Нос у него прямой, и профиль вовсе не римский. Да и что такое римский профиль? Я знал одного еврея, прожившего всю жизнь в Риме и приехавшего в возрасте семидесяти лет поглядеть на святые камни Иерусалима. Он постоял у Стены плача, послушал, как завывает муэдзин, посмотрел, как переминаются с ноги на ногу палестинские полицейские у Яффских ворот, и сказал, вздохнув:

— Я хотел дожить свою жизнь здесь… Но понял, что не получится — у меня римский профиль.

Профиль — это психология, знаете ли. А психология у Цви Хасина была самая что ни на есть галутная. Может, и не римская, поскольку ни в Риме, на даже в Неаполе он отродясь не был, репатриировавшись в Израиль из Бердичева (подумать только, оказывается, в 2020 году в Бердичеве еще оставались евреи!). Но, если говорить откровенно, можно ли назвать евреем человека, который не болеет за «Маккаби» (Хайфа) и даже не голосует за аннексию независимого государства Палестина?

И все же именно с Цви Хасина началась удивительная история прозрения, которую я хочу рассказать. И римский профиль имел к этой истории самое прямое отношение.

Впрочем, у истории была и предыстория. Начну с нее, чтобы потом плавно перейти к личности главного героя.

Полвека назад бывший тогда министром абсорбции рав Ицхак Перец сделал знаменательное заключение — оказывается, треть репатриантов из России вовсе даже не евреи. Метрики у них поддельные, а профили — результат пластической операции. Впоследствии это число варьировалось, причем, если оппозиции нужно было срочно вносить в Кнессете вотум недоверия, она обязательно вспоминала о том, что именно при нынешнем кабинете доля прибывших не евреев достигла ужасающего значения. Не играло никакой роли, кто именно находился в оппозиции — правые или левые. Козырь этот равно использовался всеми. Свалить с его помощью правительство, впрочем, удалось всего лишь раз — в 2006 году, если вы помните.

И именно тогда новый министр здравоохранения и новый министр по делам религий совместно внесли законопроект, согласно которому каждый новый репатриант должен был проходить генетическое обследование по методу Торна. Проект прошел все инстанции и стал законом. Кое-кто тут же обвинил Израиль в расизме, но еврейское государство могло кое с кем и не считаться. Что оно и сделало.

К обследованию Цви Арнольдовича Хасина врачи отнеслись с двойным усердием. Он им сразу показался подозрительным. Во-первых, тут же, в зале приема новых репатриантов аэропорта имени Бен Гуриона, обозвал Эрец-Исраэль Израиловкой. А во-вторых, не смог сказать представителю министерства абсорбции, как звали его родную прабабушку по материнской линии. Если уж собрался ехать, мог бы и подготовиться.

Кстати, ни с женой Цви Хасина, ни с двумя детьми от этого брака никаких проблем не возникло.

А Цви вежливо пригласили пройти дополнительное обследование в Иерусалиме. Пункция спинного мозга — процедура проверенная, больно не будет. Цви боли не боялся, но его возмущало, что в этой Израиловке к людям относятся как к лабораторным крысам. Даже хуже. Крыс содержат в теплых клетках и кормят за счет государства. А где живут и как кормятся репатрианты — известно всем.

Цви Хасин вышел из больницы, почесывая спину, и сразу направился в американское посольство — спросить, какова процедура получения «грин кард». А врач, анализировавший полученный генетический материал, почесывал в это время затылок и раздумывал о непредсказуемости божественного провидения.

О результате анализа он в тот же вечер доложил куда следует.

Как вы думаете, на основании сказанного, куда следует докладывать о результатах генетических анализов? У «русского» еврея даже сейчас это сочетание слов — «куда следует» — вызывает ассоциацию с давно почившим КГБ. В израильской версии — с Мосадом или ШАБАКом. На самом деле врач позвонил Хаиму Рувинскому — директору Штейнберговского института альтернативной истории.

— Хаим, — сказал врач, — это Моти. Я нашел для тебя смысл жизни.

— Моти, — сказал Хаим, не обрадовавшись, — мне не нужен смысл жизни, я его и так имею. И с меня достаточно.

Он имел в виду, что в институте только что прошла историческая встреча премьера Визеля с президентом Раджаби, после которой всякие разговоры о смысле жизни полностью лишались смысла. Но Моти Кугель не мог знать (и, кстати, не узнал никогда), о чем думает директор института. А потому продолжал свое:

— Хаим, если у тебя приступ геморроя, приезжай, вылечу. Я тебе о важных вещах говорю, а ты мне о каком-то смысле жизни. Ты же знаешь, что нет ни того, ни другого.

Врач был настолько взволнован, что сам не помнил, что говорил.

— Хаим, — продолжал Моти Кугель, тем самым вписывая свое имя в историю Израиля, — у тебя плохое настроение, так я хочу его исправить. Только что отсюда вышел прямой потомок императора Тита. Это тебе нужно?

— Император Тит умер в восемьдесят первом году новой эры, — сказал директор. — Какие у него могут быть прямые потомки?

Будто в вопросах потомства есть срок давности…

Два дня спустя Цви Хасин получил по почте заказной пакет с выражениями искреннего уважения и просьбой прибыть в Институт Штейнберга в десять утра 23 апреля 2020 года. То есть — завтра. Дорога будет оплачена.

— Что они себе позволяют! — сказал Цви. — В этой Израиловке воображают, что они губернаторы Калифорнии.

Может быть, он думал, что в далекой Калифорнии число губернаторов равно числу народонаселения? Он наверняка не поехал бы ни в какой институт (еще чего!), но знакомый собирался ехать на своей старенькой «Мазде» девяносто третьего года в Герцлию, и Цви рассудил, что дорога ему не будет стоить ни агоры, а деньги с директора он возьмет как за двойной проезд. Сумма приличная. И он поехал.

Институт показался ему похожим на банк. Большой холл, окошечки. Для любимых клиентов — спецобслуживание. Сегодня любимым клиентом был он, Цви Хасин. Его провели в комнату с экраном и усадили под фен.

— Я уже стригся, — предупредил Цви вошедшего в комнату директора института.

Хаим Рувинский посмотрел на Хасина странным взглядом и сказал:

— Это не фен, а альтернатор Штейнберга. Не бойтесь, больно не будет.

Упоминание о боли возмутило Хасина сверх всякой меры. В больнице ему говорили то же самое, а, когда вкололи иглу, он чуть до потолка не подпрыгнул.

— Я не намерен… — начал закипать Цви и приподнялся в кресле. При этом он коснулся макушкой клемм альтернатора и замкнул контакт.

Из-за этого альтернация началась без необходимого предварительного инструктажа. Впоследствии директор Рувинский утверждал, что он был уверен: Хаим Кугель рассказывал господину Хасину о том, чем занимаются в институте Штейнберга. А врач Кугель был, естественно, уверен, что всю необходимую информацию господин Хасин получит на месте.

Как бы то ни было, Цви Хасин провалился в альтернативный мир, будучи абсолютно неподготовленным.

В некотором смысле ему повезло. Ведь, как вы понимаете, и директор Рувинский не был готов к такому повороту событий. Аппаратуру только подключили, и настройка не была завершена. В результате, мысль Цви Хасина устремилась по наиболее вероятному каналу — к самому значимому для него альтернативному решению.

Год назад, когда Цви жил в родном Бердичеве, он раздумывал, куда ехать — в Израиль или Штаты. Выбрал Израиль. Не из патриотических соображений, а исключительно по той причине, что в 2019 году в Штатах приняли поправку, согласно которой иммигрант из России приравнивался к иммигранту из Западной Европы. То есть — никаких пособий, денег на съем и особого отношения. Это «русскому» еврею нужно? Да провалитесь.

Но раз уж Цви выбрал Израиль, то в альтернативном мире он отправился в Штаты. Где и оказался, когда неосторожно замкнул контакт собственной головой.

Этот перл эмигрантского фольклора прицепился как репейник. Хасин слышал его даже тогда, когда закрывался в туалете и спускал воду, чтобы заглушить все другие звуки. Черт бы побрал эту брайтонскую мишпуху! Он, российский инженер, прибыл не для того, чтобы подметать окурки за пьяными пуэрториканцами. Знал бы, что тут, видите ли, очередная великая депрессия, так рванул бы в Израиль. Историческая родина, все-таки.

Хасин выключил автоуборщика и присел на его теплый кожух. Хоть задницу погрею, подумал он.

— Эй, русский, — сказал на ломаном английском проходивший мимо средних лет латиноамериканец, — чего расселся? У тебя в Москве такая штука была?

— Какая? — рассеянно спросил Хасин, думая о своем.

Латиноамериканец протянул ему что-то на ладони, а когда Хасин приподнялся, чтобы посмотреть, то получил этой ладонью удар в ухо. От обиды у него потемнело в глазах.

— Ах ты… — начал было он и получил второй удар, сваливший его с ног. Металлический кожух автоуборщика оказался не таким уж мягким, если падать на него боком, да еще и щекой приложиться.

Хасин понял, что, если поднимется, то получит третий удар с непредсказуемыми последствиями. Америка, — подумал он, — рай земной. Провалиться бы отсюда куда-нибудь…

И провалился.

Когда аппаратура включилась, директор Рувинский бросился к терминалу, но проконтролировать альтернативу не успел, и реципиент погрузился в первую же существенную вариацию. Брайтон-бич, вот оно что. Следить за тем, что стало с семейством Хасиных, когда оно отъехало вместо Израиля в Штаты, у Рувинского не было ни желания, ни надобности.

Искоса поглядывая на экран, Рувинский выстроил программное слежение и начал просчет альтернатив ретроспекции — столетие в минуту. Как раз когда латиноамериканец влепил Хасину вторую плюху, компьютер показал переход к той альтернативе, ради которой новый репатриант был приглашен в институт Штейнберга.

Хорошенькое дело, — восторженно подумал Рувинский, — это же его предок был сыном Тита и принцессы Береники! Господи, как растекается время…

И переключил канал.

Римляне стали лагерем у стен Иерусалима, и Тит дал смотр войскам. Он сидел на возвышении, держал в руках символы власти, а внизу шли легионы. Пятый — этим даже отдых не нужен, они хоть сейчас готовы броситься на стены, и своими телами вымостят дорогу к иудейскому храму. Герои. Спаси нас Юпитер от героев. Герои хороши, когда полководец не знает, на что решиться. Вот идет Третий легион, и все центурии выглядят так, будто не было долгого перехода. Хороши. Эти — не герои. Эти думают, прежде чем выполнить приказ. Выполняют. Но думают. Думающие солдаты хороши, когда полководец точно знает, чего хочет.

Великий Марс, а он, принц и полководец Тит Флавий Веспасиан, знает, какой приказ отдаст завтра? Идти на приступ или отступить?

Нет — не то слово. Римлянин не отступает. Не отступить — оставить все как есть. Того, что он уже сделал, достаточно для триумфа. Это понимают и сенаторы, и все наместники в Иудее и прочих провинциях. Разорить храм этого невидимого бога Яхве — невелика честь для солдата. Для жреца — да, победа над чужим и непонятным божеством, которое не имеет ни изображений, ни настоящего имени. Пожалуй…

Принц скосил глаза и поискал справа от себя полководца Павлина. Вот кто не знает сомнений. Он уже поставил «Свирепого Юлия», лучшую таранную машину, к подножию Храма и ждет только его, Тита, приказа, чтобы начать разрушение стены.

В душе Тита шевельнулась неприязнь. Бог Яхве — чужой бог, ради триумфа Юпитера и всех римских богов этот иудейский храм необходимо разрушить. Но Яхве — бог, пусть и чужой. Как отомстит он за поругание святыни? Он, Тит, знает это. И полководец Павлин — знает.

Береника. Принцесса не простит. Что бы ни говорила она о своей любви, она еврейка, бог Яхве нашепчет ей нужные слова. Женщина, через которую вещает мстящий бог, это… Тит не хотел сравнений, он понял, что не хочет и штурма. Если он решится разрушить Храм, то только под давлением генералов. Того же Павлина или Лепида — из Десятого легиона. Или Марка Антония Юлиана, губернатора Иудеи.

Весы судьбы. На одной чаше — Рим. На другой — Береника и ее странный бог.

— Янике, — услышал он голос своей любимой принцессы, — муж мой, воин, дитя мое…

Тит Флавий Веспасиан, будущий римский император, поднял правую руку и вытянул ее вперед — над проходящими мимо легионами. Он принял решение.

— Павлин, — сказал Тит громко, — прикажи созвать военный совет сразу после окончания смотра. И перед этим — отведи все таранные машины от стен Храма.

В 4943 году от Сотворения Мира Иосиф Назон, прямой наследник императора Тита и императрицы Береники, принял титул царя Иудеи, Сирии и Палестины. Он был уже в летах, но чувствовал себя прекрасно, болезнь суставов, которая выматывала его последние годы, почему-то отступила. Он счел это знаком небес, благоволением Творца, принес жертву в Храме и вступил на престол с мыслью, что нет сейчас на всем Востоке государства, которое могло бы сравниться с еврейским.

Ранним утром первого дня месяца тамуз Иосиф созвал совет старейшин и пригласил Первосвященника. Все привыкли к тому, что царь встает раньше солнца, что важнейшие решения принимаются до полудня, и что каждый должен высказать свое мнение, даже если это мнение противоречит царской воле.

Собрались в большом зале замка Давидова, поднялись на крышу, откуда открывался вид на Иерусалим — Храм, кварталы ремесленников, торговцев, простого люда. Решения принимались здесь — так повелось еще с царя Шмуэля, правившего в Иерусалиме тысячу лет назад.

— Настало время, — сказал царь, оглядев присутствующих. Встретившись взглядом с Первосвященником Нимродом, он кивнул в знак того, что не намерен отступать от намеченного вчера плана, — настало время покончить с ересями. Вот уж тысячу и двести лет мы терпим на своей земле христиан, которые полагают, что проповедник по имени Иешуа был Мессией. Вот уж шесть сотен лет мы терпим на своей земле мусульман, которые извратили Тору утверждением о божественности Мухаммеда из Мекки. Мы, евреи, терпимы. Творец запрещает нам проливать кровь, если это не угрожает существованию народа. До сих пор было так.

Царь вздохнул, потому что произнести то, что нужно произнести, было тяжелее, чем поднять на городскую стену тяжелый камень.

— Но есть предел и нашему терпению, — продолжал он. — Мы приносим в Храме жертвы Создателю, и Создатель не принимает их. Вы знаете это. Как знаете и причину. Все началось с того, что христиане пожелали возвести в городе свой Храм и установить в нем гроб Христа, чтобы молиться ему как Господу. И мусульмане пожелали поставить свою мечеть у самой стены Храма, мотивируя это тем, что именно отсюда вознесся в небо их пророк Мухаммед. Мы еще не приняли решения, мы обсуждали его, потому что думали: может быть, это угодно Творцу. Мы ждали знака, и мы его получили. Сегодня мы должны принять решение. Я слушаю вас.

— Изгнание, — сказал Первосвященник. — Всех христиан и мусульман. В недельный срок. До конца месяца тамуз.

— Это враги, — возразил полководец Бен-Маттафий. — Они не просто проповедуют против Творца. Они, чьи верования возникли из непонимания Торы, убивают. От ножей мусульман только в праздник Шавуот погибли восемь евреев. Изгнание — это означает долгую войну, потому что святыни их здесь, и они не отступятся. Изгнание — не выход. Выход — смерть.

— Изгнание, — сказал советник Бар-Зеев.

— Смерть, — сказал раввин Орен…

— Восемь — за смерть и пятеро — за изгнание, — подвел итог царь Иосиф, когда высказались все. Он помолчал, глядя на длинную тень от башни Ирода, падавшую на глубокую впадину за городской стеной. Солнце еще не поднялось высоко, полдень не скоро, есть время подумать.

— Смерть, — сказал он, ни к кому не обращаясь, — это избавление от врагов. Изгнание — это война и все та же смерть. Конец всему — смерть. И начало всему — тоже. Конец тому, что ушло, и начало тому, что должно быть.

Царь обвел глазами советников и раввинов. Остановил взгляд на Первосвященнике.

— Смерть взрослым мужчинам, изгнание — остальным, — сказал царь. — И если завтра Творец примет жертву, это будет означать, что наше решение справедливо.

Он сделал знак рукой, и писцы поднесли ему пергамент с текстом царского Указа.

Утром следующего дня Первосвященник сообщил о том, что впервые за последнюю неделю Творец принял уготованную ему жертву.

В 5754 году от Сотворения Мира в главный аэропорт Иерусалима, столицы Израильской Империи, прибыл самолет с личным посланником Президента США, государственным секретарем Уорреном Кристофером.

У трапа высокого гостя встретили премьер-министр Рабин, глава оппозиции Нетаньягу и императорский пресс-секретарь Рамон. Сыграли «Янки дудль» и «Атикву». По дороге в отель «Давид Амелах» Кристофер с восторгом смотрел на проносящиеся вдоль дороги леса, кварталы небоскребов Модиина и поля мошавов.

— Мы бы тоже могли достичь подобного благосостояния, — с легкой завистью сказал он. — Но вы же понимаете — мы нация эмигрантов. Разные ментальности — и это дает знать. Два американца — это уже три мнения…

— Я думаю, что вопрос о гарантиях император решит положительно, сказал Рабин. — Есть только одно «но».

— Да, я знаю, — согласился Кристофер, — исламисты в Бостоне. Это серьезная проблема для нас. Честно говоря, между нами, господа, и не для протокола… Я думаю, что в свое время, когда ваш царь Иосиф решал ту же проблему, он был слишком мягок. История иногда предпочитает жесткие решения.

— Евреи не могут убивать женщин и детей, — сухо сказал Нетаньягу.

— А теперь мы имеем проблему исламистов в Штатах и проблему христиан в Центральной Европе, — пожал плечами госсекретарь. — А когда это докатится до ваших нефтедобывающих колоний на Аравийском полуострове, то…

Израильтяне переглянулись, обстановку разрядил пресс-секретарь Рамон.

— Посмотрите налево, господин Кристофер, — сказал он. — Высокая стрела, которую вы видите, это памятник вашему президенту Вашингтону, построившему первую синагогу в Новом Свете…

Новый репатриант Цви Хасин разлепил глаза и, помотав тяжелой головой, сказал:

— Государственную квартиру на улице Кинг Джордж. Сына определить в компьютерный класс.

— Это не я решаю, — потупился директор Рувинский, поднимая к потолку колпак альтернатора. — Но я посодействую.

— Посодействую, — недовольно сказал Хасин, поднимаясь с кресла. — В конце концов, это мой предок был римским императором.

— Конечно… И, значит, в некотором смысле по вашей вине Израильская империя осталась в альтернативном пространстве-времени. Государственную квартиру вам? А это не хотите?

Рувинский размахнулся, чтобы влепить ту самую третью плюху, от которой он избавил иммигранта Хасина на Брайтон-бич.

Но во-время вспомнил, что он — при исполнении.

Хасин живет в Иерусалиме. Ходит в ешиву. Время от времени приезжает в институт Штейнберга и просит, чтобы его еще раз подключили к аппарату. Это, мол, важно для истории Израиля.

Вопрос — какого.