3

На миг, словно крупная гибнущая рыба, блеснула чешуйчатым боком мысль, что так не должно быть, все получается как-то уж слишком просто, слишком достижимо, но рассудок уже не повиновался, ибо она произнесла то, что и должна была произнести в этом случае. И сопротивляться ее слову – впрочем, как и руке – стало бы преступлением.

Изумрудные глаза Белой Ящерицы светились в полумраке точно так же, как тогда, в подвальном окне флигеля музея Забытых Вещей…

Сколот вложил пальцы в венец, отделил первую прядку и неумело коснулся ее зубьями гребня. Волосы Роксаны словно озолотились и рассыпались по обнаженной спине, источая желтый свет. Далее все было как в дорожной дреме, когда явь смешивается со сном и их уже не различить. Блестящая чешуя разума еще мерцала в зеленой и глубокой морской воде, напоминая о вороватой скоротечности этого мгновения, когда все надо делать с оглядкой, прислушиваясь к внешнему миру, но призрачный свет от волос и осязаемая, золотистая и отчего-то колкая кожа ее тела вселяли ощущение вечности.

Сколот очнулся от того, что зубья гребня глубоко впились в его ладонь и сочилась кровь, а пальцы, пережатые переплетением венца, сделались бесчувственными и вся рука затяжелела и онемела, как дубина. Реальность возвращалась вместе с тускнеющими, меркнущими волосами, разметанными и уже скатавшимися на синей, как ночь, звездчатой простыне, и вместе с ними тускнело все, что было прекрасно и чем он еще недавно восхищался, – глаза, лицо, руки, светящаяся плоть. И только голос Роксаны, прежде вплетенный в слабый смех, слезы и невзрачные страстные стоны, вдруг обрел цвет и яркость.

– Ой!.. Ты синяков мне наделал!

На ее бедрах и впрямь остались голубые пятнышки от пальцев…

– Прости, – повинился он.

– Ничего… Это у меня кожа такая.

Сколот встал перед ней на колени, а она вдруг встрепенулась, вскрикнула и отвела его руку с гребнем.

– Испортили постельное белье!

Увидела то, что не должна была замечать, и сказала совсем не те слова – это окончательно встряхнуло Сколота. За окном, словно испорченная простыня, уже синели сумерки, высвеченные красным закатом, и это еще больше напугало Роксану.

– Мы же проспали! – Она вскочила, сдирая с кровати простыню. – Надо застирать холодной водой… А ты одевайся и беги к себе! Скоро приедет Корсаков!

Сколот с трудом вырвал зубья из ладони, распрямил пальцы и сдернул с них венец. Гребень упал на скрипучий паркет и закачался, словно лодка на волнах – вода уже шумела в ванной. Кровь теперь капала на пол, и Сколот, сжав руку в кулак, натянул брюки и майку. И ничего в тот миг, кроме обиды и какой-то детской обманутости, не испытывал. Роксана на секунду выглянула из ванной – была уже в халатике, и волосы собраны в пучок.

– Всё, Алеша! Иди! – зашептала она и замахала рукой. – Пока-пока! Дверь захлопни. Я к тебе ночью приду! С ответным визитом! – И засмеялась собственной нелепой шутке, хотя глаза оставались испуганными.

Сколот уже захлебывался от смешанных чувств, поэтому ничего не сказал и торопливо спустился на первый этаж. Только оказавшись в своей квартире, он сделал первый вдох, словно вынырнул из зеленоватой пучины, заметался по комнатам. И увидел из окна, как на стоянку зарулил автомобиль соседа! Обычно Корсаков не сразу выходил из машины – что-то выключал, собирал вещи, пакеты, – тут же, будто предчувствуя обман неверной жены, поспешно выскочил и направился к подъезду. И на ходу еще глянул на окна, но не на свои, а, почудилось, этажом ниже…

Что-то почуял!

Сколот ощутил себя вором, преступником, нарушившим табу, и понял, что ни оправдания, ни прощения ему нет, по крайней мере в первые минуты ему так казалось. Во всем виноват был только он: купился на ее внешность, поддался на приманку длинных волос, достойных золотого гребня, выдал желаемое за действительное и – самое главное – своим подарком смутил Роксану, подтвердил готовность к их тайному заговору, подвиг ее на подлый и пошлый соседский роман…

И теперь, когда она явится ночью, придется открыть, ибо сидеть и таиться за дверью – крайняя степень подлости и гнусности…

В тот момент ему даже хотелось, чтобы Корсаков захватил жену врасплох, обнаружил его кровь, раскрыл измену и пришел к нему, чтоб отомстить за разрушенную молодую семью. Сколот ждал громких разговоров наверху, каких-нибудь разборок, скандала, потом звонка в свою дверь, стука, однако над головой стояла умиротворенная тишина, даже паркет не скрипел в коридоре. Похоже, обманутый, рогатый муж ничего не заметил ни в первые десять минут, ни спустя час, когда безмолвие у соседей стало пугающим. Что, если этот молчаливый программист с порога обо всем догадался? Вряд ли Роксана успела привести в порядок постель и убрать в спальне, где они устроили разор…

Догадался – и в гневе молча задушил жену подушкой?

Сколот наскоро оделся, тихо открыл дверь и выбежал на улицу. С детской площадки, если встать на скамейку, окна второго этажа просматривались хорошо, тем паче соседи включили свет и еще не задернули шторы. Марат со своей неверной супругой мирно сидел на кухне за столом, причем Роксана вроде бы даже улыбалась, подняв зеленый бокал с темным вином, – картина семейная, идиллическая…

Но самое поразительное, что он отчетливо увидел, – в казавшихся темными волосах ярко искрился золотой венец!

Конечно же Корсаков ни о чем не подозревал, и чувство обманутости, предназначавшееся ему, всецело перевалилось на Сколота, будто не соседу, а ему только что изменила жена. И вместе с этим вдруг возникла решимость ни за что не открывать ей дверь, если придет ночью, а лучше всего сказать все, что он думает.

Вернувшись в квартиру, Сколот слегка остудил жгучее тление, плеснув на него чувством собственной вины, и вдобавок к этому, словно незримое подводное течение, его вдруг повлекли запретные, подлые воспоминания, как он, стоя на коленях перед Роксаной, творил колдовской, алхимический обряд расчесывания ее косм. Как они, реальные, густо-тяжелые, теряли земное притяжение, зависали в воздухе, словно в невесомости, и вместе с ними ее тело утрачивало плотскую суть. Еще бы несколько минут – и от внутреннего противления не осталось бы следа. И тогда он придумал некий компромисс – уйти из дома хотя бы на эту ночь.

Чтобы не открывать ей дверь…

А чтобы задушить соблазны, вызвать неприязнь к Роксане, заставил думать себя о том, какая она коварная, распущенная и развратная, если через несколько месяцев после свадьбы уже изменяет мужу и этого совершенно не стыдится! А тот, верно, святая простота, увлеченный и притомленный работой, ей верит, потому ничего не замечает и крепко спит.

Сколот перевязал все еще кровоточащую ладонь, взял с собой гитару, хотя петь в переходе уже было поздно, да и отсутствовало всякое желание, и отправился на вокзал, что иногда делал, тоскуя от оседлости своего существования. Представлял, будто он собрался в путь и теперь ждет поезда: от одних таких мыслей появлялись тугая, пружинистая энергия, радость и аппетит. Он съедал за ночь пару десятков пирожков, прочитывал все расписания, интересовался стоимостью билетов и, бывало, даже покупал – это чтобы пустили в зал ожидания, где можно поспать.

На сей раз ночь показалась ему долгой и мучительной, ибо, едва он прикрывал глаза, память бросала в лицо расчесанные волосы Роксаны, которые секли, как осока, и пирожки не лезли в горло, от расписания поездов мутило, а уходящие составы не вызывали трепета, как прежде. Едва дождавшись утра и открытия метро, он поехал на свою точку, в бетонную трубу.

Стоило пропустить один день, как его намоленное место уже заняли: незнакомый коробейник с сигаретами явно скучал от недостатка покупателей.

– Пошел вон, – сказал ему на ухо Сколот. – Моя точка.

Мужик ухмыльнулся, отступил на два шага в сторону и встал. В переходе, как в государстве, были свои, надо сказать, изящные законы, в том числе и борьбы с конкурентами: например, там, где звучит музыка, не место табаку, маринованным огурцам, попрошайкам и прочей пошлости.

Сколот наступил каблуком на носок сандалии коробейника.

– Сгинь с глаз.

Тот хотел возразить, и уже ненависть вызрела в глазах, но что-то увидел, перешел на противоположную сторону и встал у стены, как подпорка. Добивать его охоты не было. Несмотря на рань, Сколот достал гитару и начал концерт с песни про то, как приходится плавать с акулами в открытом океане. Пел со злой отчаянностью, испытывая боль в проколотой руке – той самой, которой теперь «расчесывал» струны. Хотел выбить из себя, отринуть навязчивые воспоминания – и одновременно горевал по прошлому, точнее, прошедшему сиюминутному счастью, что уже не повторится.

Было около семи утра; обремененный заботами, целеустремленный, далекий от искусства народ валил тучно – ничем его было не увлечь, не своротить, но тут неведомо отчего люди притормаживали, оглядывались, а иные и вовсе останавливались, слушали и лезли за кошельками. Он еще не допел, но собрал уже десятка два самых разных слушателей, к своему удивлению, больше молодых мужчин, публики специфичной, не терпящей, чтобы ее «грузили» с утра философскими текстами. Тут же даже аплодировали, и, вдохновленный, Сколот продолжал петь, не меняя жанра, теперь про волка-одиночку.

И вдруг среди ершистых голов узрел женскую, с венцом в волосах!

Он толком не рассмотрел лица, и показалось, она умышленно и даже озорно прячет его за спины, словно хочет сделать сюрприз, показывая лишь гребень. Сколот помнил всех, кого увенчал, по крайней мере был уверен – узнает по взгляду, поведению, но когда женщина вдруг очутилась близко и глянула прямо, с недоумением увидел совсем незнакомую, лет тридцати, яркую, заметную в толпе, но с короткими, до плеч, волосами.

Всего он раздарил более десятка венцов, и лишь одна, похожая на Мальвину, вскоре пришла и вернула незаслуженный подарок.

– К сожалению, не могу принять, – птичьим голоском сообщила она. – Это чистое серебро. Самой высокой пробы. Я сдавала на анализ. – И показала на гребне урезанный на пару миллиметров зуб.

– Но подарки не возвращают, – попытался уговорить ее Сколот. – Плохая примета.

– А я сделала стрижку! – Она сняла шляпку с бантом, показала мальчиковую головку и положила венец в чехол, к мятым десяткам. – Наверное, вы ошиблись, – добавила. – Обознались!

Он и впрямь ей единственной подарил гребень из жалости, как самому верному слушателю, поскольку приходила каждый день, влюбленно взирала и выглядела несчастной…

Другие не пришли, и не потому, что были недогадливые, не сообразили показать подозрительно тяжелую, отливающую дешевым, монетным никелем безделушку специалистам; скорее всего, решили, певец из перехода что-то напутал или это какая-то коварная провокация и лучше ему больше на глаза не попадать. Отнимет, потребует заплатить или вовлечет в опасную секту. Некоторые слушатели считали, что он проповедник тайной общины, – судили по его чарующим песням, спрашивали, мол, отчего ты поешь песни о чистой, возвышенной любви, о чувстве долга, совести и чести, когда кругом грязь, убогость, продажность и предательство? Иные, как девушка в инвалидной коляске и парень с китайской бородкой, напрямую интересовались, как можно познакомиться с его руководителями и вступить в общину. Сектантство в неформатных песнях усматривала даже продюсерша, однако это его как раз и устраивало.

То есть посылаемые Сколотом знаки не срабатывали, не достигали цели, иначе бы он давно получил ответный знак. И все-таки он продолжал невольно высматривать их в толпе, скользя взглядом по женским головкам, надеясь узреть, кто же из длинноволосых избранниц осмелится вернуться с демонстративно воздетым венцом и сказать заветные слова.

И вот наконец дождался – возвращался второй гребень, но на чужой голове, не единожды изведавшей ножницы, бигуди и краски, причем в тот момент, когда Сколот менее всего ждал, отягощенный смесью чувств недавнего промаха, воровского греха и обмана.

Сколот смотрел на нее и думал: сейчас, как только он допоет, она непременно подаст ему сигнал, скажет заветные, ему одному понятные слова, такие же пронзительные и манящие, как ее взор. Или уж, как Мальвина, вернет подарок. В общем, проявит себя. Однако незнакомка даже песни не дослушала, бросила сто рублей в чехол и тотчас скрылась в переходе, за спинами прохожих. Сколот успел заметить, что походка у нее странная, семенящая, не для таких длинных и стройных ножек – будто споткнуться боится, будто на ощупь идет, как слепая. Возможно, что-то ее напугало – любопытство собравшихся, например, потому как рядом оказались три цыганки с детьми, буквально к ней липнувшие.

Улучив момент, когда волна прохожих иссякнет, он тщательно осмотрел ее сторублевку, единственную среди мелких денег: ни надписи, ни знака, если не считать достаточно высокого номинала – обычно бросали десятки, реже полусотни и мелочь. И все равно это что-то значило! Давало надежду, что незнакомка придет еще, и не только затем, чтобы послушать его концерт.

И она и в самом деле вернулась, причем в тот же день, в момент, когда Сколот уже собирался уходить перед вечерним наплывом народа. А возможно, появилась и раньше, поскольку на сей раз близко не подходила, стояла у противоположной стены, возле торговца сигаретами, и явно поджидала его, Сколота, бросая пристальные взгляды. Он раскланялся с редкими слушателями, спрятал гитару в чехол, натянул вязаную шапочку и, лавируя, пересек лавовый поток пассажиров. Гребень теперь был не в прическе – в руке, точнее в раскрытой ладони, нанизанный венчиком на ее ухоженные пальчики.

– Скажи-ка мне, Боян, откуда у тебя эта вещица? – со скрытой издевкой спросила она и подняла испытующий взор.

Песни и впрямь напоминали баллады, но Бояном его никто не называл, даже в насмешку.

И это были опять не те слова, которых он ждал…

– Пусть придет та, которой я дарил этот гребень, – потребовал Сколот. – Ей скажу.

Они разговаривали тихо, насколько это было возможно в шумном переходе, чтобы слышать друг друга, однако коробейник с сигаретами вострил ухо и чему-то ухмылялся.

– Ты помнишь всех, кому дарил? – будто бы изумилась женщина, а сама рассматривала забинтованную поперек ладонь Сколота. Словно догадывалась и намекала на то, что произошло вчера! И это его неприятно встревожило.

– Помню, – отозвался он.

– Не пожалеешь, если приведу? – с вызовом усмехнулась женщина. – В очередной раз не ошибешься?

Это уже был прямой намек на встречу с соседкой. Сколот спрятал забинтованную руку в карман, усмехнулся тоже и побежал по ступеням наверх.

И тут услышал фразу, брошенную ему вслед, но более напоминающую слуховую галлюцинацию:

– Не ходи домой!

В то же мгновение он обернулся, потом встал – женщина удалялась семенящей походкой, выделяясь тем самым из спешащей толпы, шагающей широко и напористо. Через три секунды она растворилась в потоке, хотя показалось, это был ее голос, только уловленный не слухом, а словно прозвучавший где-то внутри.

Все-таки он решил, что послышалось: сказывалась бессонная ночь на вокзале и ровно полсуток, проведенных в бетонной трубе, где постоянно звучат обрывки фраз, реплик и мимоходом оброненных слов.

Жил Сколот на Красной Пресне, на улице Заморенова, и домой часто ходил пешком, ибо статичная работа требовала движения, а тут еще весенний вечер был солнечным, каким-то безмятежным от аромата распускающихся тополиных почек, который перебивал все городские запахи и угнетающие мысли. На дорогу таким образом уходило чуть больше часа, однако сейчас он шел прогулочным, расслабленным шагом, и все же проветрить голову так и не смог, ибо испытывал навязчивое ощущение, будто кто-то смотрит ему в спину. По пути он съел три сосиски в тесте, выпил растворимый кофе под летним навесом – это был ужин. И там заметил парня, которого уже видел, когда шел еще по Садовому, до того как несколько раз повернул на перекрестках.

Все полтора года в Москве Сколот не сидел в подполье, если не считать двухмесячного уличного периода, когда он кочевал по молодежным группировкам, и не менял квартир. Напротив – жил почти открыто, на людях, утаивая лишь алхимические опыты. И это было лучше всякой конспирации, ибо, считал он, прятать что-либо от чужих глаз лучше всего на видном месте. Его много раз забирали в милицию, когда в переходах проводились облавы или просто так, чтобы вытряхнуть из певца дневную выручку. Ни к его личности, ни к паспорту, купленному в переходе, у властей претензий не возникало, и слежки он никогда не замечал. В этот раз тоже оказалось, что ошибся: от кафе до квартиры оставалось совсем немного, и Сколот умышленно двинулся по другой улице, причем с оглядкой, но никакого «хвоста» не обнаружил. Дворами он подошел к своему дому, сразу отметил: машины соседа во дворе нет, – и, стараясь держаться поближе к стене, чтобы не заметили из окон, вошел в подъезд.

Здесь даже запах, исходящий от кактусов на подоконниках лестницы, напоминал ему о вчерашней встрече с Роксаной. Открывая замок, он вдруг подумал, что квартиру придется поменять и сделать это завтра же, иначе не отвязаться от воспоминаний. Побродил по углам, стараясь не прислушиваться к звукам над головой, однако скрип подлого паркета под ее легкими шажками притягивал мысли. И тогда Сколот нашел себе занятие – ваять из воска слепок гребня, рисунок которого он уже сделал. Эта тонкая работа обычно вводила в некий транс, когда теряется ощущение времени и пространства. Он включил настольную лампу, достал из ящика стола заготовленный восковой лист и мощную лупу, однако эскиза там не обнаружил, впрочем, как и специального резца, сделанного на основе электропаяльника. Полагая, что все это он мог впопыхах спрятать где-то в другом месте, бросился на кухню, затем в прихожую и обессиленно сел под вешалкой.

Друзей, которых приводят в дом, Сколот вынужденно не заводил, чужие никогда здесь не появлялись, поэтому тигельную печь, инструменты для литья и оборудование он далеко не прятал, оставлял на кухне, в шкафу, там же держал свои вещества и присадки, рассыпав их в пеналы для специй, а гипс и формовочные добавки к нему и вовсе стояли вместе с цементом и плиточным клеем на балконе – вроде как строительный материал для будущего ремонта. И только активизированное топливо, соларис, на котором он плавил монеты, – гранулы, напоминающие гранитную крошку, – уберегая от солнечного света, хранил в герметичной медной капсуле, а от постороннего глаза – на видном месте, в прихожей, среди хозяйских баночек с засохшим обувным кремом, щеток и старых башмаков.

Теперь в квартире ничего, касавшегося алхимических опытов, не было. Забрали даже старые аптекарские весы, на которых он отмерял некоторые компоненты.

Самое главное – пропала капсула с соларисом.

Тугой пакет с деньгами, пусть и мелкими, остался где был, ни одна вещь с места не сдвинута, то есть похититель явился сюда, точно зная, за чем и что где находится. Или каким-то образом определил, что́ следует взять. И все равно случайный, непосвященный человек не сумеет самостоятельно разобраться в технологических тонкостях алхимии, тем более управлять горением топлива, соблюдая определенные температурные режимы. Это было искусство, сравнимое с музыкальным: можно бесконечно сочетать звуки, подбирать тональность, ритмы, но никогда не случится чуда, чарующего слух и душу.

То есть забравшийся в его квартиру похититель должен был сначала отследить весь процесс в самых мелких деталях, а сделать это никто не мог в принципе. Квартирную хозяйку Сколот в расчет не брал, причастность Роксаны сразу же отмел, хотя любопытная соседка была единственной, кто высказывал подозрения в чародействе, и подаренный ей венец мог бы вполне их усилить. Сколот был уверен: ее проницательность – всего лишь элемент игры, ловушка, в которую он уже раз попался. Поэтому почти не сомневался, что все алхимические принадлежности вынесли по заданию Стратига, от которого он когда-то их утаил и привез с собой в Москву. И цель у вершителя судеб состояла не в том, чтобы лишить его забавы; наверняка ему потребовалось активизировать соларис, и только тут выяснилось, что оставленный ему приборчик в виде брелка – бронзовой глазастой совы, подвешенной на кожаном шнурке, не действует. Если похитили вещества посланцы Стратига, то сделали это с единственной целью – изъять некий подлинный активизатор, которого не существовало в природе.

Звонок в дверь показался громким и прозвучал неожиданно, как сигнал тревоги. Сколот встал и на цыпочках приблизился к глазку – на ярко освещенной лестничной площадке стоял Марат Корсаков, как всегда в деловом костюме и с отвлеченно-сосредоточенным видом. Визит обманутого мужа был неожиданным, но предсказуемым: что-то он должен заметить в поведении неверной жены, почти открыто флиртующей с соседом…

Распахнув перед ним дверь, Сколот отступил на шаг, и вовремя – рука соседа просвистела в сантиметре от носа. Корсаков хотел дать пощечину, причем как-то картинно, словно на дуэль вызывал, и пылу хватило лишь на одну попытку. Он предусмотрительно прикрыл за собой дверь, чтоб не слышно было на лестничной площадке, и вдруг заявил:

– Вы изнасиловали мою жену! Вы!.. Вы преступник, насильник!

– Неправда! – обескураженно возразил Сколот. – Никакого насилия не было…

– А что же было? Любовь? Трахались по обоюдному согласию?

Сколот сдернул зачехленную гитару с вешалки – первое, что попало под руку.

– Пошел вон!

Однако сосед по-боксерски выставил плечо вперед.

– Роксана во всем призналась! – Голос у него оказался низким, властным, но слова звучали как-то беспомощно. – Вы позвонили в дверь! Ворвались! И напали! На беззащитную женщину!

– Она не могла сказать такого…

– Я вас посажу! – Марат теперь размахивал телефоном, зажатым в кулаке. – Мы вызвали экспертов. Все следы зафиксированы! Ваша кровь на простыне, синяки у Роксаны. И еще кое-что… Она сопротивлялась! Мы очень легко докажем изнасилование!

В его обвинениях слышалась фальшь – Корсаков вроде бы неистовствовал, но при этом говорил о жене как-то безжалостно, формально, словно о постороннем человеке. Короче, только ветер поднимал, и это встряхнуло Сколота. Он повесил гитару.

– Пусть сама скажет. Зовите Роксану.

– С ней сейчас работает психолог! Я не позволю вам встречаться! Разговаривать будете со мной. Или со следователем!

Сосед вдруг пихнул Сколота плечом, открыл витражную дверь в гостиную, огляделся и сел в кресло, что вообще показалось неуместным. И объяснить это крайней взволнованностью тоже было нельзя – скорее, он предлагал какой-то разговор или, точнее, договор. И вообще все это начинало напоминать шантаж.

Догадка тут же и подтвердилась.

– Если мы дадим ход заявлению, вам грозит реальный срок за преступление против личности. На вас сегодня же наденут наручники!

– Что вы хотите, Марат? – напрямую спросил Сколот.

Рогоносец сделал паузу – усмирял гнев, подавлял собственные чувства, которые все-таки присутствовали. И сказал уже другим, деловым тоном:

– Предлагаю вам сотрудничество. Точнее, партнерство.

Его хладнокровное поведение, вернее быстрое преображение, ничего, кроме ехидства, у Сколота не вызывало. Мелькнула даже мысль: уж не вздумал ли он таким образом избавиться от неверной жены?

– И что? Я должен теперь жениться на вашей супруге? – ядовито спросил Сколот.

– Жениться? – будто бы зло изумился сосед. – Нет, за удовольствие нужно платить… Впрочем, могу отдать ее вам – она мне теперь не нужна. Но только после того, как выполните мое условие.

– Деньги? Вам нужны деньги?

– Деньги ничего не стоят. Передадите мне все ваши технологии. – Корсаков достал из кармана пиджака золотой венец, повертел в руках. – Поде́литесь секретами известных вам изобретений и открытий. Меня не интересует, кто вы на самом деле, откуда у вас эти ноу-хау. Впрочем, как и вопросы авторства… Понимаете, о чем я говорю?

У Сколота зазвенело в ушах: перед ним сидел вор, забравшийся прошлой ночью в квартиру. И не случайный домушник! Сначала выкупил квартиру наверху, поселился здесь, чтоб все высмотреть и вынюхать. Потом все устроил так, чтобы жена заманила нижнего соседа и у них завязался скоротечный роман. Да и не жена она вовсе, давно ведь замечал! Скорее напарница, соучастница… А сам этот программист явно имеет отношение к науке! Выбрать из домашней утвари все необычное – химикаты, реактивы, присадки, литейное оборудование – не так и сложно. Не взял, к примеру, соль, соду, начатый мешок с гипсом, точно зная, что́ это, но утащил пакет с отвердителем, внешне напоминающим крахмал. Иное дело – разобраться потом со всем добром не сумел, потребовались технологическая формула, алхимические секреты.

В общем, Сколот попался как последний изгой…

– Мне нечем делиться с вами, – проговорил он, имея в виду, что все украдено. – Ничего нет, пусто.

Корсаков это понял по-своему.

– Не пытайтесь изображать юродивого менестреля! – надменно заявил перевоплощенный рогоносец. – Не поможет. Вы не тот человек, за кого себя выдаете.

– Вы тоже… – отпарировал Сколот, однако сосед спешил и слушать его не хотел.

– Но подчеркиваю: меня это не интересует! Сейчас вы подписываете обязательства и начинаете сотрудничать. Только в таком случае я не даю ход заявлению.

И тут Сколот узрел, что белый, великоватый нос Марата становится красным, а в глазах накапливаются слезы – должно быть, он и впрямь страдал аллергией, поскольку рядом, на подоконнике за шторой стоял могучий кактус, подаренный Роксаной. Это обстоятельство вдруг пробудило дерзость, которой вначале не хватало. Вдобавок ко всему обманутый муж выхватил носовой платок, громко чихнул – и к дерзости добавился защитный цинизм.

– Будьте здоровы!

– Я хочу услышать ваш ответ! – У Корсакова напрочь заложило нос, и голос утратил надменность. – Времени на размышление у вас нет.

– А если мне сказать нечего? – безвинно спросил Сколот. – Вы меня забодаете рогами?

Корсаков вытер слезы, нажал кнопку на телефоне и поднес его к уху.

– Юноша валяет дурака, – сказал он, – и упражняется в остроумии.

Дверь оставалась незапертой, и видимо, за ней уже стояла подмога, потому как двое в гражданском и один в черной униформе с майорскими погончиками через несколько секунд оказались в квартире. Эти не разговаривали, молча и грубо схватили Сколота, завернули руки назад, защелкнули наручники и положили его на пол лицом вниз – он не сопротивлялся.

– Начинайте, – приказал Марат и встал, показывая, кто здесь начальник.

Трое ворвавшихся разбрелись по квартире и, судя по звукам, принялись обыскивать кухню и обе комнаты. Хлопали дверцами шкафов, двигали мебель, звенели посудой и высыпали что-то на пол. Сам аллергик вдруг схватил с подоконника горшок с кактусом, распахнул балконную дверь, но выбрасывать передумал в последний миг. Принес нож с кухни и, преодолевая отвращение, развалил колючую голову надвое, как арбуз, – проверял, что внутри! Потом кое-как вытряхнул из горшка спрессованную землю, разворошил ее руками и ничего не нашел.

– Выбрось эту гадость! – брезгливо сказал майору.

Тот смело взял половинки кактуса голыми руками и ушел на балкон.

Сам обыск и более всего манипуляции с цветком как-то задорно насторожили Сколота: с какой стати они роются в квартире, если уже всё вынесли? Чего им еще надо? Гражданские помощники и вовсе взялись простукивать старый паркет и стены, то есть искать тайники, которых нет, и если Корсаков за несколько месяцев жизни по соседству выведал, где что лежит, то об этом должен знать…

Майор вернулся с балкона с мешком гипса и торжественно поставил его на письменный стол:

– Полюбуйтесь, товарищ подполковник. Не это ищете?

Оказывается, скромный программист был еще и подполковником!

– Что там? – спросил Корсаков, заглядывая в мешок.

– Порошкообразный материал сероватого цвета. И там еще цемент стоит, нераспакованный!

Корсаков взял щепотку порошка, потер между пальцами.

– Гипс, – сразу определил он. – Обыкновенный гипс…

Когда гражданские содрали линолеум на кухне и со скрипом вырвали щербатый паркет, прибитый гвоздями, Сколот не выдержал:

– Сказали бы хоть, что ищете! – Он перевернулся на бок. – Вы так всю квартиру разнесете…

Аллергик уже терял чувство уверенности, подчеркнутую вежливость и нервничал – теперь не от заложенного носа и слёз.

– Разнесем, – гундосо пообещал он и присел на корточки. – Где твоя алхимия? Хватит придуриваться, музыкант!

Что за соседи поселились наверху, следовало бы догадаться, когда восторженная Роксана явилась к нему с цветущим кактусом. Так нет – расслабился, купился на ее завлекающий шепоток и изумрудные глаза ящерицы…

Но кто забрал все вещества, если не Корсаков?!..

– У вас с головой все в порядке? – Сколот сел на полу и оказался с ним нос к носу. – По-моему, вы бредите. Разве алхимики бывают?

– Бывают! И весьма успешные. – Он опять вынул гребень. – Вот образец, узнаёшь? Что это?

– Расческа… А я думал, про них только в книжках пишут, про алхимиков!

– Артист! – зло восхитился Корсаков и, выпрямившись, высморкался. – Ты, похоже, чего-то не понимаешь или прикидываешься. Ты сейчас под тяжелой статьей. Минимум десять лет тюрьмы!

– Я не насиловал вашу жену.

– А что делал?! Расчесывал ей волосы? Вот этим гребнем?

Сколот тоже встал на ноги.

– Волосы расчесывал…

– Китайскую безделушку купил в киоске? – Корсаков поднес венец к его лицу.

– Нет, не в киоске.

– Где же их продают? В ювелирном бутике?

– Опять не угадали, – усмехнулся Сколот. – В подземном переходе, черные копатели.

Рогоносец боднул головой воздух – почуял удачу.

– Черные копатели? А они где их добывают?

– В сарматских курганах, из захоронений.

– Версия неплохая, – оценил Корсаков. – Сочиняешь ты толково, я песни слушал. – И не спеша достал из визитного кармана пакетик с монетой, вывесил перед глазами Сколота – там был современный полтинник. Наверное, один из тех, золотых, запущенных в оборот, чтоб бросить вызов. – И это из курганов?.. А золото идентично с гребенкой. Которой ты… чесал волосы.

Самодеятельность и баловство вылезали боком…

– Обращайтесь к нумизматам, – посоветовал Сколот. – Я тут не специалист.

– Понятно! Ты спец, когда химичишь на своей кухне и по вытяжной трубе идет чистый кислород… Не хочешь договариваться? Связан клятвой, да?.. Это ты сейчас не хочешь. Но сядешь на нары и завоешь. Все десять лет буду выматывать из тебя кишки. По сантиметру. Не хватит срока – добавим. И ты вспомнишь вот это мгновение, когда тебе предлагали мирно и даже взаимовыгодно решить вопрос.

Пожалуй, он не угрожал и не бахвалился своими возможностями, впору было думать, как выйти из ситуации, но Корсаков внезапно стал чихать, раз за разом, сдул ощущение опасности и испортил суровость момента.

– Переносицу потрите, – язвительно посоветовал Сколот. – Говорят, помогает…

Аллергик зажал лицо платком и спешно удалился в ванную.

Между тем его помощники профессионально обыскали всю квартиру и теперь бродили, обескураженно переставляя вещи во второй раз. С кухни на письменный стол они стащили все, что вызывало подозрение, в том числе горчичный порошок, детскую присыпку, о существовании которой в квартире Сколот даже не подозревал, и баночки с сухим от старости сапожным кремом – покойный муж хозяйки служил прапорщиком в армии.

Корсаков все еще чихал в ванной, когда в квартиру неожиданно позвонили. Сыщики недоуменно переглянулись. Дать команду было некому, поэтому один в гражданском на цыпочках подошел к двери, посмотрел в глазок и вернулся.

– Пальцем закрыли, ничего не видать.

Стало понятно, что обыск они делают втайне и не хотят огласки. А кто-то все давил и давил на звонок, потом начал стучать, но начальник еще чихал и ничего не слышал.

– Это ко мне, гости! – наугад и громко сказал Сколот. – Они знают, что я дома. Конспирации у вас не получится!

– Может, впустим? – скромно, как самый младший, предложил майор. – Посмотрим, что за гости.

Гражданские согласились, однако закрыли майора с задержанным в гостиной, сами ушли в прихожую. Слышно было – щелкнул замок, возникла странная безмолвная пауза, после чего дверь захлопнулась и в коридоре застучали каблучки. Майор выглянул и тотчас отшатнулся. В гостиную вбежала Роксана, в том же легкомысленном халатике, с распущенными волосами, почти такая же, какой запомнилась Сколоту, однако в туфлях на высоком каблуке.

– Алеша! – воскликнула она, в один миг повисла у него на шее и зашептала в самое ухо: – Прости меня, мой прекрасный гой! Теперь я все поняла! И хочу, чтобы ты расчесал мои волосы! Как в первый раз! Пойдем со мной!..

Он попытался стряхнуть ее, отстраниться, в тот же миг узрев подлый, предательский замысел. Майор стоял в стороне и таращился на них с открытым ртом, а сыщики почему-то не появлялись – должно быть, таились в коридоре, наблюдая за его реакцией. Тут все было продумано!

– Ты на меня рассердился? – горестно устрашилась Роксана и на мгновение отпрянула. – Не хочешь даже обнять, прикоснуться к моим космам?.. Я же была слепая! Повиновалась страсти!..

– Я бы тебя расчесал, – Сколот начал выворачиваться из объятий, – да руки заняты!

Хозяйские портняжьи ножницы висели над швейной машинкой в углу: эх, дотянуться бы и остричь, как он стриг проституток на панели, – не достойна носить космы!..

Ему удалось на секунду освободиться, но в этот миг Роксана упала на колени, обняла его за ноги и вскинула голову. Только сейчас Сколот заметил ее неестественную бледность и зачарованный, блуждающий взгляд лунатика.

– Это что такое? – прогундосил Корсаков, появляясь из ванной. – Что здесь происходит?..

– Он хочет посадить тебя в тюрьму, Алеша! – словно очнувшись, вспомнила Роксана. – Будто ты изнасиловал меня… Это же неправда! Я сама этого захотела! Я все сама!.. Он мне не муж вовсе! Хотя клянется, что любит… Он мой начальник!.. А я – секретный агент. Мы вместе проводили операцию!

У Корсакова красный нос начал белеть и высохли водянистые глаза. Кажется, это были секунды шока.

– Что это с ней? – неизвестно у кого спросил он и повертел головой.

– Не знаю, – выдохнул майор.

В следующий момент начальник спохватился:

– Почему она здесь?! – У него даже нос пробило. – Кто впустил? Уберите ее немедленно! Заткните рот!

Но сам не подходил, а заторможенный майор все еще растерянно пялился и отчего-то сильно потел.

– Только посмейте тронуть! – угрожающе заговорила Роксана. – Ты меня слышишь, Корсаков? Я скажу в суде! Всё скажу! Это провокация! Это ты придумал со своими начальниками! Чтобы Алеша вступил со мной в сексуальную связь, а ты мог объявить об изнасиловании!..

– Роксана! Ты с ума сошла!..

– Отдай мой венец! – потребовала она. – Алеша, Корсаков его забрал. Отнял!.. Твой подарок… Я тебе все расскажу! Мы жили здесь под прикрытием, как супруги, чтоб следить за тобой. У меня даже имя другое – Юля. Роксана – это псевдоним. Сама придумала, чтоб тебе понравиться… А он сказал назваться Белой Ящерицей! Ты же искал Белую Ящерицу?

– Закрой рот! – зарычал Корсаков, однако оставался отчего-то беспомощным. – Да я тебя сейчас!..

Роксана в ответ засмеялась сквозь слезы, безумно шаря вокруг затравленным взором.

– Корсаков мне не муж! Но он меня любит… Сначала ухаживал, соблазнял, обещал, будем жить на берегу моря или в горах… потом стал приставать ко мне! Приходил в спальню голым!.. Каждую ночь я сначала отбивалась! – Она внезапно рассмеялась. – А потом спасалась тем, что расставляла кактусы вокруг кровати…

– Майор, уведите женщину! – приказал Корсаков. – Выполняйте свою работу!

– Попробую ее разговорить, – предложил тот. – Очень аккуратно…

– Заткни ей рот! И оттащи в квартиру! Где оперативники?

– Не знаю. – Майор схватил Роксану поперек туловища, буквально оторвал от Сколота и понес в коридор.

– Я люблю тебя! – успела прокричать она. – Я найду тебя, Алеша!..

Потом послышались пронзительный и болезненный крик отчаяния, какая-то возня и ругань майора, после чего все звуки переместились на гулкую лестничную площадку. В это время откуда-то прибежали сыщики в гражданском.

– Где вас носит? – зарычал Корсаков.

– Мы искали психолога! – возбужденно сообщил один.

– Психолог должен был работать с потерпевшей в квартире! Я же приказал!

– Она и работала, – встрял другой. – Мы их оставили наедине…

– Кто – она? – Начальника эта бестолковщина уже бесила. – С кем оставили?

– Она – женщина, психолог! Вы сами приказали поставить мозги, чтоб правильно отвечала…

– Откуда этот психолог? С улицы, что ли?

– Взяли по рекомендации Церковера. Очень опытный, уникальный специалист… Вернее, опытная…

– Тогда почему Роксана оказалась здесь?! И без мозгов?! Что с ней произошло?

Сыщики переглянулись.

– Да мы и сами не поняли…

– Тащите сюда этого уникального!

Они дернулись было к дверям, но один вспомнил:

– Она исчезла на лестнице! Поднялась на этаж и испарилась.

– Кто испарился?

– Психолог! Она ходит, как китайская девочка. Ногами семенит, а не догонишь!

– Она что, китаянка?

– Нет, вроде русская. – Оперативник заговорил со знанием дела: – Ножки как у китаянки, маленькие. Раньше их с детства заковывали в деревянные башмаки. И нога не вырастала. У китайцев мода была такая, на женщин с маленькой ножкой. Восток – дело тонкое…

В это время вернулся майор с расцарапанным лицом и кровью на губах.

– Чуть рот не порвала! – пожаловался он.

– Так тебе и надо! – рыкнул Корсаков.

– Между прочим, я бы смог найти с ней контакт без грубостей. Это моя профессия. Вы не даете мне работать…

– Представляете, на таких ножках, а бегает! – не унимался опер. – По лестнице так пролетела – догнать не мог…

Корсаков схватился за голову, но тут же выправил ситуацию.

– Я с вами потом разберусь! – только пригрозил он. – Машину к самому подъезду! Грузите задержанного! И чтоб никто не видел!.. А ты, майор, галопом по лестницам, этажам и подъездам. Ищи психолога! – Сам же поспешно ушел, зажимая нос платком.

Сыщики схватили Сколота под руки и поволокли к выходу. На лестничной площадке один прижал его к стене выпуклым животом, а другой побежал на улицу – должно быть, подгонять машину.

И в это время Сколот увидел женщину. Ту самую, что приходила к нему на точку с чужим серебряным гребнем. Она открыто стояла у входной двери и уже знакомо снисходительно улыбалась.

– Подойди ко мне, Боян, – как-то нехотя позвала она.

Сыщик тоже ее услышал, завертел головой, высматривая что-то вверху лестницы, и на секунду ослабил напор своего живота. Сколот выскользнул из-под него и спустился по ступеням.

– Я тебя предупреждала: не ходи домой. Ничего уже не видишь и не слышишь, лишенец, – отчитала его женщина.

– Думал, почудилось, – признался он, испытав радость от того, что назвали лишенцем: хоть здесь не ошибся!

– Ладно, ступай за мной. – Она толкнула дверь подъезда. – Только не отставай, не озирайся и смотри мне в затылок.

И робким, коротким шажком засеменила на улицу. На ее затылке серебрился венец…