этот раз смерть пахла старой резиной и тальком. Лишенные кожи люди еще некоторое время жили, крича и агонизируя, – в пыли остались следы, словно ползли, истекая черной жижей наружу, огромные черви.
На краю поселения, у самой опушки березового леска, лежала ободранная корова. Совершенно целая, хотя и пролежала мертвой, как минимум, сутки. На ней не было насекомых: ни жуков, ни мух, ни муравьев. Ее не тронуло воронье. Ни куска не съели падальщики-звери, расплодившиеся в невероятных количествах. Она лежала нетронутой, как две капли воды похожая на рисунок с разделочной таблицы. И ею брезговали все живые существа.
Вот тогда Сергееву стало по-настоящему страшно.
Страх этот, как любое стихийное чувство, был иррационален. Сергеев же был обучен сопротивляться иррациональным чувствам, но тут его тренированность была совершенно бесполезна. Ужас, испытанный им в тот момент, был совершенно отличным от всего, что он чувствовал ранее. Глубинный, мощный, как первобытный инстинкт. На его пути возникла проблема, которую силами Зоны не решить! Проблема, которая может превратить всех, по обе стороны границы, вот в такую разделочную таблицу, которая еще недавно мычала… Невидимая, коварная и страшная смерть!
Так что остаться без обещанных лекарств, конечно, плохо, но Михаил мог влет назвать с десяток проблем, которые были страшнее и смертоноснее, чем отсутствие антибиотиков.
Бросить, бросить все! Отступление вовремя никто не посчитал бы трусостью, даже он сам.
Здесь, на этой земле, уже много лет никто не считал потери. И как бы Сергеева не привлекала роль спасителя человечества, примерить ее на себя было невозможно. А для того, чтобы ломиться сломя голову в неизвестность, нарываясь на конфликт с бывшими сослуживцами, надо быть полным кретином.
Вот встать бы сейчас и сказать:
– Все, господа! Хватит! Равви, я возьму у тебя трех крепких парней, с выучкой, для охраны раскопок, а то бродят там у нас несколько юных дарований с автоматами, и немного армейской взрывчатки. Есть у меня на карте несколько местечек, где были аптечные склады и еще наметки на пару сейфов. Потом привезем твоих обратно, а весной пусть Мотл и Вадька проводят меня к «Вампирам» и заберут дней через десять-пятнадцать. А с этой идеей все, завязываем. Бред и провокация!
Но вслух он сказал:
– Погоди, Александр Иванович! Удача, конечно, продажная девка империализма, но есть же, как говорили отцы-командиры, и трезвый расчет! Рациональное зерно у Подольского присутствует. На Севере нас действительно никто не ждет…
Бондарев крякнул, а вот от чего, от удовольствия или неудовольствия, Сергеев не понял: Равви мгновенно подхватился с места и быстро заковылял по палатке туда-сюда.
А вот Матвей сидел и смотрел на Сергеева своими влажными, как у теленка глазами, и в них, ей-богу, была благодарность.
– Ты хочешь дойти до вашего киевского кибуца? – спросил его Михаил.
Подольский кивнул.
– Как?
– Думаю, что по реке. Лед стал, это может быть идеальным вариантом.
Сергеев задумался, представляя себе трассу.
– Это уже не четыреста, – произнес он, – это больше. Равви, как я понимаю, карта и курвиметр у тебя найдутся?
– Найдутся, – с раздражением буркнул Равви, открывая дорожный рундук. – Стратеги херовы! Кутузов с Багратионом. Тебе б, Сергеев, глаз выбить – стал бы вылитый Михайло Илларионович в молодые годы! Карта.
Он бросил на стол среднемасштабную карту.
– Курвиметр.
Армейский курвиметр блеснул латунным колесиком.
– Я думаю, – сказал Бондарев, обращаясь к Сергееву, – понятно, что на этой карте ничего за последние двенадцать лет не появилось.
– Спасибо тебе, Александр Иванович. – Сергеев отодвинул в сторону остатки трапезы и склонился над развернутой «десятикилометровкой». Молчун, как привидение, бесшумно возник у него за спиной. Напротив встал Подольский.
Равви несколько секунд наблюдал эту картину, а потом плюнул в сердцах и примостился рядышком.
– Совет в Филях, бля… – сказал он. – Честное слово, Сергеев, был я уверен, что у тебя башка как Генштаб. А оказалось – в ней оперетта. Куда тебя несет? Ты хоть сам понимаешь, что делаешь?
– Вот здесь мы можем срезать угол, – произнес Сергеев, глядя на Бондарева снизу вверх. – Здесь берег невысок. Получится, как ты думаешь, Александр Иванович?
Равви укоризненно покачал головой, но в разговоре участие принял.
Маршрут вырисовывался нелегкий.
Днепр после потопа обмелел и фактически вошел в старое русло. Плотины были снесены, ландшафт выровняли Волна, время и ветер, но теперь река изобиловала природными препятствиями и тем, что принес на своей спине поток.
Берега стали выше, растительность подтянулась к кромке воды. Это был молодой подлесок, но густой, выросший на иле, оставленном рекой, на разлагающейся органике.
Откуда взялась органика, Михаил вспоминать не хотел.
И берега, и пойма изобиловали «бульками», открытыми многометровыми провалами, «зыбучками» и трясинами. Зимой трясину прихватывало коркой льда, а вот «зыбучки» и «бульки» оставались смертельно опасны. Смерть таилась также и на дне провалов, засыпанных легким, как пух, снегом. Она, вообще-то, подстерегала путников везде, но река стала особенно небезопасна.
Кое-что из того, что случалось здесь, на ее берегах, нельзя было объяснить с точки зрения рациональной логики.
С мистической точки зрения, если честно, это тоже никак не объяснялось. В суть происходившего старались не вникать. Ну, пропадают там люди! Ну, хлюпает в прибрежных омутах что-то большое! Обходить стороной опасное место было гораздо легче и безопаснее, чем выяснять, кто теперь обитает «в пруду».
Сейчас же обойти стороной не планировалось. Планировалось ломиться напрямую. Путь по руслу, взявшемуся льдом в безветренную погоду, был предпочтительнее. Срезать дорогу, если верить старой карте, можно было, как минимум, пару раз – и это было нелишним.
Патрули… Они были одинаково смертоносны, что на равнине, что в русле. Ни облысевший к зиме лес, ни молодой подлесок не могли служить убежищем. Равви, намеренно расположивший лагерь в лощине, укрытой сверху маскировочной сетью, сразу ткнул пальцем в несколько знакомых ему мест.
– Здесь можно пересидеть. Овраги подходят вплотную к воде. Они заросли кустарником, а вот склоны – сплошь деревьями, и хорошими. Натянете сеть, я дам с собой, и все. Сверху вас не разглядеть, если вы, конечно, сигнальной ракетой по «вертушке» не пальнете. А это ваше чудо-юдо – лепешка с мотором, по кустам пройдет?
– Пройдет, – подтвердил Сергеев, запоминая ориентиры для будущего маршрута. – Оно по болотам бегает, как жук-водомер. Слушай, Равви, а вот здесь, – он показал, где именно, – мы пройти сможем, как ты думаешь?
Бондарев покачал головой и здоровой рукой ухватил себя за подбородок.
– Сюда не надо. Я, правда, сам туда не ходил, но доходили до меня слухи, что во время потопа там получился грязесборник – видишь, вот здесь и здесь текло, дальше по этим двум оврагам стекалось в ложбину… Дальше сужение и недострой… То ли фабрику строили какую, то ли котельную. В общем, забило выход мусором, как плотину поставило, и вся дрянь здесь собиралась, пока не хлынула через верх. Если не врали люди, там и фон высокий, и «булька» на «бульке» – размыто все…
– А ложбинка удобная, – сказал Матвей, положив бледную, тонкую в кисти безволосую руку на карту. – Километров пятнадцать срежем, как пить дать! И выскочим на левый берег. Тут до кибуца десять верст, но через лес…
– Если не будет крайней необходимости, туда лучше не лезть, – повторил Равви жестко. – Те, кто мне рассказывал об этом месте, там прошли. Ногами прошли. Но не все. Пятеро из двадцати. Не очень обнадеживает такой процент, правда?
Сергеев смотрел на карту и прикидывал, как лучше организовать переход и где. В этом месте, немного ниже бывшего Киевского водохранилища, Ничья Земля вдавалась в чужие территории узким клином. Фактически каждый метр за дамбой жестко контролировался российскими войсками. Туда не допускали даже ооновцев: минные поля, контрольно-следовые полосы, тысячи километров колючки, датчики и видеокамеры наблюдения. За заградительными средствами стояли войска.
Ну, может быть, войска – это слишком сильно сказано. Границу охраняли «погранцы», тщательно, как когда-то, в недалеком прошлом, советско-китайскую. Заставы, системы оповещения, боевые патрулирования. Но служивые здесь явно не помирали от скуки.
Для них за демаркационной линией таилось что-то непонятное и страшное. Поливающее солдатиков кислотными дождями, высыпающее на них ядовитый или радиоактивный снег, жгущее солнечными лучами. В лес за ягодами тут было не сходить. Девки в округе не водились, километров на сорок, как минимум. Зато водились разные диковинные животины, которых полагалось отстреливать, как только заметишь, а вот есть свежатину – ни-ни. И птицы здесь были странные. И рыбы. Солдатики сидели на сухпайках, иногда мерли от непонятных болезней, иногда – от меткой пули, смотрели телевизор, онанировали и мечтали о девках, водке и о том, чтобы никогда больше не видеть этот кривой, перекореженный лес, эту траву в два человеческих роста, эти цветы-мутанты, с соцветиями лилово-алого цвета размером с голову ребенка.
Зимой цветов не было. Лес стоял черный, словно горелый. Трава на «нейтралке» лежала, и снег припорошил ее, посыпав мелкой белой пудрой. Исчезали под невысокими сугробами минные поля – тут никто не отмечал их табличками, Женевская конвенция переставала действовать у первого ряда колючки. Зато теперь заминированные участки можно было пересечь на лыжах или снегоступах с минимальным риском – наст держал вес лыжника.
Раз в час, а иногда вне графика, над границей проносились два вертолета, ощетинившиеся пушками и ракетами. Скользящие в вышине спутники пялили вниз стеклянные глаза сверхмощных объективов, выискивая движение на приграничных территориях. Но ночью они слепли.
Со стороны российской желающих попасть в Зону было минимум, поэтому те, кому было очень надо, на Ничью Землю проходили. Конечно, не без того чтобы кто-то не подорвался на мине или не угодил в руки к пограничникам, но невыполнимой эта задача не была.
Справа российская граница плавно переходила в границу Восточной Республики, хотя если говорить откровенно, то справа просто продолжалась российская граница, тянущаяся вниз, через степи Приазовья, до самого моря.
Слева вниз шла граница Конфедерации – такая же укрепленная, щетинистая и далеко не неприступная.
За ней щедрым цветом расцветали «украиньска мова» и квасной национализм. Напротив, в Восточной Республике не признавали мову даже на бытовом уровне и старались Конфедерацию иначе, как бандеровским гнездом, не называть даже в официальных телепередачах.
«Львовский вестник» периодически публиковал статьи о том, что в Донецке жиды и москали приносят в жертву украинских младенцев, «Донецкие известия» же давали материал о том, как жиды и конфедераты на Галичине мучают и бесчестят русских девушек. В результате лишенные возможности дотянуться друг до друга обе стороны били общий знаменатель газетных материалов, то есть евреев. Между Конфедерацией и Восточной Республикой даже не было дипломатических отношений. Россия и Восточная Республика не признавали конфедератов и представляли их как сепаратистов, а Конфедерация не признавала восточников, обвиняя их в расколе «единой и неделимой».
По мере того как Ничья Земля спускалась на юг, границы удалялись друг от друга, четко очерчивая зону тяжелого поражения, и если в верхней части между ними было едва ли полсотни верст, то на юге смертельных друзей разделяло уже четыреста километров Зоны.
Сергеев глядел на карту и старался представить себе их будущий путь. По всему выходило, что после того, как они достигнут кибуца, пересекать восточную границу будет неразумно. Надо будет десантироваться на российскую территорию, туда, где их появления никто не ждет. «Вампиры» туда не сунутся. Трубопроводы охраняются неплохо, за воздушным пространством следят в оба глаза: нефть и газ для России очень важны. На этом построена вся экономика. На этом построено имперское благополучие. И пока рынок растет, подбираться к охраняемой зоне будет все труднее и труднее.
– А что если попробовать пройти на стыке, – внезапно сказал Равви. – Не ломиться, как медведь в малинник, а сыграть тоньше. Смотри, как удобно можно все устроить. Вот здесь – конец российской границы. Здесь – восточники. Я понимаю, – ухмыльнулся он, – что ты хочешь сказать! Да, охраняют все это российские подразделения. Но… – Он поднял вверх указательный палец и сразу стал похож на старого учителя, объясняющего что-то своим ученикам. – Здесь их дрючат по десять раз в неделю: комиссии, штабные проверки и прочая хренотень! Все потому, что до «трубы» рукой подать. А здесь?
Он опять ткнул пальцем здоровой руки в карту, да так, что пластик основы скрипнул под ногтем.
– Здесь уже – солдат спит, служба идет. Восток, рутина. Ни тебе комиссий с проверками, ни тебе начальства высокого. И чувство безопасности оттого, что совсем рядом элитные части берегут границу и «трубу», как зеницу ока. Понимаешь, о чем я?
Сергеев кивнул.
– Пожалуй, да.
Равви говорил дело. Нюх не подводил старого вояку, но в реальности все было далеко не так празднично.
Шастающие на Восток чуть южнее указанной Бондаревым точки, «Вампиры» только за прошлый год потеряли четырех пилотов и столько же дельтапланов. Дважды из «Эрликонов» чуть не сбили один их самолет – пилоту просто повезло дотянуть до базы на «дуршлаге с крылышками».
Так что иногда господа пограничники проявляли нужную бдительность и завидную меткость. Всегда существовала вероятность нарваться на недремлющего отличника боевой и политической подготовки с цитатником Крутова в кармане гимнастерки. А ведь помимо разгильдяев в императорских пограничных частях были и такие.
«Вампиры» предпочитали пользоваться своим старым коридором на харьковском направлении, но бизнес есть бизнес и предпочтения были вынесены «за скобки». Они перебрасывали грузы и людей через границу в любом месте. И грузы, кстати, тоже были любыми. Наркотики, оружие, лекарства – лишних вопросов Игорек Хлыстов, их лидер и мозг, не задавал. Потому и имел дом на Рублевке, дом во Львове, дачу в Карпатах и особняк в Питере. И в каждом городе отдельная семья. Небедным человеком стал Хлыстов за семь последних лет. А деньги, если относиться к ним не так, как Сергеев, а серьезно, они для одних неподъемный груз, а для других крылья. Для вождя «Вампиров» они были грузом.
Господин Хлыстов, купивший себе даже право выходить в московский свет и мечтавший о дворянском титуле, открывавшем ему путь ко двору государя императора, больше года назад удалился на покой, а дела передал Саманте.
В действительности ее звали то ли Анна, то ли Иванна, но все называли ее Саманта – так, как она представлялась при встрече. Лет ей было за тридцать, но едва-едва, и была она барышней привлекательной, но только для мужчин, которым нравятся сильные женщины.
Подтянутая, мускулистая, резкая в движениях, она и голой казалась скрученной из мышц и жил. И грудь, и зад у нее были каменные на ощупь. Был достаточно давно момент, когда одиночество и голод толкнули Сергеева в ее объятия, но ничего приятного из этого не получилось, хоть была она темпераментна и даже пыталась быть нежной. Сергеев, как не настраивался, не мог избавиться от впечатления, что совершает акт мужеложства, а Саманта, несмотря на попытки проявить ласковость, в порыве страсти чуть не сломала ему пару ребер – синяки болели неделю. После нескольких «заходов» друг на друга, более напоминавших схватку борцов или воздушный бой, чем обычный секс, они лежали рядом на спальных мешках, курили, пили вино из горлышка и хохотали вполголоса, чтобы никого не побеспокоить – дело было в «вампирском» лагере под Перещепино. Саманта, приподнявшись на локте (бицепс, трицепс и «дельта» прорисовались так, что Сергееву стало неудобно за собственную анатомию), поцеловала его в щеку горячими, тонкими губами и, потрепав по волосам, сказала шепотом:
– Все было путем, Миша! Теперь точно останемся друзьями!
Она положила свою коротко стриженную голову, пахнущую ветром и порохом, к нему на плечо и прижалась всем телом (впечатление у Сергеева было, что к нему прижался титулованный культурист), пытаясь сохранить тепло в спальнике, стремительно улетавшее через расстегнутую молнию в предрассветную мглу.
– Ты не виноват, что мне надо с тиграми трахаться. Никто не виноват. Скажи, тебе хоть чуть-чуть было хорошо?
– Да.
Сергеев почти не кривил душой. Ему было хорошо. Сейчас. Когда все кончилось, и они лежали рядом, согревая друг друга.
– Я знала, что так будет, Миша. Просто иногда…
– Я знаю, что такое одиночество, – сказал Сергеев.
– Для всех я начальник. Второе лицо после Игоря. Пилот. Но никак не женщина. Знаешь, – сказала она внезапно, и в интонации ее прозвучала боль, – Богу было угодно, чтобы я, как баба, была одноразовая. Как гондон. У меня ж ни с одним мужиком больше одной ночи вместе спать не получалось. Зато летать все хотят со мной. Раз, два, десять, сколько получится…
Она тихо, невесело рассмеялась.
– Дал Боженька крылья, да вместе с ними и яйца заодно. А любви не дал.
Сергеев молчал. Что он мог сказать? Но ощущение, что к его боку прижимается мужчина, начало проходить.
– Без обид, Сергеев, – сказала Саманта. – Все было класс. Кончили и забыли. Я с тобой полечу всегда. В любое время и в любое место. И скидку бы дала, так ты никогда скидок не просишь. Ты у нас всегда желанный клиент…
«Интересно, – подумал Сергеев, вспоминая ее черные, антрацитовые глаза и жесткий ежик волос на своем плече, – согласится ли Сэм лететь сейчас? С этим грузом и при таких обстоятельствах? Ведь полное право имеет отказать или послать кого-то из молодых. Она у нас теперь начальство. Шеф-пилот! Старший „вампир“! Но так, как летает она, не летал мой вечно пьяный, а ныне покойный друг, контрабандист Перышко. Игорь Хлыстов в свои лучшие годы так не летал. Многие бы из пилотов все б отдали, чтобы уметь летать так, как она. А она, вот же незадача, все б отдала за то, чтобы быть не одноразовой, а желанной.
Надо будет просить Саманту, чтобы летела она. Она у нас „демон ночи“. Но до нее надо еще добраться. Вернее, до лагеря „вампиров“ на Севере».
Сергеев прикинул расстояние от кибуца до «гнезда нетопырей» на глаз, потом проверил курвиметром. Ерунда. Часа полтора на «хувере».
– Ага, – сказал Матвей и подмигнул, – если я подумал то, что ты подумал – это хороший вариант.
– Если они согласятся, – реплика Равви прозвучала несколько отрезвляюще. – Сергеев врать об обстоятельствах не будет, а «Вампиры» на рожон не полезут. Тут из двух зол выбирается меньшее: лучше недозаработать денег, чем положить пилота и самолет. Они ребята трезвомыслящие. Саманта – барышня без сантиментов. Такую переброску дежурные будут согласовывать с ней. Тихо не получится перелететь, а жаль. Зима сейчас. Планеры и дельтапланы отпадают. Миша, я тебя еще раз прошу, не лезь! Останься. Завалят тебя на х…!
– Ладно, Александр Иванович, – примирительно произнес Сергеев. – Не волнуйся. Зубы у них не выросли, меня завалить. Я ненадолго. Туда и сюда. Одна нога… Ну ты знаешь…
Равви покачал головой снова и в этот момент, несмотря на свое целиком «некошерное» происхождение, удивительно напомнил раввина, раскачивающегося над Торой. Глаза у него были по-еврейски тоскливые и слезящиеся, и Михаилу вдруг стало особенно заметно, что Бондарев стар, очень стар. Еще держится и даже превосходно сохранился, учитывая жизненные обстоятельства, но его мысли о преемнике имеют под собой убедительную основу.
– Глупость делаешь, – сказал Бондарев, кривя рот. – Жертвенность у тебя повышена, а разумная бздиловатость ниже нормы! Ху…й признак это. Видал я такое еще в горах. Герои, на х…, а потом домой, грузом «200». Ладно. Своя голова есть. Ты у нас всегда выживал. Авось, Господь даст, и тут пронесет. Есть, Сергеев, такая разновидность бойца – везунчик. Знаешь, когда осколок – в пряжку от ремня. Или там пуля – во фляжку. Или нае…нулся с «вертушки» прямо «духу» на голову – его наповал, а сам целый. Но фарт, на то и фарт, что когда-нибудь кончается. И, заметь, в самый неподходящий момент. Налей-ка, Мотл! За фарт сергеевский выпьем. За то, чтобы он живым вернулся с мальцом своим. И за то, чтобы ты там подольше прожил. И чтобы Вадька пулю с вами, полоумными, не словил. И чтобы этого Арафата вашего вы благополучно вывезли, чтоб он всрался, «муслим» чертов! Бля буду, Сергеев, это из-за них, «воинов ислама», я евреем заделался! Ладно! Проехали! За то, чтобы вам всем повезло! Допьем, мужики, за все это разом! Потому что если за все отдельно пить – помрем от цирроза, а столько не выпьем…
Матвей разлил остатки по стопкам и убрал пустую бутылку со стола по старой русской традиции. Сергеев усмехнулся в прорастающие усы. Стаканчики, банки, тарелки так и остались стоять на расстеленной карте, по которой красной, нарисованной маркером артерией полз по руслу реки, лесам, полям и пустошам их рисковый маршрут.
Равви встал и ухватил стопку здоровой рукой. Все присутствовавшие поднялись вслед за ним и тоже подняли стаканчики.
– За удачу, – произнес Бондарев без всякого пафоса. – Возвращайтесь.
