Глава 4
ПОСОЛ
В истории нашего государства есть белые пятна. Оказывается, они есть в истории почти каждого развитого государства планеты. Оригинальная мысль, не правда ли? Особенно после опубликования на прошлой неделе секретных документов об операции, проведенной на территориях в 1996 году. Блестящая была операция, согласен, я в свое время расскажу о ней в «Истории Израиля», поскольку есть кое-какие соображения, не очень стыкующиеся с официальной версией.
Но сейчас не о том речь. Я имею в виду те белые пятна в истории, о которых никто пока не подозревает. Я имею в виду институт темпоральных дипломатов.
* * *
Мы познакомились случайно. Я сидел на террасе в кафе «Опера», смотрел, как в бухте катаются на летающих досках дети, перепрыгивая через буруны, и думал о вечном. А он сидел за соседним столиком и читал газету. Моложавый мужчина с коротко постриженной седой бородой, в которую причудливым образом казались вплетены пряди черных волос.
— Эх, — сказал он неожиданно, прервав чтение и швырнув газетный дискет на столик вместе с ментоскопом. — Все то же самое…
Мои мысли о вечном рухнули в настоящее, и я спросил по привычке докапываться до сути:
— Вы о вчерашней потасовке в кнессете?
— Потасовка? Нет, я о перевороте в Намибии.
— Так это не у нас, — сказал я разочарованно.
— А вы, Павел, — повернулся он ко мне всем корпусом, — интересуетесь только внутренними делами? Считаете, что история Израиля заканчивается на его границах?
— Вы меня знаете? — удивился я, перебирая в памяти знакомые лица и не находя среди них то, что видел перед собой.
— На прошлой неделе потратил ночь, читая ваши «Очерки». Восстанавливал, так сказать, картину. Ваша стереофотография — на коробке диска.
— А… — сказал я и неожиданно для себя предложил ему выпить пива и заодно представиться: он меня знает по имени, а я его — нет.
— Арье Гусман, — сказал он, пересаживаясь за мой столик. — В России был Львом Абрамовичем.
— Недавно репатриировались? — спросил я по-русски, поразившись идеальному литературному ивриту собеседника.
— Я родился в Тель-Авиве в девятьсот девяносто четвертом, — ответил Арье на чистом русском. — Родители мои были из Большой алии.
— Отлично говорите по-русски, — сказал я. — Обычно дети репатриантов забывают родной язык, даже толком его не выучив.
— У меня была хорошая практика, — усмехнулся Арье. — Пять лучших лет жизни я работал послом в России.
— Сотрудником посольства? — уточнил я, поскольку послов по фамилии Гусман в Москве отродясь не было.
— Послом, — повторил он. — Чрезвычайным и полномочным. Вручал верительные грамоты самому…
Он неожиданно замолчал и уставился на молодого балбеса, взлетевшего над буруном на своей летающей доске, перевернувшегося вокруг головы в верхней точке траектории и приземлившегося на проезжей части бульвара перед бампером резко затормозившего лимузина. Последовавшая сцена к истории Израиля отношения не имеет, но Арье следил за скандалом со страстью футбольного болельщика, и мне пришлось подождать несколько минут.
— Здесь много отвлекающих факторов, — сказал Арье, когда движение на бульваре восстановилось. — Я живу на Алленби, приглашаю к себе. Вам как историку это будет интересно.
Мог бы и не подчеркивать.
* * *
Квартира как квартира. Единственное, что бросилось мне в глаза висящая в холле репродукция картины прошлого века «Ленин читает газету 'Правда'». Уверен, что девяносто девять израильтян из ста не узнали бы ни картины, ни вождя. Я — другое дело, в свое время в Еврейском университете проходил курс «Искусство времен социалистического реализма». Что и не преминул продемонстрировать, спросив:
— Зачем вам этот Ленин? Только интерьер портит.
— Подарок, — сказал Арье. — Я же сказал, что был послом в Москве.
Ну, разумеется. Даже если он бы и был послом, кто, будучи в здравом уме, стал бы дарить израильскому дипломату копию Ленина, о котором в России вспоминают только историки и шизофреники?
— Вообще-то, — сказал Арье, усадив меня за кухонным столом и выставив угощение, заставившее меня заново приглядеться к хозяину — сливовое варенье в вазочке, печенье «крекер», зефир в шоколаде, будто сидели мы не в Тель-Авиве, а в Москве, где-нибудь на Пятнадцатой парковой. — Вообще-то я не имею права рассказывать об этом… Но вы, Павел, историк, а без этой страницы ваша история будет явно неполной. Я вижу, что вы не верите — вы знаете всех наших послов наперечет, Гусмана среди них нет, верно? И, тем не менее…
Он на минуту вышел из комнаты и вернулся с небольшим альбомом, в котором оказались старые плоские фотографии. Мало того, что плоские, так еще даже и не цветные. Старина, начало прошлого века. Арье вытянул из кармашка один из снимков и протянул мне. Бумага была жесткой и шершавой, изображение — неподвижным и неживым.
На фото Арье Гусман был изображен рядом с Владимиром Ильичом Лениным.
* * *
После того, как Ребиндер изобрел смеситель истории, а Штейнберг проник в тайны истории альтернативных миров, многие начали думать, что изменить исторические процессы ничего не стоит. Отправился в прошлое, убил Гитлера и Катастрофа стала мифом. Все, конечно, сложнее, и потому Институт темпоральных дипломатов был создан как структура в рамках Мосада, информация о нем до последнего времени была секретной настолько, что даже, кажется, премьер-министр получал к ней доступ только после трех месяцев пребывания у власти.
Арье Гусман был профессиональным дипломатом и перед новым назначением проработал три года в израильском посольстве в Лондоне. В феврале 2029 года его отозвали на родину. 24 февраля он присутствовал на историческом заседании в МИДе.
Их было восемь — молодых и энергичных. Вел заседание Рони Барац, который в то время был заместителем министра.
— Миссия ответственна, — сказал он. — Принято решение об открытии израильских посольств в России, Англии, Соединенных Штатах, Германии и Франции. Нет, я не оговорился. Именно — об открытии. В России мы открываем посольство в 1919 году. Раньше не получается — никто из тех, с кем мы пытались наладить контакты, даже не понял, о чем идет речь. Вы ж понимаете, что вопрос это деликатный, никакого давления. Девятнадцатый год в России сложный период, и наше посольство призвано в первую очередь отстаивать интересы русских евреев. Ну и… еще кое-что. Послом в Россию МИД предлагает Гусмана.
Арье, который был хорошим дипломатом, но о смесителях истории слышал впервые, ощущал себя посетителем в психбольнице. Впрочем, его живо избавили от этого ощущения, отправив на лекции по теории темпоральных сдвигов и по воздействию на исторические процессы, после чего он ощущал себя уже не посетителем, а больным в палате для тихо помешанных.
Излечился он, однако, быстро — по мере прохождения курса. Ввиду экстремальности ситуации персонал первого израильского посольства был невелик — Арье Гусман (посол), Алекс Бендецкий (военный атташе) и Гарри Фабер (экономический советник).
Смеситель, установленный в подвале МИДа, работал сначала на отправку груза, а 15 мая 2029 года Гусман, Бендецкий и Фабер отправились открывать посольство.
Сняли большую квартиру на первом этаже в доме на Сретенке, разложили документы, отдохнули. Москва им не понравилась: народ злой, магазины пусты, за хлебом очереди, по ночам стреляют. Впрочем, если не считать эпидемии тифа, ситуация не очень отличалась от той, о которой рассказывали Арье-Левочке его родители, уехавшие в Израиль в 1992 году, правда, не из Москвы, а из Владимира.
Отечество, естественно, было еще в опасности, но, в отличие от большевиков, Гусман знал, от кого эта опасность исходит.
Первый визит нанесли наркому иностранных дел товарищу Литвинову. Мандаты, выданные израильским МИДом, были в полном порядке, и аудиенция состоялась безотлагательно, несмотря на загруженность министра и тяжелое положение на фронтах борьбы с Деникиным и Врангелем.
— Даже не верится, — сказал Литвинов, внимательно прочитав бумаги, сверив фотографии и удивленно поцокав языком, когда попытался ткнуть пальцем в глаз объемному изображению Льва Абрамовича. — Значит, Израиль, говорите? Это хорошо. Я всегда думал, что подмандатная Палестина сможет отстоять свою независимость в борьбе с мировым капиталом. Да, кстати, а кто в ваше время представляет в Израиле Коммунистическую Россию?
— Посол Игнат Зарубин, потомственный дипломат, — ответил Лев Абрамович, не сказав, естественно, что в России так и не построили коммунизма.
— Оч-чень интересно, — сказал Литвинов. — Нам чрезвычайно важна международная поддержка. Тем более — из будущего. И тем более — поддержка еврейского государства. Подумать только! Я немедленно доложу Ильчу, и думаю, что вопрос об открытии посольства будет решен положительно.
На следующий день Лев Абрамович встретился с Лениным.
Историческое событие произошло в рабочем кабинете вождя, знакомом Гусману по многочисленным фотографиям. Ильич сидел за большим дубовым столом, и, когда израильтяне вошли, сопровождаемые министром Литвиновым, Ленин вышел к ним, поздоровался со всеми за руку и сказал:
— Архиважное событие. Скажите, батенька, сможете ли вы помочь молодой советской власти оружием? Например, для того, чтобы спасти евреев России, вы же знаете, наверно, как на Украине свирепствуют эти… Впрочем, неважно, там каждый день свирепствуют разные, сегодня, кажется, махновцы, а вчера были зеленые.
Узнав, что посольство не намерено вмешиваться во внутренние дела, Ленин, казалось, потерял половину интереса к гостям, постучал пальцами по столу и сказал:
— Ну хорошо. Открытие дипотношений предполагает обмен посольствами. Когда мы сможем отправить наше? Послом предлагаю товарища Зиновьева.
Узнав, что и это не представляется возможным, Ильич пожал плечами и сказал иронически:
— Вы читали мои «Философские тетради»? Отлично! Значит, вам известно, что как представители еще не существующего государства вы не можете пользоваться правом дипломатической неприкосновенности? Несостыковка времен, так сказать.
Лев Абрамович понял, что пора открывать козырную карту, и сказал:
— Владимир Ильич, мы не можем помочь вам оружием и не можем открыть посольство Советской России в Израиле двадцать первого века. Но мы в состоянии, в рамках, дозволенных инструкцией по пользованию смесителем истории, помогать Советской России советами.
Ленин заразительно рассмеялся.
— Ну да! Советы постороннего, ха-ха. Согласен. Вручение верительных грамот состоится сегодня в восемь.
* * *
В тот вечер и была сделана фотография, которую хранил в семейном альбоме Арье (Лев Абрамович) Гусман.
В тот вечер посол познакомился со Сталиным, Бухариным и Троцким, которые, единственные из всего состава ЦК, были допущены к архисекретной информации.
Троцкий торопился в войска, посольство серьезно не воспринимал, фотографироваться не захотел, рукопожатие у него оказалось каким-то вялым, непротокольным, и вообще оба Льва друг другу не понравились. Ну, Гусмана-то понять можно — он знал, что представляет собой Троцкий, и судьбу его нелепую мог нагадать, даже не глядя на ладонь. А Троцкий, будучи прагматиком и сторонником крутых действий, мог бы все же уяснить, что информация, тем более от людей будущего, играет в истории не меньшую роль, чем военная сила!
Бухарин весь вечер провел, беседуя с военным атташе Бендецким о преимуществах танковой войны перед кавалерийскими рейдами, и проявил себя человеком, всесторонне образованным, хотя и не умеющим на практике отличить лошадиную холку от танковой башни.
А сам посол Гусман объяснял Ленину, почему для блага России необходимо в срочном порядке заменить продразверстку продналогом, а в ближайшем будущем, желательно — не позднее начала будущего года, объявить новую экономическую политику и развязать руки частному производителю. Сталин прохаживался по комнате, переходя от одной группы к другой, слушал молча, и Гусман не мог понять, какие мысли роятся в черепной коробке будущего гения зла. Он хотел поговорить в Лениным наедине, но Сталин будто чувствовал желание посла и ни на секунду не покинул комнату.
Спор затянулся далеко за полночь. В авто, которое отвозило посольство на Сретенку, Бендецкий сказал, зевая:
— Стратеги хреновы. Я бы эту войну выиграл за три месяца пусть хоть вся Антанта с цепи срывается.
— А эти идеи об электрификации! — воскликнул Фабер. — Ни Бухарин, ни Ленин так и не поняли пока, что электростанции — будущее России.
— Ну, это вы им объясните, не забудьте только привлечь Бонч-Бруевича, — сказал Гусман. — А вот мне придется повозиться. Сталин ходит кругами, и я не представляю, как мне улучить момент и рассказать Ленину о том, что замышляет этот тихий грузин.
— Была б моя воля, я бы его пристрелил, — пробормотал Бендецкий. История меня бы оправдала.
— История тебя бы не поняла, — сказал Гусман, — поскольку не знала бы последствий твоего поступка. Занимайся своими танками.
* * *
— Это, — сказал Ленин во время следующего посольского приема, состоявшегося неделю спустя, — меморандум правительства Советской России правительству Государства Израиль. Изложение принципов взаимовыгодного сотрудничества наших стран, учитывая их различное положение на оси времени.
Конверт был запечатан сургучом, и Гусман сунул его в портфель, не задавая лишних вопросов.
— А это, — сказал он, в свою очередь передавая в руки Ленину заклеенный пластиковый пакет, — меморандум правительства Израиля, и я просил бы вас прочитать его немедленно.
Действительно, нужно было торопиться — Сталин задержался, разговаривая по рации с Ворошиловым, но мог явиться с минуты на минуту. Ленин взвесил пакет на ладони, оценил качество изготовления («ничего, дайте срок, батенька, и мы будем делать такие, и еще получше»), попытался вскрыть, но не сумел. Гусман мысленно обругал себя за недостаток учтивости и провел большим пальцем по грани пакета. Лист выскочил на ладонь Ленина.
Меморандум был краток и содержал анализ основных черт характера Сталина, с которыми Ленин уже был знаком (тексту нужно было придать убедительность!), и описание ожидаемых действий Кобы в случае болезни Ленина, а также в случае его возможной смерти.
Ленин побледнел.
— Эт-то не может быть п-правдой, — сказал он, заикаясь. — Сталин, конечно, человек жесткий и своекорыстный, но… Вы уверены?.. Впрочем, что я спрашиваю? При вашей информированности вы не можете не знать того, что пишете.
— Это пишу не я, — вежливо пояснил Гусман. — Это официальное мнение правительства.
— Да-да, я понимаю, — плечи Ленина поникли. — Решение принимать мне, и я думаю…
Он не успел закончить фразу, потому что вошел Сталин и подозрительно уставился на предмет в руках вождя. Разглядеть лист он не успел, потому что на глазах у всех пластик с текстом растаял, стекая с ладони тонкой струйкой. Гусман облегченно вздохнул: удалось-таки во-время нажать на уголок листа, где размещался сигнализатор автофазового перехода.
— Товарищ посол демонстрирует, как из твердого тела получать воду, мгновенно сориентировался Ильич, продемонстрировав недюжинность своего ума.
— Лучше бы, — сказал Сталин, — товарищ посол продемонстрировал бы нам, как расправиться с Деникиным. Царицын в кольце. Клим паникует.
— Завтра же выезжайте на фронт, — сказал Ленин. — Вечером соберем секретариат и дадим нужные мандаты. С этой белой сволочью…
Он осекся, метнув быстрый взгляд в сторону Гусмана. Льву Абрамовичу показалось, что во взгляде этом была вовсе не обеспокоенность состоянием дел на Южном фронте.
* * *
Утром Гусман обычно вставал с трудом. Почему-то в девятнадцатом году прошлого века ему гораздо больше хотелось спать, чем в своем обычном времени. Возможно, тому была вполне реальная физико-биологическая причина.
Он встал, сделал зарядку, поднял с постелей спавших в соседних комнатах Бендецкого и Фабера, и только после этого отключил защитный экран, отделявший на ночь помещение посольства от окружающего пространства-времени. Предосторожность была не лишней.
Позавтракали яичницей и совершенно некошерным салом, после чего Фабер отправился за газетами. Вернулся он несколько минут спустя с пустыми руками.
— Господа! — воскликнул он с порога. — Победа!
— Не хочешь ли ты сказать, — проявил интуицию Гусман, — что на вчерашнем заседании секретариата Ильич провел резолюцию о выводе Сталина из ЦК и исключении из партии?
— Арье, — сказал Фабер, отдышавшись, — в тебе говорит дипломатическая ограниченность. Сталин получил все полномочия и отправился на вокзал прямо с заседания. Но… По дороге машину обстреляли наймиты буржуазии, и бедный Коба получил три пули. Умер мгновенно.
— Ну, Ильич и дает… — сказал Гусман.
* * *
Израильские дипломаты участвовали в похоронах Кобы, смешавшись с толпой военных и гражданских на Красной площади. Гроб пронесли к стене, и Владимир Ильич, стоя на сколоченной деревянной трибуне, произнес речь. Буржуазия не может смириться… Не забудем роль Сталина в революции… Без него мы как без… Но все равно… И так далее.
А потом Кобу опустили в могилу — как раз на том самом месте, где его захоронили по указанию Никиты Сергеевича несколько десятилетий спустя. Было ли это исторической предопределенностью, или просто игрой случая, посол Гусман так и не узнал.
Отомстим за Сталина! — сказал Ильич. И отомстили. Царицын отстояли, Деникина отбросили, Россию спасли.
И Ленин объявил НЭП. Рановато, вообще говоря, можно было подождать, но Ильич хорошо усвоил урок израильтян. Со Сталиным-то они оказались совершенно правы. После смерти Кобы в его квартире были найдены дневниковые записи и кое-какие предметы… С послом Ленин был сдержан, и Гусману пришлось лишь строить догадки о том, что за дневник вел Сталин и существовал ли этот дневник вообще. Что до народа, то послесмертный лик Кобы остался для него незамутненным…
Со Сталиным израильтяне оказались правы. Значит, они правы и в остальном. НЭП — спасение России. Даешь НЭП!
* * *
Жить анахоретами было не очень весело. Скучали по дому, по израильской пище, фалафель представлялся недостижимой мечтой. Ностальгия для дипломата — штука недопустимая. А если подпирает?
Фабер уже дважды побывал в отпуске, а Гусман все никак не мог выкроить время — за четыре года отдохнул пару раз в Железноводске, да еще в Питер съездил, удовлетворил давнюю мечту: побывать в Петродворце. Бендецкий, после того, как главкомом назначили Тухачевского, сдружился с этим замечательным человеком и, когда Врангеля сбросили в Черное море, а Колчака уговорили стать Президентом Сибири, израильский военный атташе принялся натаскивать нового друга, объясняя ему преимущества ракетных войск перед даже танками. Бендецкому было не до отпуска — он творил историю.
В двадцать третьем Россия продала за рубеж больше зерна, чем в пресловутом тринадцатом году. Впрочем, насколько понимал Гусман, в провинции жизнь легкой не стала, но и голода в Поволжье, о котором он читал в учебниках, тоже не случилось. Такая огромная страна, разве ее за несколько лет поднимешь? Правда, не нужно было бросать, чтобы поднимать не пришлось, но это уж другая проблема.
От премьера Визеля Гусман получил хорошее теплое письмо с благодарностью за службу отечеству и написал в ответ, что хочет остаться в России до конца. Премьер понял, что имеет в виду посол, и ответил коротко: «Оставайся».
С Лениным Гусман вел долгие беседы о мировой системе капитализма, о роли пролетариата, информацию выдавал дозированно и только ту, что была разрешена контрольным советом Мосада. Гусман вовсе не надеялся, что ему удастся склонить вождя к тому, чтобы вернуть Россию прежним хозяевам.
Но первые демократические выборы двадцать третьего года — заслуга посла Израиля в России.
И первая большая радиостанция на Шаболовке — тоже.
И первую электростанцию Ильич, несмотря на сопротивление Бонч-Бруевича, заложил лично, а Гусману позволил бросить лопату песка.
Все шло хорошо. Вот только здоровье, его-то никакими израильскими советами не поправишь. Осенью двадцать второго Ильич слег. После весны двадцать третьего доверительные беседы прекратились — вождь едва двигал тяжелым языком, а к осени и вовсе замолчал, только глаза выдавали натужную работу мысли, не способной найти выход и потому медленно, но верно убивающей организм. Мысль, если не давать ей выхода, отравляет так же, как продукты распада…
Как и положено, Ленин умер 21 января 1924 года. Траурный митинг должен был открыть Тухачевский, который считался по праву единственным продолжателем дела Ленина. Бухарин, третий человек в государстве, должен был произнести речь.
* * *
Всего не учтешь, и часто история меняется из-за элементарной забывчивости.
Гусман забыл о Троцком.
А почему он должен был помнить? После гражданской пламенный Лев Давидович был отодвинут на второй план еще более пламенным Тухачевским. Кем был Троцкий в двадцать третьем? Всего лишь заместителем наркома по делам национальностей. Пешка, вот и забыли.
В ночь перед похоронами вождя Тухачевский, возвращаясь в свою кремлевскую квартиру, неосторожно поставил ногу на верхнюю ступеньку, не удержался и покатился по лестнице. Перелом шейных позвонков, умер на месте.
И траурный митинг открыл Троцкий.
* * *
— Отозвали меня осенью двадцать четвертого, — сказал Арье. — Новым послом назначили Фиму Котлярского.
— Мы же с ним учились в университете! — воскликнул я.
— Он был послом аж до тридцать третьего. А потом…
Арье замолчал, перебирая старые фотографии.
— Что потом? — нетерпеливо сказал я.
— А потом дипотношения были прерваны. Троцкий сделал ставку на Гитлера, он, конечно, догадывался, что в Германии тоже есть израильский посол. Точнее, был до прихода фюрера… Троцкий не желал портить отношений с немцами.
— А Россия? — спросил я. — Что стало с Россией?
— Видите ли, первый концлагерь на Соловках организовали еще при мне. История повторилась, Павел, только вот Троцкий оказался пожестче Сталина. И вспоминать не хочется, извините.
— Но ведь этого не было, — сказал я. — Всего, что вы рассказали. Вы ведь не могли быть послом в той России, которая стала Союзом, и которую мы изучали, и из которой мы все родом.
— Павел, вам веселее становится от мысли, что в тот момент, когда наше посольство прибыло в Москву, образовалась альтернативная линия? Мы хотели сделать счастливой хотя бы одну Россию!
Арье сложил фотографии в альбом, передо мной сидел вовсе не моложавый, как мне показалось при встрече, а стареющий человек. Борода была седой, а лицо — усталым.
Я попрощался.
* * *
Институт темпоральных дипломатов до сих пор не рассекречен. Но вчера Арье познакомил меня с Руди Натаном, который был послом Израиля в Германии с 1925 по 1933 год. Натан сказал, что Мосад уже принял решение раскрыть кое-какую информацию о миссии послов. Завтра все репортеры набросятся на эту сенсацию, я всего лишь хочу опередить господ журналистов.
К тому же, с утренней почтой я получил письмо из МИДа, где мне предлагают отправиться послом в Соединенные Штаты. Период я должен выбрать сам.
Я предпочел бы Россию, но раз это невозможно, согласен вручить верительные грамоты Аврааму Линкольну. Может, удастся спасти его от пули?
