20

Экскурсоводша не один день придумывала достойное занятие Сколоту. Сначала хотела поставить его смотрителем в зале зеркал – это чтобы научил ее считывать информацию. Потом спохватилась – дескать, слишком людное место, крупный план: близко увидят, узнают, – и отправила присматривать за пасекой, ибо без Стратига пчелы оказались бесхозными. Сколот не успел сосчитать ульи и принять беспокойно гудящее хозяйство, как Дара вернула его, велела надеть оранжевый спасательный жилет и послала на пристань, вроде как швартовым матросом и заодно смотрителем потемкинской лестницы.

Выстроенный наскоро причал возле музея словно магнитом притягивал туристические теплоходы, и они чалились в день по несколько, народу сразу прибыло. Сколот ловил концы, сброшенные с судов, привязывал за кнехты, после чего сопровождал пожилых дам, девушек на каблучках и детей до музейного крыльца: железобетонные ступени лестницы помимо всяких законов физики «играли» на солнцепеке. Утром они выгибались в сторону воды, норовя столкнуть поднимающихся обратно в реку, а вечером круто задирались к берегу, чуть ли не становясь дыбом и непроизвольно вынуждая спускающихся туристок приземляться на пятую точку. И только в ночные часы, когда никто не ходил, они выравнивались и обретали первоначальный вид.

Среди многоголосого гомона он все чаще стал слышать сначала финскую, потом немецкую и английскую речь. А вскоре и вовсе подвалило иностранное судно, шедшее по пути из варяг в греки, и словно пробило пробку: заморские туристы стали являться каждый день. Дара с удовольствием тараторила на разных языках, водя экскурсии, вид забытых вещей заметно преображал пестрые толпы, и если они вваливались в музей галдящей, смеющейся оравой, то выходили уже тихими, задумчивыми, и в оловянных, искушенных и жаждущих развлечений глазах появлялась еще легкая, как весенняя зелень, светлая печаль.

У Сколота, взиравшего на их корабли, созрела мысль, как можно скоро и без лишних хлопот добраться для начала до Германии. Тем паче принесло попутный круизный лайнер с эстонской командой и питерским речным лоцманом. Он-то и рассказал швартовому, что немцы второй месяц в пути, изрядно притомились от путешествия по России и сейчас возвращаются домой, в Росток. Казалось, оттуда до Румынии уже рукой подать…

Первая попытка проникнуть на борт не удалась, команда несла бдительную охрану, а туристы так спешили, что экскурсия в музей заняла у них всего около часа, тогда как иные суда оставались у причала даже на ночь и пассажиры допоздна потом бродили по парку. Немцы торопливо загрузились на свой теплоход и на ночь глядя отвалили от пристани, однако белоснежный новенький красавец изрыгнул тучу черного дыма, порыскал носом по сторонам и скоро вновь потянул к причалу. Пришвартовывать его уже пришлось вручную, двигатели заглохли, и сошедший на берег лоцман сказал, что они недавно заправились и, верно, попалось плохое топливо.

Интуристы еще надеялись на скорое отплытие и бродили только по причалу, однако потом было объявлено, что судно встанет у музея по крайней мере до утра – будут сливать солярку и заправляться новой, которую привезет танкер-заправщик. Пассажиры поругали эстонскую команду, российское топливо и разгильдяйство, разбрелись по парку, началось хождение туда-сюда, и Сколот, сбросив яркий жилет и пользуясь темнотой, проскочил на борт. Там он забрался в спасательную шлюпку, затянутую брезентом, и преспокойно уснул. Где-то заполночь к судну подчалился заправщик, и между капитанами возник скандал, подогреваемый пассажирами: солярка в баках лайнера оказалась превосходного качества, и никакие претензии не принимались. И верно, двигатели тут же запустились, туристов собрали, пересчитали по головам и отчалили.

Эстонцы, исправляя свой промах, старались больше не ударить в грязь лицом, вели судно и ночью, и туманным утром, и днем шли полным ходом, не приближаясь к пристаням. Тем более на борту был опытный лоцман, поэтому они не беспокоились по поводу маршрута, фарватера и глубин, мечтали скорее сойти на родной берег: в Эстонии ожидалась замена команды. Ошалевшие от долгого путешествия по бесчисленным речным системам и просторам, немцы тоже успокоились, бродили по палубе, пили пиво в ресторане, намереваясь к концу следующего дня войти в Ладожское озеро, потом в Неву и провести последнюю ночь на российской территории в непокоренном Ленинграде. А там уже Финский залив, Балтийское море и путь в Росток.

Сколот слушал их голоса, мечты, истории, шутки и ориентировался по произнесенным командой или пассажирами названиям, поскольку, приподнимая край брезента, видел лишь воду, либо далекие полоски суши. Один раз только берег оказался совсем рядом, да и то в виде стены шлюза. Он отсыпа́лся за все бессонные ночи, а все остальное время готовился к штурму секретной тюрьмы в Румынии, которую еще предстояло отыскать. Правда, отвлекали и сбивали с мыслей влюбленные парочки, страдавшие от бессонницы и предчувствия скорого расставания. Незримые женщины даже плакали, мужчины клялись, и все равно становилось печально, поскольку Сколот вспоминал Роксану. Особенно когда в памяти всплывали ее полубезумные слова признаний, раскаяния, он так распалял себя, что вдруг начинал верить – она и есть Валькирия! Только утратившая память, по сути, такая же лишенка, как и он. И это он должен был узреть! Но ждал каких-то иных слов, действий и в результате оттолкнул…

Были мгновения, когда он готов был спрыгнуть с корабля и броситься на ее розыски, если что, вернуться на Мауру, дождаться там Дару Зазнобу и спросить о судьбе Роксаны. Однако в это время на почти зажившей ладони начинала кровоточить рана, оставленная зубьями золотого венца, и это неожиданно приводило в чувство. Богиня не могла опуститься до земных страстей…

Однако к вечеру лайнер почему-то не вошел в Ладожское озеро, а вновь оказался у шлюза, и в команде возник спор, откуда он взялся. Лоцман стал ругаться – де-мол, часа два назад повернули не в ту протоку, теперь надо возвращаться. Чтобы не будоражить нервных туристов, плавно развернулись и, благо были дождливые вечерние сумерки, двинулись в правильном направлении. Сколот сразу же навострил уши: случайный уход с маршрута мог означать многое и понятное только ему, однако команда успокоилась, голос лоцмана вообще пропал, а за бортом спасательной шлюпки плескался бескрайний водный простор – значит, все-таки вышли в Ладожское.

К полуночи отоспавшиеся немцы облачились в боевые туристические доспехи и организованно выдвинулись из кают на палубу – покорять Ленинград. Впереди и в самом деле светились огни города, однако прошел час, другой, а этот призрак все отодвигался вдаль, и среди пассажиров возник ропот. Многие отчаялись и ушли спать, остались самые терпеливые и любопытные, и все равно, когда рассвело, на палубах маячили только одинокие парочки.

Сколот выглянул из-под брезента и замер: давая гудки, лайнер причаливал к пирсу, а над зданием речного вокзала ясно читалось название – Череповец…

Восторг проявляли только влюбленные – круизный роман продолжался! Все остальные сначала пришли в ярость, но потом кто-то крикнул, что всё это русские шалости турагентств, оригинальный способ развлечения интуристов – менять вывески. На самом деле это Ленинград, то есть по-старому Петроград или по-новому Санкт-Петербург. По-новому-старому! Просто Россия все время вводит немцев в заблуждение – привычка такая осталась с войны. Самые смелые и сбитые с толку туристы полезли на берег, однако атака быстро захлебнулась, десант вернулся на корабль подавленным и обескураженным. Оказалось, и в самом деле Череповец, город металлургов, который находится далеко от Балтики и стоит на Рыбинском море. Команда в это время то ли попряталась, то ли бежала, то ли заговорила по-русски: по крайней мере, эстонская речь с палуб исчезла. У женщин начиналась истерика, мужчины требовали на борт консула, искали лоцмана, жаловались, что в России не подписаны реки, то есть нет указателей, грозили судом и неустойками.

Сколот единственный знал, что происходит, и еще знал, что побег не удался, ибо то же самое случалось с электричками, поездами и попутками, когда он добирался в Великий Новгород, и речной транспорт не стал исключением. Теплоход простоял в Череповце до вечера, эстонскую команду сначала допросили, каким путем они провели судно в Рыбинское водохранилище, потом сняли с рейса для дальнейшего разбирательства. Из Германии доставили самолетом свою, немецкую, однако же лоцмана взяли местного, поскольку питерский попросту сбежал. Какая-то комиссия обследовала навигационное оборудование, сделала положительное заключение, после чего судно отвалило от пристани. У Сколота снова появилась надежда, что на сей раз пунктуальные немцы непременно доведут его до Ростока. О воде и пище он не заботился, поскольку всего этого добра в спасательной шлюпке было достаточно.

На сей раз корабль пошел по Волго-Балтийскому каналу, сопровождаемый строгим надзором истомленных пассажиров, с радостью возвещавших, какой населенный пункт или географический объект пройден. Лайнер благополучно миновал Белое озеро и одноименный город на его берегах, под аплодисменты вошел в Онежское и наконец в реку Свирь. Добровольные лоцманы из числа туристов бегали по палубам с картами и вроде бы снова испытывали радость от круиза, обсуждая, сколько евро будет выплачено каждому за задержку в пути по вине эстонской команды. Погода установилась хорошая, тихая, поэтому немецкая команда повела судно не по обводному каналу Ладоги, а озером, по предполагаемой «Дороге жизни», некогда соединявшей блокадный Ленинград с большой землей – будто бы это входило в задачу круиза. И вновь загрустили и даже заплакали, предчувствуя скорую разлуку, женщины, кому посчастливилось встретить свою любовь на борту этого судна. Слезами своими они вселяли уверенность, что теперь-то уж Сколот достигнет Германии.

И тут Ладога показала свой коварный нрав: недалеко от входа в Неву начался шторм, в общем-то пустяковый для морского лайнера, но осторожные немцы все-таки вошли в обводной канал и далее двинулись по нему. А потому как время поджимало, остановку в Питере отменили и взяли курс сразу в Финский залив. Туристы посмотрели на огни города и на разведенные мосты с борта теплохода, после чего преспокойно улеглись спать. Однако ни капитан, ни команда, ни тем более добровольные лоцманы не смыкали глаз до самого утра, и поскольку в заливе тоже было неспокойно, шли вдоль берега. Сколот слышал, как проходили Сосновый Бор, Нарву, затем Кохтла-Ярве, и скоро ждали Таллин – первый настоящий европейский город за пределами бестолковой России, где даже реки напоминают неведомые марсианские каналы, текут неизвестно куда и даже имеют перекрестки, как на дорогах, – кто-то из туристов сам наблюдал подобный феномен.

Когда же к исходу дня заговорили, что на горизонте показались огни и башни столицы Эстонии, где предполагалась короткая остановка на заправку судна, Сколот высунул голову и увидел сначала Софийский собор, а затем стены новгородского детинца с башней под названием Кокуй. Должно быть, команда тоже разглядела незнакомые очертания города, застопорила ход, промаргиваясь и пережидая шок. Лайнер еще некоторое время по инерции двигался вперед, затем стал медленно сноситься течением назад. На палубах повисло пугающее безмолвие. После чего тишину прорезали истерический крик, громкий всплеск воды и голос, извещающий, что человек за бортом.

У кого-то из туристов не выдержали нервы.

В воду полетели спасательные круги, лестницы, матросы спустили одну из шлюпок, однако утопленника не обнаружили. Двигатели наконец-то включились и стали подгонять лайнер к пристани с белой потемкинской лестницей в гору. На воду пошла еще одна шлюпка, висящая рядом, потащили акваланги, и Сколот не стал более искушать судьбу, открыто выбрался из своего убежища, толкаясь среди молчаливых, окаменевших туристов и путаясь под ногами мельтешащих матросов, сбежал на нижнюю палубу, после чего беспрепятственно спрыгнул на причал. И еще успел поймать брошенный с борта конец.

– С прибытием, лишенец, – язвительно проговорила Дара, ожидавшая, когда пришвартуется судно. – Не хочешь ли осмотреть экспозицию нашего музея Забытых Вещей? Могу предложить специальную, углубленную экскурсию с лекцией о тайнах серебряных зеркал.

Суицидного немца наконец извлекли из воды, однако он рвался назад, в Волхов, и кричал, что желает навек остаться в этой таинственной стране. Его безумные вопли подстегнули парочку влюбленных, которые спрыгнули на пристань и подступили к Даре, требуя политического убежища – мол, нигде более они не будут так счастливы, как в России, где можно потеряться в пространстве и времени, а это и есть настоящая любовь, ныне относящаяся к категории политики.

Экскурсоводша пыталась втолковать им, что обращаться следует к властям, что она не уполномочена решать подобные вопросы, но готова показать им забытые вещи, выставленные в экспозиции музея в зале отношений мужчины и женщины. Влюбленные были согласны на всё и побежали вверх по лестнице, невзирая на призывы своих соотечественников одуматься и не терять рассудка. Никто более не рискнул спуститься на берег, да и команда не позволила бы сделать это. Сколот поплелся следом за парочкой, а лайнер еще некоторое время постоял у причала, давая длинные гудки, словно заблудившийся в лесу грибник, после чего отвалил и взял курс вниз по течению.

Возвращение в музей, конечно, расстроило Сколота, но не до такой степени, чтобы ввергнуть в отчаяние. Убедившись в очередной раз, что бежать с завязанными глазами да еще в смирительной рубашке бессмысленно, он задался целью любым способом от них освободиться, а выход был единственный – найти общий язык с Валгой. Иногда престарелая Дара подменяла сиделку в зале времени, где стояло и висело множество самых разных старинных часов, и большая часть из них не ходили. Улучив момент, когда схлынут туристы, Сколот наведался в этот зал и напомнил Валге о давней просьбе – починить часы, точнее восстановить утраченный бой.

Дара показала ему высокие напольные часы с четырьмя гирями.

– У них звон был мелодичный. До сих пор в ушах стоит. Запустишь – так и быть, сниму наказание. Ты ведь ради этого вызвался?

Сколот вскрыл корпус, добрался до механизма боя и тут обнаружил, что струны и молоточки в часах отсутствуют. Все остальное есть, а самого главного, что издает звук, нет, и восстановить мелодию практически нельзя, ибо сам он боя никогда не слышал, подобных часов больше нет, а извлечь гармонию звуков из слуховой памяти Валги невозможно! Невозможно даже попросить ее напеть, наиграть мелодию, настучать хотя бы примерный ритм, поскольку старуха глуховата, в последний раз слышала часы полвека назад и воспроизвести бой не в состоянии, впрочем как и узнать мелодию, даже если удастся ее подобрать, испробовав бесконечное число вариаций.

Можно было признаться в этом сразу, оставить бесплодные попытки, и все-таки он остался в зале времени на всю ночь и попробовал сконцентрировать свое желание до критической массы, что всегда приносило положительный результат. Однако проверенный способ в этом случае не годился – тончайшая материя чужой памяти, тем паче слуховой, не подлежала управлению, ибо не поддавалась прямому воздействию извне и не могла войти в совокупление с чувствами.

Неуправляемые материи существовали и относились к явлениям невещественным, как например, обережный круг, вознесенный чьей-то волей над оберегаемым, или проклятие, наказание в виде лишения пути, или любовь.

Сколот закрыл корпус часов, поставил их на место и, не дожидаясь Валги, ушел сдаваться на милость научной сотрудницы музея. А та, явно сговорившись с престарелой Дарой, потребовала исполнить обещание и в тот же вечер повела его в зал зеркал.

Несмотря даже на ночную темень, там всегда были серебристые сумерки, при которых отчетливо виделись окружающие предметы, а если приглядеться, то и собственное отражение. Пожалуй, добрая полусотня расставленных и развешенных зеркал, в том числе и кривых, многажды переламывали незримый свет, падающий из окон, усиливали и рассеивали его по всему пространству зала.

Как только музей закрывался – а в связи с туристическим сезоном это происходило поздно, – Сколот в сопровождении Дары являлся сюда и, не зажигая света, кружился в этом тусклом серебре, заглядывая в зеркала под разными углами.

Они в самом деле хранили тысячи отражений – от мастера, который, проверяя качество, заглянул первым, и до последней туристки из тех, коим нравилось любоваться собой в старинном мутноватом стекле либо подурачиться перед потешными кривыми зеркалами. Но эта бесконечная череда отраженных лиц, запечатленная восприимчивым металлом, не открывалась, как книга, не поддавалась никаким самодельным ухищрениям. Сколот пробовал проникнуть в тайну зеркал, глядя в них в разное время суток, при прямом и косом солнце либо вообще в полном мраке, притаскивал лазерные указки, инфракрасные лампы, даже кварцевую ставил – все, что оказывалось под руками. Делал это по принуждению, чтобы отвязаться от назойливой Дары: будто бы проводил опыты по управлению неподдающейся материей и сетовал на то, что выставленные зеркала слишком избалованы вниманием публики, затерты взглядами, перенасыщены, перегружены информацией, и оттого «зависают», как компьютеры. И осторожно при этом намекал, что, дескать, пора бы сменить экспозицию, вынести из запасников другие, а эти поставить на отдых. Дара проговорилась однажды, что в подвалах музея, согласно описи, есть еще два десятка особо ценных зеркал с богатым историческим прошлым, и есть даже совсем древние, серебряные и бронзовые, изготовленные будто бы персидскими мастерами. Однако без ведома директора нельзя ничего менять, да и входить в хранилище под флигелем может одна лишь Валга, назначенная главной ключницей музея. После того как Сколот выпустил из подвалов Белую Ящерицу, все окна замуровали кирпичом.

Сколот не занимался секретами вещественной сути отраженной реальности и соприкоснулся с ней единственный раз, когда искал способ контроля за использованием готового солариса. Активизатор топлива должен был узнавать только его, то есть следовало ввести в память личные параметры, и чтобы не изобретать велосипед, он попросил одного из своих однокашников сделать соответствующий блок такого прибора. Этот сколот занимался вопросами хранения и передачи информации, и для него подобная задача была простейшей – по крайней мере, так показалось. Он принес крохотную серебряную пластинку, отшлифованную до зеркального блеска, велел в нее поглядеться, после чего как-то закрепил отражение и вручил Сколоту. И рассказал между прочим о способности серебряных зеркал, воды и хрусталя бесконечно долго хранить отраженную в них информацию. Ничего необычного в этом не было, поскольку материя кристаллических веществ, в том числе жидких, использовалась для таких целей не одно тысячелетие, а все отраженное в них имело материальную структуру, и значит, было подвластно воле человека. Правда, об этих качествах означенных веществ под давлением инквизиции люди успели основательно забыть, и остались лишь кое-какие искаженные атавизмы знаний, заключенные в фольклор.

Сколоту тогда и в голову не пришло спросить, каким образом управляется эта тончайшая материя, как извлекается, воспроизводится, материлизуется в обратном порядке и есть ли какие-то специальные способы, кроме совокупления с чувственной энергией. Он мог бы и на этой, много раз проверенной основе поставить опыт прямо тут, в зале зеркал, но Дара никогда не оставляла его одного. Она не отставала, если он спускался по ночам к реке, дабы там поэкспериментировать с отражениями в водной глади, и от своего увлечения стала одержимой – иначе было не объяснить ее неожиданного поступка, когда она выкрала у Валги ключи от подвальных запасников. И еще тогда Сколот заметил, что ключей три, а входная железная дверь запирается на два внутренних замка. Надо было искать, от чего этот третий: скорее всего, самое ценное, спрятанное от постороннего глаза и доступа, хранилось где-то за отдельной дверью.

Там и мог быть соларис, если Стратиг не отвез его в Поднебесную…

По сведениям экскурсоводши, в запасниках стояло зеркало самого графа Калиостро, в которое якобы гляделся Наполеон, когда был в усадьбе князей Друцких-Соколинских близ Смоленска, и разбил его ударом кулака, увидев свое поражение и позор. Простое, в прямоугольной раме, старое зеркало там и в самом деле нашлось, и яркое отражение кулака полководца тоже было – в виде белесой вмятины и лучистых трещин. Но сколько бы они ни вертели его и сами ни вертелись, ничего необычного не увидели.

Стоя у зеркала, Сколот посветил в разные углы просторного подвального помещения и понял, что таким образом ничего не найти среди этих завалов забытых людьми вещей. А еще Дара все время цеплялась за куртку, чтобы далеко не отходил. Когда, разочарованные, они поднялись по ступенькам, Дара демонстративно закрыла подвалы и унесла ключи, чтоб незаметно вернуть Валге. Сколот остался возле флигеля. Сначала он обошел вокруг, затем поднялся по скрипучей лестнице в чердачную светелку, где был приют для Странников. И убедившись, что никого нет, сел под дуб недалеко от входа, сцепил руки, обхватив колени, сжался в комок и замер.

Тело налилось подвижной ртутной тяжестью, а в кронах парка зашумел ветер.

В этой позе его и застала экскурсоводша, подкравшись и внезапно посветив в лицо фонарем:

– Ты что здесь делаешь?

Сколот не отозвался. Дара недоверчиво подбежала к двери флигеля, подергала за ручку, затем проверила вход в подвалы.

– Эй, ты что хочешь? – спросила испуганно.

– Отойди, – сквозь зубы процедил он. – Подальше.

– Почему? Зачем?

– Сейчас будет пожар.

– Какой пожар? Ты что?..

– Флигель загорится, уйди.

– Прекрати сейчас же! – Она вцепилась в его куртку. – С ума сошел?!.. Я так и знала – что-нибудь выкинешь! Нельзя на минуту оставить! – И, словно металлическая стружка к магниту, притянулась к его боку, а волосы ее взметнулись дыбом и защелкали искрами статического напряжения. Дара попыталась отодрать руки, но прилипла еще плотнее и зажужжала, как увязнувшая муха: – Не поджигай! Там хранилище… Столько забытых вещей! И флигель жалко…

– Погоди… – выдавил он. – Если солариса там нет, не загорится.

– Все равно не смей! Сам же говорил – это мечта человечества… это будущее… Ну послушай меня! Зачем?.. Своими руками?..

Ее намагниченный голос увядал, речь становилась бессвязной. Потом она и вовсе замолчала, ибо даже дышала с трудом. С волос теперь, словно из костра, поднимались искры и таяли в дубовых ветвях. Показалось, в зарешеченных окнах вспыхнуло пламя, но это мигнул ярким светом брошенный на землю фонарик – перегорели батареи. Сторожевой старый пес прибрел к флигелю, тревожно понюхал воздух, огляделся и так же неспешно удалился со вздыбленной на загривке шерстью.

Когда начало светать, Сколот расцепил руки, экскурсоводша тотчас оторвалась от его куртки, откатилась в сторону, однако тут же вскочила на ноги и обрела голос:

– Ну что ты делаешь, блаженный?! Только пожара нам здесь не хватало! Да тебя надо изолировать!

– Солариса здесь нет, – проговорил он, разгибая очужевшее тело. – Стратиг сдал…

– Что?!..

– Я столько горькой соли съел, чтобы восстановить технологию топлива! И вот так, за здорово живешь, отдать китайцам?! А они нам что дали? Порох?!

– Не кричи – сторожа разбудишь! – вдруг спохватилась Дара. – Лучше принеси огнетушитель. У входа висит…

– Нет, я понимаю – борьба Востока и Запада, – зашептал Сколот, – равновесие полюсов, баланс сил… Но почему опять за наш счет? Да, я рассуждаю эгоистично…

– Не рассуждай, – наставительно оборвала экскурсоводша. – Повинуйся року.

– Я и повинуюсь, – облегченно отозвался он.

Дара оббежала флигель, придирчиво заглядывая в окна, принюхалась.

– Нет, вроде дымом не пахнет… А если где затлело? Ты что? Полыхнет, и пожарка не успеет. Там столько экспонатов!

– Не бойся. Здесь уже не загорится.

Она не поверила, покрутила пальцем у виска и убежала за огнетушителем. В это время за воротами парка блеснул и погас свет автомобильных фар, и поспешность, с которой из музея выскочил сторож, встряхнула Сколота – это мог быть Стратиг! Когда машина въехала на территорию музея и зарулила на стоянку, он уже стоял там, преграждая путь.

И увидел сквозь лобовое стекло расплывчатое женское лицо, обрамленное узором серебристого венца…

Водительская дверца распахнулась, но Зазноба не вышла из машины, а лишь выставила свои маленькие ножки и стала снимать ботинки.

– Семь часов за рулем, устала, – как ни в чем не бывало проговорила она. – Не обращай внимания… Приехала на Мауру, а тебя нет, только старое кострище. Рассказывай, как сбежал с горы.

Сколот обошел машину, заглянул внутрь – на заднем сиденье лежала его зачехленная гитара.

– Следом за журавлями, – скупо отозвался он, сдерживая накат мутной волны предчувствия. – Косяк в ловушку занесло…

– У тебя все просто. Помню, критическая масса желания…

– И это не всегда помогает, – признался он, вспомнив зал времени. – Меня преследуют неудачи.

– Из круга Валги не вырвешься…

– Ты привезла гитару? – поинтересовался он, подавляя желание спросить об отце.

Зазноба с удовольствием вытянула босые беспалые ноги.

– Как и обещала… Эх, поспать бы немного… Ты где здесь обосновался? В приюте для Странников?

– Нет, у меня будка на причале. – Сколот извлек гитару из машины и стащил чехол. – Хочешь, провожу?

– Лучше спой, – попросила Дара.

Он перебрал струны непослушными, отвыкшими пальцами и играть не стал.

– Знаешь, без твоих песен стало пусто в переходе на Пушкинской, – проговорила Зазноба. – Там теперь какой-то парень поет, о гении-алхимике, собственного сочинения. На вид вас не отличить… И по выходным – целая группа из девушек с гитарами и в кожаных одеждах. Исполняют твои песни. Народу собирается, даже на улице стоят… Еще поклонники приходят, особенно поклонницы. По всей Москве висят твои портреты. «Найти и обезвредить особо опасного преступника». Оказывается, ты насильник, фальшивомонетчик и террорист. А кто-то рядом рисует графитти, пишет, что ты – гений. Реклама такая. На твоей точке до сих пор держат засаду, надеются – вернешься…

– Иногда скучаю по тому времени, – сказал Сколот, однако развивать ностальгические признания не стал, опасаясь нарваться на ее нравоучения.

– Я приехала за тобой, – вдруг заявила Дара. – Находиться здесь опасно.

– Но я никому не показывался на глаза! Иначе Валга не позволила бы ждать здесь.

– Это не ты, – успокоила Дара. – Недавно сюда приезжал важный ночной гость. Об этом уже наутро кощеям было известно. Музей попал под их пристальное наблюдение. Поэтому закрывается на ремонт.

– Здесь только что был ремонт!

– Косметический и очень неудачный. Теперь будет капитальный. Пусть забытые вещи отдохнут от людей.

– Все равно никуда не поеду, пока Стратига не дождусь.

– Он сюда долго теперь не приедет.

– Почему?

– Потому что ты несколько часов назад устроил пожар на химическом заводе Китая, – сообщила она. – Горит несколько корпусов секретной лаборатории. Китайцы скоро будут здесь, а они ничуть не лучше кощеев. Стратиг вынужден был изменить маршрут. И теперь тебе лучше отсидеться в укромном месте.

– Я его предупреждал: соларис не достанется никому, – мстительно произнес Сколот.

– Он бы и так никому не достался. Но ты опять проявил самовольство и не повиновался року. Спалил надежды Поднебесной. А это тебе не дома наркобаронов, и даже не ночные бабочки с оборванными крыльями… Нет, твое место на Мауре. Сейчас ступай к Валге, она снимет повязку и смирительную рубашку.

– Даже за волю в ловушку не вернусь!

– Сам побежишь, – усмехнулась Зазноба.

Не выпуская гитары, он опустился перед ней на колени.

– Отец там?.. Скажи, отца переправили на Мауру? Его вытащили из румынской тюрьмы?

– Вытащили. – Дара не спеша расчесала гребнем волосы и вновь надела его на голову. – А ты очень похож на Мамонта, особенно в утренних сумерках… Только он уже на Урале. И Стратиг уехал туда же. Так что ты зря здесь торчишь. Впрочем, нет… Иди к Валге! Твой час пробил. Распустит рубашку, и поедем.

– Но мне тоже надо на Урал!

– Да я бы тебя с удовольствием отвезла…

– Ну так поехали!

– На Мауре тебя крашеная Валькирия ждет, – щурясь на восходящее солнце, проговорила Зазноба. – Правда, космы отстригла, но твой золотой венец не потеряла. Теперь она – Карна…

В зале времени на циферблатах часов уже светилась позолота, хотя все еще горел торшер, под которым престарелая Дара вязала на спицах. Она молча отложила вязку, взяла со стола толстый моток ниток и, надев его Сколоту на руки, стала сматывать в клубок.

– Иван Сергеевич похлопотал? – спросил он.

– Нет, – обронила она. – Руки прямо держи.

– Неужели Стратиг распорядился?

– Сильно не натягивай!.. Ты государю сейчас лучше на глаза не попадайся. Предупреждала: не балуй с огнем!

– Тогда что? Неужели умирать собралась?

– Да нет же! Ишь какой – умирать…

– А что случилось?

В это время зазвонили напольные часы, молчавшие полвека…

Зазноба вела машину небрежно и как-то беззаботно, почти не глядя на дорогу. Взгляд ее блуждал по сторонам, иногда цепляясь за домики проносящихся мимо поселков, встречные автомобили, столбы, деревья и прочие предметы, отчего-то привлекшие внимание. Она почти все время молчала, и Сколот ощущал, как от нее исходят волны печали, напоминающие обволакивающий, холодный туман.

На последних километрах пути они и вовсе не обменялись ни словом, а когда за стеклом потянулся знакомый луг с разбросанными кустарниками, Зазноба остановила машину.

– Узнаёшь место? – сухо спросила она.

– Узнаю́. – Сколот огляделся. – Здесь журавли поднялись в небо.

– Мауру видишь?

Покрытая лесом гора одиноко возвышалась среди тусклой по-утреннему равнины. Низкие тяжелые тучи, несомые с запада, почти доставали ее вершины, накрапывал дождь, и ветер играл перезревшей, увядающей травой.

– Вижу, – обронил он.

– Ну вот и ступай.

Сколот вышел из машины и еще раз осмотрелся.

– Пойдем со мной? – предложил неуверенно. – Проводишь…

– Тебе все пути открыты. Дорогу найдешь…

Он потоптался на месте, подбросил на плече чехол с гитарой.

– Будешь приходить ко мне на гору? Иногда? Ты обещала…

– Я обещала лишенцу, – отозвалась Зазноба. – А теперь ты вольный Странник. Есть у тебя, и кому забавлять, и кого песнями радовать. Вам будет весело…

– Если бы ты вернула Роксане рассудок…

– Это теперь твоя забота. Мне поручили привести ее на Мауру – я исполнила урок. Теперь тебя отпускаю.

Сколот поднял руку на восток – где-то за тучами вставало незримое солнце.

– Ура! Я Странник!

И пошел к Мауре.

Он чувствовал взгляд Дары, пока шагал через луговин у, и потом, уже на опушке леса, она все еще смотрела ему вслед, но когда Сколот оглянулся, машины не было.

Крайние березы уже захватила первая желтая проседь, особенно яркая на фоне темного хвойника, под ногами краснели шляпки мухоморов, по листве шелестел дождь, однако все эти знаки близкой осени совсем не печалили его; напротив, Сколот шел с ожиданием скорой встречи, и ему хватало еще всего – остатков летнего тепла, зелени, простора и даже невидимого за тучами солнца. Ощущение воли, одна только мысль, что она, воля, теперь есть и будет, а ее запас неисчерпаем, могли в один миг взметнуть его на любую гору. И не существовало теперь ни магнитного вихря, ни искаженного пространства, ни прочих коварств ловушки для странников.

Подъем на Мауру начинался почти сразу с опушки – сначала пологий, затем круче и уже перед самой вершиной становился таким, что приходилось хвататься за деревья и свисающие до земли сучья. Он хорошо помнил это, однако теперь подошва горы словно отодвигалась, то и дело возникая впереди отчетливо видимым склоном. Чудилось, еще десяток шагов, потом еще и еще… И лес почему-то казался очень уж редким и молодым, с заросшими колеями дорог и полянами.

Так Сколот прошел около километра, прежде чем остановился и, осмотревшись, понял, что идет не туда – скорее всего, забрал правее и миновал гору вдоль подножия.

Он взял круто влево, где гуще ельники, перебрался через ветровал и очутился в старом, мшистом лесу, очень похожем на тот, что был на склоне. Однако Мауру словно распрямили: куда ни глянь, кругом равнина, и всюду заметны просветы между крон – где-то близко опушка и широкие поляны. Сколот забрал еще левее и на самом деле скоро вышел на болотистую луговину в кочках и кустах, откуда взлетали журавли, вырвавшись на волю…

Не оглядываясь, он добрался до старой дороги, где Дара развернула машину, и только там посмотрел назад.

Гора стояла на месте и была открыта чуть ли не от подошвы до вершины. И серые тучи над ней клубились точно так же, осыпая на землю морось…

Тогда он выбрал ориентиром ярко-зеленое пятно на ее склоне и двинулся прямо, стараясь выдерживать направление. Миновал кустарники, березовый подлесок, углубился в редкий ельник и тут, за деревьями, потерял ориентир.

Но все равно еще долго брел в его сторону и промахнуться никак не мог.

Мауры не было…

Сколот решил сделать еще одну попытку, однако пока возвращался назад, через широкое запущенное поле, где трава была выше человеческого роста, как-то быстро свечерело. Соваться в лес он не рискнул, набрал сухих дров и разжег костер.

А ночью ему пришло в голову позвать Роксану песнями – она же всегда слушала, когда он пел! И сейчас может услышать и спуститься к нему с Мауры. Если она – Карна, ее не удержит магнитный вихрь, ей нипочем ловушка для странников!

Он давно не держал гитары в руках, и мозоли на пальцах успели слинять – струны терли и резали чуть ли не до крови. После второй песни голос набрал силу и то звучание, когда слышно за километры, особенно в неподвижном ночном пространстве, увенчанном тишиной.

Эхо, отражаясь от горы, вторило ему, и вряд ли оставался хоть один уголок в округе, куда бы не долетел его голос…